Борис Степанов
Прогресс в сознании истории
ИСТОРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА ИМПЕРАТОРСКОЙ РОССИИ: ФОРМИРОВАНИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О ПРОШЛОМ: коллект. моногр. в честь проф. И.М. Савельевой / Отв. ред. А.Н. Дмитриев. — М.: ИД ВШЭ, 2012. — 551 с. — 600 экз.
Коллективная монография «Историческая культура императорской России», изданная под редакцией Александра Дмитриева, посвящена юбилею профессора НИУ ВШЭ И.М. Савельевой, и ее можно считать удачным образцом Festschrift'a: это не просто собрание статей учеников и коллег, но подборка материалов, призванных обозначить достаточно новую для отечественной науки тему, вокруг которой пока не существует организованного сообщества исследователей. Тема книги совершенно не случайна для юбилейного сборника. Она непосредственно соотносится с научными трудами И.М. Савельевой, посвященными как теоретическому осмыслению многообразия форм исторического знания, так и эмпирическим исследованиям социальных механизмов его функционирования — достаточно вспомнить написанную ею совместно с А.В. Полетаевым книгу «Социальные представления о прошлом, или Знают ли американцы историю»1.
Понятие «историческая культура» охватывает комплекс проблем, связанных с функционированием исторического знания в обществе. Это проявляется не только в обращении к анализу расширяющейся вселенной исторических объектов и форм представления прошлого. Пафос концепции исторической культуры связан со стремлением к выходу за пределы привычных представлений о статусе академического знания о прошлом и признанием ценности разнообразных способов освоения и использования прошлого, которые практикуются в конкретном обществе. В теоретическом плане это связано с постановкой принципиальных вопросов о потребности общества в сохранении прошлого, природе исторического опыта и его этико-политических, эстетических и когнитивных составляющих, специализированных и спонтанных формах представления прошлого и будущего, о социальных рамках и факторах формирования образа прошлого и особенностях процессов самоидентификации в различных социальных средах.
Современные исследования исторической культуры в довольно существенной мере порождены импульсом, исходившим из немецкой интеллектуальной традиции2. В этом отношении их истоки восходят к развернувшимся в конце 1970-х гг. дискуссиям о повседневных механизмах воспроизводства исторического знания3. Важным импульсом для этих дискуссий стал разгоревшийся спор историков о нацистском прошлом. В 1990—2000-е гг. концепция исторической культуры, вкупе с такими понятиями, как «культурная память» и «историческое сознание», была разработана в трудах Й. Рюзена и других исследователей, наследующих традициям немецкого историзма4. Концепция исторической культуры способствовала оформлению новых представлений об историческом знании, связанных, с одной стороны, с констатацией фундаментальной потребности человека в ориентации во времени, а с другой — с многообразием возможных способов ее реализации. В англоязычной научной литературе аналогичная рефлексия формировалась в рамках публичной истории и осмысления проблематики наследия5. Кроме того, важным импульсом здесь было критическое осмысление историописания, происходившее под влиянием лингвистического поворота6. Сегодня концепция исторической культуры приобрела международную значимость и используется для обозначения исследовательского поля, которое включает в себя как теоретические работы, так и эмпирические исследования, принадлежащие к самым разным национальным и дисциплинарным традициям7.
В отечественной науке исследования, релевантные этой концепции, развиваются главным образом в двух направлениях. Во-первых, в рамках интеллектуальной истории, преимущественно в связи с проблематикой конструирования образов прошлого и изменений в практиках историописания в более или менее отдаленных от современности эпохах8. Во-вторых, к этому полю можно отнести издания, предметом которых становятся неотложные проблемы политического использования знания о прошлом в современном обществе9. Монография «Историческая культура императорской России» выгодно отличается от обоих направлений стремлением представить панорамное изображение институционализации исторического знания в период, традиционно именуемый «веком истории». Складывающаяся картина вполне отвечает представлениям о циркуляции культуры, сформулированным в рамках современных культурных исследований10. Предметом внимания авторов монографии становятся не только разные формы репрезентации этого знания: научные и публицистические тексты (А.Б. Каменский, Л.П. Репина, А.П. Толочко, В.С. Парсамов), учебники (Н.Г. Фёдорова), воспоминания (Т.А. Сабурова), романы (Е.Н. Пенская), различные формы визуальных искусств (Е.А. Вишленкова), памятники (С.А. Еремеева). Наряду с анализом различных форм организации и производства знания в академии (факультетов (В.И. Чесноков), диссертационных диспутов (Т. Сандерс), исторических семинаров (А.В. Антощенко и А.В. Свешников), курсов истории в духовных академиях (Н.К. Гаврюшин)) и за ее пределами (исторических сообществ (В. Каплан, В.В. Боярченков), журналов (Н.Н. Родигина), юбилейных торжеств (К.Н. Цимбаев)) анализируются также механизмы регламентации исторического знания и исторического наследия (цензура (И.М. Чирскова), охрана памятников (А.В. Топычканов)) и, наконец, процессы формирования идентичности.
