Малые Банные чтения «Слово и дело. Интеллектуалы, художники, поэты и общественно-политические процессы в России»

(Факультет свободных искусств и наук, СПбГУ, 1—2 марта 2013 г.)

 

1—2 марта на факультете свободных искусств и наук СПбГУ в очередной раз со­стоялись Малые Банные чтения, организованные издательским домом «Новое литературное обозрение» и журналом «Неприкосновенный запас». В 2013 году конференция была посвящена протестам «креативного класса», активистскому искусству и поиску общего языка между различными общественными группами. Предметом обсуждения стали различные версии отношений интеллектуалов и власти, равно как и различные ситуации, которые оказывают непосредственное влияние на эти отношения.

Политические, экономические и социальные преобразования, которые нача­лись с образованием постсоветской России, вновь сделали интеллектуала цент­ральной фигурой социально-политической и культурной жизни страны. Часть интеллигенции пополнила ряды правящей элиты, получив при этом ряд суще­ственных преимуществ, но утратив специфическое этическое превосходство над остальными слоями общества. Другая часть интеллигенции перешла на сторону либерально-демократической и левой оппозиции. Третья в новой системе соци­альных и экономических отношений оказалась на периферии общественной жизни. В 1990-х годах интеллигенция, как и все постсоветское общество, пере­живала духовно-нравственный кризис; в 2000-е интеллектуалы стали осмыслять себя как носителей «экспертного знания». Парламентские и президентские вы­боры 2011—2012 годов вывели на сцену представителей интеллектуально-худо­жественной среды, доминирующим обозначением которых стало довольно не­однозначное понятие «креативного класса».

Чтения открылись «круглым столом» «Форма протеста: от выступления "креативного класса" к культурной революции?», в котором участвовали Илья Ка­линин («НЗ»), Ирина Прохорова («НЛО») и Борис Дубин («Левада-центр»).

Илья Калинин отметил, что для многих протестующих современная ситуация напоминает, прежде всего, ситуацию Российской империи 1905 года, когда раз­рыв между официальной риторикой укрепления государства, постепенного ре­шения социальных проблем и реальным положением дел также заставлял людей выходить на улицу. Однако если тогда революционным партиям удалось возгла­вить протест, в 2012—2013 годах все сложилось иначе: оппозиционные политики не имеют ни четкой программы, ни достаточного понимания, как решать про­блемы неработающих социальных лифтов, отсутствия возможностей для твор­ческой самореализации и профессионального роста, которые в первую очередь беспокоят участников протестных акций. Кроме того, остается под вопросом, на­сколько переживания «креативного класса» близки остальным группам общества, так как в современной ситуации патерналистская и патриотическая риторика, а с ними и массовая культура оказываются гораздо ближе большинству общества, чем то, что может предложить оппозиция.

Ирина Прохорова заметила, что в подобных дискуссиях не стоит использовать такие слова, как «массы», «трудящиеся», «народ», потому что люди, которые се­годня выходят на улицы, даже если их меньше, чем в конце 1980-х, — тоже часть народа. Разделение на партийную элиту, интеллигенцию («креативный класс») и народ напоминает вульгаризирующие схемы советской эпохи. По словам Про­хоровой, нынешняя ситуация во многом напоминает послевоенные годы, когда объектами пристального внимания со стороны государства оказались стиляги и пижоны, противостоявшие тоталитаризму доступными им способами. Именно в этих малочисленных группах можно видеть источник той протестной активно­сти, которая спустя десятилетия привела к куда более массовым публичным ак­циям. Немногочисленность сегодняшних протестующих и их «удаленность от масс» не говорят о том, что бесполезно сопротивляться режиму: их деятельность направлена на создание нового языка политики, поля для широкой политической дискуссии, ведь дезориентация общества не означает его солидарности с властью. В то же время апеллирование к «массам» — классический ход тоталитарных режимов, прикрывающих полицейский произвол «волей народа». По мнению Ирины Прохоровой, российская городская культура сейчас находится в процессе становления: этот процесс пока не имел прецедентов в российском обществе, и в него втянуты все социальные группы. В связи с этим сравнения текущей ситуа­ции с ситуациями XIX и начала ХХ веков не могут быть корректны.