Выражением институционального подхода можно считать также и то, что в фокусе анализа оказываются уже не только производители исторического знания, но и его потребители. В целом ряде представленных в сборнике текстов мы находим самые разные признаки своего рода «коммуникативного поворота»: изучаются стратегия конструирования образа прошлого для непрофессиональной аудитории в учебных и публицистических текстах, адресат исторических текстов, рецепция разнообразных исторических текстов как образованной публикой, так и простыми горожанами11. Нарастание значимости коммуникативной перспективы в определенном смысле подтверждается даже тематическими лакунами той картины развития исторической культуры, которая намечается в монографии. В частности, я имею в виду практически полное отсутствие темы архивов (отчасти она затрагивается только в статьях А.Б. Каменского и В.В. Боярченкова), обращение к которой традиционно выступает формой профессиональной легитимации историков, выражением претензии на обладание исторической истиной.
Введение более широкого социального горизонта дополняется стремлением к расширению горизонта географического. Предметом исследовательского интереса становятся не только культурные и научно-образовательные центры, но также и деятельность ученых и любителей истории, обитавших в провинции. Важно отметить, что отношения столицы и провинции не оказываются односторонними: распространение знания и исторической культуры происходит не только в форме «спуска» образца, но и в обратном направлении. Новые формы исторической культуры — примерами здесь служат история создания памятников писателям, спор о наследии Киевской Руси — могут изобретаться в провинции, а уже потом получать «московскую прописку».
Представленные в книге тексты различаются также и по хронологическому охвату, и по масштабу анализа. На одном полюсе здесь находятся статьи, посвященные одному историку, на другом — очерки, охватывающие становление той или иной практики или формы исторической культуры, будь то охрана наследия или установка памятников, публичная защита диссертации или исторический роман. Даже в рамках одного типа анализа авторы делают объектом рефлексии достаточно разные вещи. Так, например, в статье о Г.Ф. Миллере А.Б. Каменский обращает внимание на его вклад в развитие источниковедческой составляющей профессиональной культуры истории и форм профессиональной коммуникации, в то время как предметом изучения Л.П. Репиной является концепция всеобщей истории в трудах Т.Н. Грановского, а В.С. Парсамов анализирует не столько содержание работ Н.М. Карамзина, сколько реализованную в них текстуальную стратегию. Очень важную роль в структурировании этого неоднородного пространства играет предисловие А.Н. Дмитриева, который не только вносит ощутимый вклад в общую характеристику исторической культуры императорской России, но аккумулирует библиографическую информацию, позволяющую составить представление о степени изученности тех или иных форм этой культуры.
При всем разнообразии затронутых в монографии сюжетов и широкой перспективе их анализа, доминирующей оказывается здесь тематика истории науки. Как отмечает в предисловии А.Н. Дмитриев, «перед историками разных школ и поколений встает задача показать эволюцию "высокой" исторической традиции и академической науки на фоне изменчивого неспециализированного знания о прошлом, осмыслить взаимосвязи многообразных исторически контекстуальных форм и практик присвоения и освоения минувшего» (с. 9). Этой задачей определяется и структура монографии. В первом разделе представлены статьи, посвященные преимущественно академическим и университетским сюжетам. Материалы второго раздела связаны с деятельностью исторических сообществ и непрофессиональных историков, а также с проблемами регламентации исторического знания. И только в третьем разделе помещены исследования, относящиеся к различным культурным формам и практикам, отвечающим за образное выражение и переживание прошлого.
Избранная точка зрения оказывается плодотворной, по крайней мере, в двух отношениях. Во-первых, материалы сборника демонстрируют процесс выработки нового взгляда на развитие исторической науки12 и возможности историзации привычных форм академической культуры — таких, например, как семинар или защита диссертации. Другой важной тенденцией, обозначающей выход за пределы традиционных подходов в историографии, истории науки и истории университетов, можно считать осмысление производства исторического знания в контексте истории общественности, которая приобретает все большее значение в качестве агента, активно участвующего в формировании представлений о прошлом13. В этом материалы рецензируемой книги согласуются с демократическим пафосом, важным как для современной публичной истории, так и для самой исторической культуры изучаемого периода14.
Вместе с тем, структура сборника обнаруживает диспропорцию в исследованиях специализированных и неспециализированных форм и практик присвоения минувшего. Показательно, что в последний раздел книги вошло всего четыре статьи, в то время как в первый и второй разделы — восемь и семь статей соответственно15. Между тем, тексты третьего раздела в некоторых отношениях более радикально реализуют те принципы, с которыми связано сегодня развитие исследований исторической культуры. Будучи объединены темой «исторического воображения», они в то же время, пожалуй, еще более непосредственно, чем предшествующие им материалы, обращаются к проблематике взаимодействия общества и власти в ходе конструирования прошлого: здесь эта тема становится уже не столько рамкой, сколько предметом анализа. Кроме того, статьи первых двух разделов все же в большей или меньшей степени остаются в привычном для истории науки и культуры круге сюжетов, связанном с образованным сообществом и с обращением научных и публицистических текстов. Авторы же последнего раздела обращаются к изучению иных объектов и источников: медалей и картин, романов и храмов, памятников и ритуалов. Особенно ярко нарастание множественности культурных ресурсов, используемых для осмысления отношения к прошлому, показано в открывающей этот раздел статье Е.А. Вишленковой, посвященной практикам визуализации российской истории на рубеже XVIII—XIX вв.16
Другой важный момент — то, что в статьях, посвященных «большой истории» исторических текстов и коммеморативных практик, идет работа с разными регистрами исторического времени. Дело не только в том, что, охватывая процесс развития той или иной практики или символической формы в дореволюционной исторической культуре, авторы описывают периоды роста и снижения интенсивности в их бытовании. Важным сюжетом, который затрагивается в статьях Е.А. Вишленковой, К.Н. Цимбаева и С.А. Еремеевой, оказывается и меморизация недавнего прошлого17. Кроме того, предметом анализа становится собственная историчность этих практик, а также определяющий ее исторический горизонт. Так, в характеристике истории юбилейных торжеств в императорской России К.Н. Цимбаев показывает не только то, как в этих мероприятиях взаимодействовали представления о настоящем, прошлом и будущем, но также и то, в каком смысле нарастание коммеморативной лихорадки и, вместе с тем, исчерпание смыслового репертуара юбилеев оказались предвестием грядущей революции. Изучая практику установления памятников писателям и ученым, С.А. Еремеева показывает, как в процессе ее развития участники стали обращать внимание не только на смысл мемориального объекта, но и на саму событийность их открытия.
Несмотря на описанные выше достижения участников рецензируемой монографии в разворачивании проблематики исторической культуры, ее материалы свидетельствуют о некоторых трудностях роста этого направления в нашем научном контексте, где, как было отмечено выше, отсутствует не только сообщество исследователей в таких специализированных междисциплинарных областях, как memory studies, но и в целом полноценная организация культурных исследований. Показательно, что монография в определенном смысле не была результатом реализации специально организованного исследовательского проекта: наряду с очерками, написанными непосредственно для данного тома, в нем были воспроизведены более ранние исследования. Однако книга может рассматриваться в качестве проекта в изначальном смысле этого слова («брошенный вперед»), размечая отсутствующее пока в нашей науке исследовательское поле. Подготовка этого издания, по сути, стала попыткой «втянуть» в новое исследовательское пространство корпус текстов, которые подчас релевантны тематике исторической культуры более в силу направленности эмпирического поиска, нежели в связи с теоретическими ориентирами исследования.