Борис Дубин отметил, что если в первое десятилетие XXI века общество было пассивно и во многом поддерживало власть, то в сентябре 2011 года протестные на­строения резко возросли. В это время 20% россиян поддерживали лозунг «Россия без Путина», а 40% были готовы голосовать на президентских выборах за кого угод­но, кроме представителей действующей власти. Людей, вышедших на Болотную площадь и проспект Сахарова, не так уж много, но это наиболее образованная, ак­тивная и успешная часть современного российского общества. Именно они предло­жили новое понимание политики — политики как поля общественной дискуссии.

Утреннюю секцию открыл доклад Марианны Шахнович (СПбГУ) «"Перед портретом Эпикура торжественно клянусь...": И.А. Боричевский (1892—1941) о времени и о себе». Докладчица обратилась к дневникам одного из последних рус­ских позитивистов Ивана Адамовича Боричевского, которые он вел в течение два­дцати пяти лет, с 1916 по 1941 год, и которые сейчас готовятся к печати. Боричевский отрицал значение философии для науки, считая, что «наука сама себе философия», относил себя к «механистам» и отстаивал «философию положитель­ной науки». Вдохновленный достижениями естествознания, в 1926 году он при­думал новое направление науки — «науковедение», цель которого должна была заключаться в исследовании природы научного знания и изучении социальной роли науки. Боричевский посвятил многие годы исследованию и переводам сочи­нений античных атомистов, однако он был не только знатоком эпикурейских текс­тов и историком философии эпикуреизма — он сам был последователем Эпикура и даже в сталинскую эпоху пытался вести себя в соответствии с нормами эпику­рейской этики. Дневники содержат размышления философа о времени, науке, культуре, дают подчас острую оценку научным и философским дискуссиям, по­литическим событиям, рассказывают о беседах с В. Кандинским, А. Ахматовой, Н. Пуниным, Ю. Тыняновым, С. Лурье и другими деятелями науки и искусства. Особое внимание докладчица уделила дневниковым записям 1939—1941 годов, описывающим предвоенную жизнь Ленинграда. В этих записях, по словам самого Боричевского, он «старался беспристрастно учесть и свет и тени окружающего быта, пересоздававшегося большою историческою эпохою».

Далее с докладом «"Параллельная наука": актуальность советского опыта» выступил Максим Вальдштейн (Амстердам). Докладчик призывал к демифоло­гизации культурного изоляционизма и отказу от деления советской науки на «официальную» и «параллельную». Советскую гуманитаристику (прежде всего, в лице Московско-тартуской семиотической школы) можно считать «параллель­ной наукой»: она представляла собой широкую сеть неформальных взаимоотно­шений и научных связей, находящуюся в тени официальной науки. Следствием такой позиции стало, с одной стороны, замыкание в узких кругах единомышлен­ников, с другой — возможность относительно независимо заниматься любимым делом. По мнению докладчика, основной идеологией «параллельной науки» был не антисоветизм или антикоммунизм, а скорее аполитичность. Только так, с точки зрения представителей этой науки, можно было реализовать профессиональное призвание в советском обществе. Эти ученые пытались создать публичную сферу социального взаимодействия, которая не имела бы ничего общего с социалисти­ческим государством. При этом взаимодействия между наукой и обществом можно рассматривать как «симметричные»: при таком подходе любой аспект на­учной деятельности одновременно оказывается «интеллектуальным» и «соци­альным». С этой точки зрения некоторые значимые аспекты категориального ап­парата советской семиотики оказываются тесно связанными с социальными практиками строительства «параллельной науки». По мнению докладчика, в ос­нове советской семиотики лежал в некотором роде имперский проект: прежде всего, это выражалось в стремлении к универсализации объекта и онтологизации исследовательского метода. В то же время Московско-тартуская «империя зна­ков» не предполагала имперского доминирования одной культуры над другими — напротив, это было пространством, где многочисленные несопоставимые дис­курсы вступали друг с другом в диалог. Участники Московско-тартуской школы отмечали, что для них была характерна своего рода «анархистская вольница» и «почти пестрота, в том числе и в методологии». Другой аспект категориального аппарата советской семиотики — то, что можно назвать «либеральным сексизмом», характерным для многих ее представителей, проявлявшимся как в научной работе, так и в повседневной жизни.