Трудности роста проявляются в тех случаях, когда используемые авторами оценочные характеристики оказываются основаны на архаических — особенно в горизонте проблематики исторической культуры — конструкциях и различениях. В отдельных случаях авторам приходится специально обосновывать возможность рассматривать некоторые типы текстов (например, учебники, уже давно выступающие одним из главных объектов анализа для специалистов по исторической культуре и исторической дидактике) или утверждать их в этом качестве, используя устаревшие источниковедческие конструкции вроде понятия «текст-источник» (с. 282). Неоднократно приходится сталкиваться со свидетельствами устойчивости традиционных позитивистских различений между наукой и ненаукой. Так, например, Н.Г. Фёдорова, описывая учебники начала XIX в., высказывает следующее позитивистски-оценочное суждение: «Учебники, использовавшиеся в этот период, носили описательный характер, отличались субъективной эмоциональностью, перенасыщенностью фактическими данными, тенденциозностью» (с. 79). Иногда эти традиционные различения транслируются в форме новейших теоретических конструкций. Т.А. Сабурова резюмирует свои рассуждения следующей формулировкой: «Таким образом, в восприятии XVIII века в первую половину последующего столетия соединялись мифологические и исторические компоненты, отражая становление нового режима историчности, а сам XVIII век выступал для русских интеллектуалов того времени одним из значимых "мест памяти", включавшим и преобразования Петра Великого, и события екатерининского царствования, а в общеевропейской перспективе — и бурные обстоятельства Великой французской революции» (с. 257). Приведенная цитата показывает, что, апеллируя к теоретическим построениям П. Нора и Ф. Артога, автор оперирует различением научного и мифологического, которое в рамках этих концепций уже ни в коей мере не может быть релевантным. Также и К.Н. Цимбаев пишет о том, что в юбилейных торжествах оказываются задействованы самые разные места памяти, «как реальные, так и сомнительной достоверности или вообще выдуманные» (с. 483).
С другой стороны, происходит «рутинизация» самих новых понятий, таких как «места памяти» или «историографическая операция», которые вводятся без всякого теоретического контекста и начинают функционировать как само собой разумеющиеся. Так, например, Т.А. Сабурова, называя свою статью «Места памяти русского образованного сообщества первой половины XIX века», использует уже изрядно затертую метафору П. Нора. Этот выбор представляется не вполне оправданным в контексте избранной автором стратегии анализа. Думается, более уместным при анализе трансформации живой памяти о XVIII в. в его историческую концепцию было бы обращение к различению коммуникативной и культурной памяти, предложенному Я. Ассманом. Возникают и причудливые нагромождения терминов, как, например, в названии статьи С.А. Еремеевой: «Каменные гости: монументальные памятники коммеморации».
В некоторых случаях очень интересный замысел оказывается реализованным не вполне последовательно. Статья В.С. Парсамова представляет собой попытку проанализировать работы русских историков конца XVIII — начала XIX в. с точки зрения соотношения представлений авторов об имплицитном адресате, подхода к анализу источников и характера рефлексии об историческом письме. Определяя с этой точки зрения место Н.М. Карамзина в развитии российской историографии и пытаясь объяснить природу массового успеха написанной им «Истории государства Российского», автор следующим образом характеризует стратегию историка: «Историк вообще ставит перед собой задачу ввести своего читателя в некий чужой для них обоих мир» (с. 234)18. Однако, во-первых, наличие жесткой взаимосвязи между чувствительностью к чужой точке зрения и способностью заинтересовать своим рассказом современников не вполне очевидно. Во-вторых, едва ли можно считать достаточным для объяснения успеха трудов Карамзина наличие некоторой имлицитной стратегии конструирования адресата. Между тем, соотнесение собственных выводов с существующими результатами изучения рецепции этих трудов реальными читателями странным образом оказалось за пределами рассуждений автора19.
Некоторая непоследовательность в реализации принципов анализа исторической культуры (отчасти объяснимая трудностью создания панорамной картины) заметна в общей концепции монографии. В частности, разведение материалов по рубрикам: «Историческое знание», «Историческое сознание» и «Историческое воображение» — не представляется четким ни с дисциплинарной точки зрения (в каждую из рубрик попадают статьи, написанные в русле как социальной, так и интеллектуальной истории), ни с предметной. Как было отмечено выше, материалы раздела «Историческое знание» связаны преимущественно с организацией исторического знания в академии. Однако в этот раздел попадает и статья Н.Г. Фёдоровой, посвященная гимназическим учебникам, а значит, связанная скорее с массовым историческим сознанием. Если же идентифицировать ее по избранному автором подходу, то, будучи посвященной «осюжетиванию» истории, она могла бы скорее пополнить раздел «Историческое воображение». С другой стороны, статья В.С. Парсамова, посвященная изменениям в профессиональной культуре историков, оказывается в разделе «Историческое сознание» в силу того, что автор рассматривает тексты историков не столько в когнитивной, сколько в коммуникативной перспективе. Эти недостатки структуры представляются весьма симптоматичными. С моей точки зрения, она воспроизводит традиционное представление о познании прошлого и исторической науке, основанное на жестком разделении между академическим и находящимся вне академии, когнитивным и образным20.
Между тем, в западных работах, посвященных исторической культуре, историческое знание не противопоставляется историческому сознанию и историческому воображению. Наоборот, обращение к последним связано с потребностью в осмыслении принципиальных внутренних конфликтов исторического знания и возможных форм организации его воспроизводства в условиях современной культуры. Когнитивное, эстетическое и политическое выступают в качестве равноправных измерений любого феномена исторической культуры в концепции антропологического обоснования исторического знания Й. Рюзена. Примером реализации такого подхода в эмпирическом исследовании может служить недавно переведенная на русский язык книга С. Бенна «Одежды Клио» (1984)21, где соотносятся между собой самые разные практики познания и представления прошлого в начале XIX в. При этом импульсом для обращения к периоду становления модернистского исторического сознания становятся современные дискуссии, связанные с лингвистическим поворотом в историографии и, шире, с проблематикой исторической репрезентации22.
Именно такой подход, позволяющий связывать эмпирические исследования с постановкой принципиальных вопросов относительно природы исторического познания, происхождения современного историзма и антропологического значения истории, а также включать российский материал в сравнительно-историческую перспективу, представляется плодотворным для исследований исторической культуры в отечественной историографии, важным шагом в развитии которых является сборник «Историческая культура императорской России».
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Савельева И.М., Полетаев А.В. Социальные представления о прошлом, или Знают ли американцы историю. М.: НЛО, 2008.
2) Вместе с тем нельзя не отметить, что одной из первых работ, где было использовано понятие «историческая культура», была изданная в 1980 г. книга французского историка Бернара Гене, посвященная истории исторической науки в эпоху Средневековья: Гене Б. История и историческая культура Средневекового Запада / Пер. с фр. Е.В. Баевской, Э.М. Береговской. М.: Языки славянской культуры, 2002.
3) См., например: Schorken R. Geschichte in der Alltagswelt: wie uns Geschichte begegnet und was wir mit ihr machen. Stuttgart: Klett-Cotta, 1981.
4) Rusen J. Was ist Geschichtskultur? Uberlegungen zu einer neuen Art, uber Geschichte nachzudenken // Historische Faszination. Geschichtskultur heute. Keulen; Weimar; Wenen: Bohlau, 1994. S. 3—26; Fischer T.E. Geschichte der Geschichtskultur: uber den offentlichen Gebrauch von Vergangenheit von den antiken Hochkulturen bis zur Ge- genwart. Koln: Wissenschaft und Politik, 2000. В рамках этой концепции была разработана схема дисциплинарной матрицы исторической науки, представляющей обоснование исторического знания в философско-антропологической перспективе. См.: Rusen J. History: Narration, Interpretation, Orientation. Oxford; N.Y.: Berghahn Books, 2004. P. 133.
5) См., например: Lowenthal D. The Past is a Foreign Country. Cambridge: Cambridge University Press. 1985; Rosenzweig R, Thelen D. The Presence of the Past: Popular Uses of History in American Life. N.Y.: Columbia University Press, 1998. Среди работ последнего времени см.: De GrootJ. Consuming History: Historians and Heritage in Contemporary Popular Culture. L.; N. Y.: Routledge, 2009.
6) См., например: Cohen S. Historical Culture: On the Recoding of an Academic Discipline. Berkeley: University California Press, 1986.