Тему негласного противостояния интеллигенции и власти продолжил доклад Алексея Юрчака (Беркли; Хельсинки) «Политика вненаходимости. Уход от би­нарного разделения советской культуры на официальную и неофициальную». До­кладчик отметил, что в первые постсоветские годы многие люди вспоминали, что еще недавно советская система казалось им вечной. Однако эти воспоминания сохранили и другое ощущение: несмотря на неожиданность конца системы, о нем скоро заговорили как о естественном и неизбежном итоге постепенного загнива­ния. Однако, по мнению докладчика, это событие могло произойти лишь при определенном стечении обстоятельств, понять которое можно не столько через выявление причинно-следственных связей, сколько путем анализа внутренних отношений и принципов устройства системы, которые подготовили ее распад. В российских и западных исследованиях поздний Советский Союз, как правило, описывается на языке бинарных оппозиций, согласно которому действительность того времени сводилась к противопоставлению ряда понятий, таких как офици­альная культура / неофициальная культура, первая экономика / вторая эконо­мика, конформизм / нонконформизм, подавление / сопротивление, публичная сфера / приватная сфера, маска притворства / истинное лицо и т.д. Тим Митчелл называет подобные описания упрощенной бинарной моделью власти, в основе которой лежит представление, что власть способна функционировать только двумя способами — убеждением и принуждением. Бинарное разделение совет­ской культуры подразумевает, что ее задачи были четко определены, статичны и предсказуемы, всегда и везде интерпретировались и исполнялись одинаково. В действительности же они были настолько непоследовательны и противо­речивы, что их невозможно свести к единой и неизменной идеологии, четко раз­деляющей политическое пространство на тех, кто «за», и тех, кто «против». Смысл многих явлений советской культурной жизни, в том числе тех, которые советская идеология разрешала и даже пропагандировала, подчас сильно отли­чался от буквального смысла партийных постановлений или даже противоречил им. По мнению докладчика, устойчивость бинарных моделей описания частично объясняется личным отношением многих исследователей к советской системе: как следствие, понятие «советский субъект» заведомо несет негативный оттенок, а понятие «сопротивление» идеализируется. Однако так было не всегда: боль­шинство граждан на заре советской эпохи воспринимало советские ценности как истинные и важные, однако в реальной жизни поступки этих граждан зачастую не вполне соотносились с их моральными императивами. Таким образом, для полноценного описания советской действительности необходим новый полити­ческий язык, свободный от бинарных оппозиций. Для решения этой задачи не­обходимо, по возможности, отказаться от того типа анализа, при котором социа­лизм заведомо предстает в упрощенно негативных тонах, но не впадать при этом в другую крайность — романтизацию социализма. По мнению докладчика, обвал системы оказался следствием самого ее устройства и, прежде всего, того языка, на котором она говорила. Всеобщее и повсеместное воспроизводство застывших форм авторитарного дискурса происходило не из-за монопольного контроля и не из-за угрозы наказания, а из-за того, что перформативная составляющая этого дискурса приобрела особую освобождающую функцию в повседневной жизни со­ветских людей. Повторение стандартных высказываний и ритуалов и относитель­ная неважность их буквального смысла давали возможность создавать новые, не­предвиденные смыслы, интересы, виды деятельности и типы существования. Сторонники политики вненаходимости видели возможность сопротивления нор­мам в структуре самой власти, а не в сознании автономного индивида. Такая по­литика вела не к переменам, а к постепенным внутренним сдвигам всего дискур­сивного режима. Несмотря на ощущение монолитности и неизменности системы, в условиях позднего социализма перформативный сдвиг авторитарного дискурса дал возможность советским людям формировать сложное и дифференцированное отношение к идеологическим тезисам, нормам и ценностям системы. В результате советская система все более отличалась от того, что представлялось и руковод­ству, и простым гражданам. Именно это сделало ее уязвимой и способной к мол­ниеносному самоуничтожению.

Доклад Михаила Соколова (Европейский университет в Санкт-Петербурге) «Взлет и падение советских публичных интеллектуалов: странная история российской социологии» был посвящен советской социологии, представляющей собой уни­кальное, а в каком-то смысле и аномальное явление. В то время как в истории науки обычно по умолчанию предполагается, что признание индивида или группы сино­нимично влиянию созданной ими теории, лидеры советской социологии не оста­вили практически никакого теоретического наследия, но по крайней мере в течение двух периодов (конец 1960-х и конец 1980-х) становились центральными публич­ными фигурами. Основная идея доклада состояла в том, что интенсивность и ограниченность влияния этих социологов определялись их особым стилем работы, приспособленным к условиям советского общества. Если «западная» социология пыталась исследовать свой материал, дистанцируясь от обыденного здравого смыс­ла, то советская добивалась того же, преодолевая попытки силового вытеснения политически нежелательной информации о реальности. Методические приемы и подходы западной социологии советские исследователи использовали в совер­шенно иных целях. Техники советской социологии утверждали легитимность про­изводителя знания, но не достоверность знания как такового. Такой стиль работы позволял советским социологам становиться незыблемыми авторитетами, прежде всего моральными, и обеспечивал напряженный интерес к их фигурам. Поскольку «научность» была ключевым элементом самоописания режима, публичное выступ­ление ученых имело перформативное значение, становясь частью официального определения реальности — отсюда, например, резонанс выступлений Т.И. Заслав­ской. Подобные выступления часто были чреваты репрессиями, которые застав­ляли советских социологов видеть прошлое своей дисциплины как историю не­прерывного противостояния власти. Однако незамеченным оставалось то, что сами социологические высказывания не имели бы никакого веса в отсутствие репрес­сивного аппарата. Поскольку советская социология возникла в борьбе с офици­альным определением советской реальности, падение системы привело к тому, что стиль работы (пост)советских социологов оказался неадекватным реальности.

В докладе «Профессионализация интеллектуалов в России: издержки роста?» Александр Бикбов (МГУ) проанализировал постсоветскую ситуацию не как си­туацию профессионализации, которая связана с формализацией технических параметров интеллектуального труда, а, напротив, как ситуацию «перезахвата» некоторых профессиональных компетентностей требованиями рынка или импе­ративами бюрократического контроля. Сегодня императив профессиональности интеллектуальной работы не ассоциируется с принципами политического уча­стия. В начале 1990-х в социологии существовала демаркационная линия между социологом как профессионалом и гражданином, который также мог быть социо­логом, но стоял в стороне от профессионально нейтральной научной ситуации. При этом в те же годы в академической среде постсоветская наука политически маркируется и рассматривается как наука демократическая, находящаяся в пол­ной оппозиции тоталитарной науке позднесоветского периода. Академическое сообщество сегодня забывает о том, что в основе организации университета, ака­демии и экспертного корпуса лежат политические принципы — именно они поз­волили в начале 1990-х противопоставить новую организацию науки прежней. В то же время демократизацию 1990-х годов можно рассматривать не столько в политических терминах, сколько в терминах управления. Дерегуляция отноше­ний в системе советской науки привела к тому, что огромное количество людей, которые имеют низкую интеллектуальную компетенцию и не обладают достаточ­ной легитимностью, подчас занимают ключевые роли в интеллектуальных ин­ституциях. В этой ситуации показательны такие случаи, как академический ра­сизм, о котором мало говорится при огромной распространенности этого явления, дискриминация левых активистов и т.д. Таким образом, благодаря этой дерегуляции слабые советские структуры самоуправления были окончательно устра­нены, а финансирование научных и образовательных институтов резко снижено. Для спасения ситуации были призваны кризисные менеджеры, но именно им в жертву были принесены структуры самоуправления, которые могли быть оча­гами сопротивления власти. Таким образом, прекращение контракта между го­сударством и интеллектуальным работником, дерегуляция рабочих отношений, выход на первый план фигуры менеджера, который фактически купирует сопро­тивление власти, ведет к появлению такой интеллектуальной формы, которая уже не предполагает определение интеллектуального труда в моральных терми­нах. В этой ситуации будущее за маргинальными формами концептуализации крайне правой и крайне левой чувствительности как в академическом мышлении, так и в уличном активизме и ангажированном искусстве. Пока эти выходы в по­литическое пространство с собственной повесткой не очень результативны, но именно эти крайние точки интеллектуального пространства позволяют лучше диагностировать его состояние и возможные пути его преобразования.