7) Ср.: Historicizing the Uses of the Past: Scandinavian Perspectives on History Culture, Historical Consciousness and Didactics of History Related to World War II / Eds. H. Bjerg, C. Lenz, E. Thorstensen. Bielefeld: Transcript, 2011; GreverM. The Gender of Patrimonial Pride: Changes in Historical Culture and the Revitalization of Canons in the West // Traveling Heritages: Collecting, Preserving and Sharing Women's History. Amsterdam: Aksant, 2008. P. 285—302. Показательно, что к этой традиции принадлежат и эмпирические работы, демонстрирующие более широкий подход к анализу историографии, однако без всякой отсылки к немецкой традиции и к теории вообще: Woolf D. The Social Circulation of the Past: English Historical Culture, 1500—1730. Oxford: Oxford University Press, 2003. Библиографическую подборку по теме см. на сайте, посвященном проблематике исторической культуры: www.culturahistorica.es.
8) См., например: История и память: историческая культура Европы до начала Нового времени / Отв. ред. Л.П. Репина. М.: Кругъ, 2006; Образы времени и исторические представления: Россия — Восток — Запад / Под ред. Л.П. Репиной. М.: Кругъ, 2010.
9) Ср.: Национальные истории в советском и постсоветских государствах / Под ред. К. Аймермахера, Г. Бордюгова. М.: АИРО-ХХ, 1999; Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа / Сост. М. Габович. М.: НЛО, 2005; Историческая политика в XXI веке / Под ред. А. Миллера, М. Липмана. М.: НЛО, 2012.
10) См. об этом: Production of Cultures / Cultures of Production. L.: Open University, 1997. P. 3.
11) Самым ярким примером последнего является, пожалуй, описание народных откликов на исторические памятники в статье С.А. Еремеевой.
12) Примерами могут служить анализ А. Б. Каменским вклада в институционализацию историографии «норманниста» Г.Ф. Миллера, который является одной из «самых спорных фигур отечественной историографии» (с. 35), или изучение роли Т.Н. Грановского в оформлении идеи всеобщей истории в статье Л.П. Репиной.
13) Ср. в связи с этим недавние исследования по истории российской общественности, например монографию: Самоорганизация российской общественности в последней трети XVIII — начале XX в. / Отв. ред. А.С. Туманова. М.: РОССПЭН, 2011.
14) Известно, что одним из тех, кто ввел понятие «общественность» в язык российской общественно-политической мысли, был Н.М. Карамзин. К его творчеству так или иначе отсылают многие из опубликованных в книге исследований.
15) Это количественное соотношение отражает в целом ситуацию в отечественной историографии, где, как отмечает А.Н. Дмитриев, тематика исторического воображения остается «все еще малоисследованной» (с. 27).
16) Стоит ли говорить, что это с необходимостью предполагает и обращение к коммуникативной перспективе анализа.
17) В этом отношении к этим публикациям примыкает статья Т.А. Сабуровой, помещенная во втором разделе.
18) Отсылка, которую в данном случае В.С. Парсамов делает к трудам Д. Лоуэнталя, а также характеристика творческого метода Карамзина как предшественника современного семиотического подхода придают последнему статус историка par excellence.
19) О рецепции работ Карамзина см.: Козлов В.П. «История государства Российского» Н.М. Карамзина в оценках современников. М.: Наука, 1989.
20) Достаточно странной эта рубрикация, отсылающая к философским категориям, кажется и потому, что, как было отмечено выше, среди опубликованных в книге текстов преобладают работы по социальной истории. Возможно, более адекватным было бы здесь разделить сюжеты в соответствии со схемой Рюзена по принципу преобладания в описываемых феноменах когнитивного, политического или эстетического момента. О концептуализации понятия «историческое сознание» в западной исторической дидактике см.: Ahonen S. Historical Consciousness: A Viable Paradigm for History Education? // Journal of Curriculum Studies. 2005. Vol. 37. № 6. P. 697—707.
21) Бенн С. Одежды Клио / Пер. с англ. М. Кукарцевой, А. Макарова. М.: Канон+; Реабилитация, 2011.
22) К проблематике современных историографических дискуссий о смысле исторического знания недвусмысленно отсылают также работы Х. Уайта, М. де Серто, Я. Ассмана и других классиков современной историографической рефлексии.