Завершил дневную секцию доклад Владимира Малахова (Институт философии РАН) «Секьюритизация общественных дискуссий: от "экспертов" к "интеллек­туалам"». Понятие секьюритизации Малахов считает понятием политическим, затрагивающим все сферы жизни общества, и связывает с феноменом «государства национальной безопасности», характеризующимся непрозрачностью деятельно­сти государственного аппарата, сворачиванием прав и свобод под предлогом без­опасности, репрессивной политикой, которая проводится с согласия большинства, смещением баланса между гласной и негласной политиками. Особое внимание до­кладчик уделил последнему фактору: увеличению роли негласной политики. Дис­курс опасности/безопасности создают бюрократия и эксперты, редуцирующие по­литику к полиции, а распространяют и поддерживают — массмедиа. В этом смысле российская ситуация сопоставима с западной ситуацией после окончания холод­ной войны. Результатом установления гегемонии неолиберализма, исчезновения реального врага и кризиса легитимности сложившихся отношений господства стала редукция институтов welfare state и освобождение государства от социаль­ной ответственности. Принципиальное различие ситуаций в России и на Западе заключается лишь в том, что на Западе существует сильное противостояние дис­курсу безопасности, благодаря существованию больших групп социальных ант­ропологов, находящихся под влиянием лингвистического подхода и изучающих политику с точки зрения перформативности. В России же критика дисциплины безопасности не развита, и одна из причин этого — большая популярность идей Карла Шмитта. Шмиттеанство предполагает логику «секьюритизиции», рассмат­ривая политическое в виде дихотомического отношения «друга» и «врага»; оно упрощенно и искаженно трактует процесс принятия политических решений, опе­рирует данностями и рассматривает идентичности народов как не подверженные изменениям. По мнению докладчика, правильнее понимать политику по Рансьеру — как сферу, в которой обсуждаются возможности совместного существования, а не только как борьбу за власть. То, что бюрократия сознательно оперирует шмиттеанскими категориями, неслучайно: ей выгодно трактовать политику как дело профессионалов. Для нее важна мысль о возможности и необходимости нарушить закон ради высокой цели консолидации народов. Со стороны интеллектуалов по­литика секьюритизации поддерживается поиском сущности нации, националь­ного единства. Секьюритизационный дискурс опирается на возможность и необхо­димость морального консенсуса и на страх носителей других ценностей и других идентичностей, таких как мигранты, приверженцы непопулярных и радикальных политических взглядов, представители ЛГБТ- и феминистского сообществ и т.д.

Утреннее заседание следующего дня открыл Павел Арсеньев (СПбГУ; журнал «Транслит»), представивший доклад « "Как быть писателем?" Современный твор­ческий работник: между культурным активизмом и политизацией формы». В до­кладе шла речь о новом кризисе социального бытования литературы: если после перестройки культура, как и наука, априори занимала либеральную позицию, то с удалением от советского времени вопрос о политическом значении искусства, самоопределении художника, и прежде всего поэта, снова стал актуальным. Сего­дня этот вопрос звучит во всех сферах и на всех уровнях культуры: от официаль­ных государственных документов до уличных протестных акций. Несмотря на то что практически все поле современного искусства оппозиционно существующей власти и является левым по своим идеологическим убеждениям и/или подходу к форме, ответы на вопрос «как быть писателем?» или «как быть художником?» расходятся у различных художников. По мнению докладчика, для того чтобы не потерять роли в культуре, поэзии сегодня необходима огромная работа над сред­ствами производства, размышление над собственной техникой. Речь идет не только о языковой форме, требующей самокритики, но и о формах медиального и институционального бытования литературы. Именно поэтому необходимо экспе­риментировать с «овнешненными» формами репрезентации поэтического текста. Материальная сторона культурного производства должна быть дополнительно ак­центирована, а отношение современных поэтов к разделению между творческим и наемным трудом должно быть детально исследовано. Граница между этими двумя видами труда проходит, в том числе, и по отдельно взятому индивиду, ко­торый, будучи творцом, при этом отчуждается как наемный работник. Таким об­разом, по мнению докладчика, необходима рефлексия исторических изменений функции поэзии и ее роли в обществе. Отказ от этого грозит девальвацией роли поэзии в культуре и способствует превращению поэзии из инструмента мысли в объект культа или, хуже того, декоративно-прикладного искусства.

В последовавшей за докладом дискуссии в ответ на вопрос, что такое «провластная» поэзия и литература сегодня, докладчик заметил, что современная культурная власть не вполне соизмерима по масштабам с тем, что она представ­ляла собой в сталинской культуре. Сейчас предпринимаются попытки угадать, какое именно художественное высказывание заинтересует власть, но они на­столько комичны, что отсылают даже не к сталинскому соцреализму, а к чему-то вроде реалистической живописи XIX века. Причина этого в том, что сегодняшние элиты нуждаются лишь в глорификации собственного положения и не имеют интереса к искусству как таковому. Поэтому говорить о централизованном фор­мальном художественном методе сейчас нельзя. На вопрос о том, не стоит ли вместо вопроса «как быть писателем?» обратиться к другому эйхенбаумовскому вопросу — «что такое литература?», который звучал еще в 1990-х, докладчик за­метил, что эти вопросы, безусловно, связаны, но сегодня именно вопрос о присо­единении к какому-либо движению или сообществу стоит куда более остро, чем в 1990-е. Тогда речь шла о таксономии, классифицировании и позиционировании разных художественных практик, а вопрос «как быть писателем?» не ставился до середины нулевых. Концепция неприсоединения (non-alined) сменяется концеп­цией re-alined («переприсоединения»). Именно эти вопросы сейчас стоят перед творческим работником и заставляют его определять свои отношения с формой. Сегодня вопрос «как писать?» подчинен вопросу «как быть писателем?». Только сейчас вопрос «с кем вы, мастера культуры?» снова зазвучал легитимно.

Продолжил тему взаимодействия интеллектуалов и протестного движения Александр Скидан (журнал «НЛО»), выступивший с докладом «Интеллектуалы и контрвласть». По мнению докладчика, ситуация в современной России напоми­нает ситуацию Европы после Первой мировой войны, когда Грамши задался во­просом о том, почему при сложившейся революционной ситуации протестное дви­жение не переросло в настоящую революцию. Ответ на этот вопрос Грамши находит, пересматривая соотношение базиса и надстройки. После 1921 года ко­лоссальную роль не только в европейских странах, но вообще в мире начинает иг­рать культурная, политическая и моральная гегемония, которая осуществляется через государственные идеологические аппараты. Интеллигенция и студенчество, революционные на словах, были тем не менее пронизаны буржуазными идеями и ценностями. Причина подобной инерции в том, что на первом месте в воспроиз­водстве этих ценностей стояли школа, церковь, университеты, СМИ — институты, ключевые позиции в которых занимали интеллектуалы. Грамши приходит к вы­воду о смещении экономических и производственных отношений к надстроечным и логике детерминации, которая направлена не от базиса к надстройке, а от над­стройки к базису. После 1921 года в Западной Европе фронтальная атака, наце­ленная на захват государственного аппарата, как в России в 1917 году, оказалась невозможной. Возможна была лишь «позиционная война», или «пассивная рево­люция», и она определялась пространством надстройки, всеми теми ценностями, которые воспроизводят систему производства и при фронтовой атаке остаются не­затронутыми. Грамши проводит различие между традиционными интеллектуа­лами и интеллектуалами — выходцами из угнетенных слоев, которые расширяют интеллектуальные круги, внедряются в культурные институты и меняют их по­вестку. По мнению докладчика, в современных российских условиях фронтальная атака неизбежно быстро сойдет на нет не только потому, что у представителей оп­позиции нет ясной политической программы, но потому, что их претензии к власти остаются в рамках той правовой системы, которая и создавалась для обслуживания существующих идеологических и репрессивных аппаратов. Эта ситуация поддер­живается еще и тем, что функция универсального интеллектуала в России исчезает и появляется интеллектуал-специалист, который производит знание, ценности, истины на своем месте и в своих рамках. Современная российская оппозиция должна выработать новые приемы «контрвласти». Для иллюстрации этого доклад­чик вернулся к использованному Алексеем Юрчаком понятию «вненаходимость»: именно этой стратегии следовала ленинградская контркультура 1960—1970-х го­дов. Эта деятельность выглядела и подавала себя как аполитичную и даже эска­пистскую, но результаты ее были политичны: она породила пространство «контр­власти», создавшее условия для обрушения всей системы. Сегодня же простая критика чиновников в СМИ граничит с морализаторством и потому не может быть эффективна. Таким образом, необходимо соединить политическую позицию с ин­тересом к созиданию альтернативных социальных пространств, пространств «контрвласти», начиная с малого, как это делали нонконформисты, — с создания сети альтернативной коммуникации, издания журналов, организации выставок и т.д. Однако необходимо, чтобы эта деятельность постоянно проходила проверку социальным активизмом и не могла бы, следовательно, обернуться эскапизмом.

Тезис о необходимости создания альтернативных культурных пространств и социальных сетей дополнил Алек Эпштейн. По его мнению, одна из причин, по­чему бывшая андеграундная культура не заняла гегемониальное положение в 1990-е годы, — иллюзия нормализации социально-политической ситуации. Участники альтернативных культурных сообществ решили, что теперь они могут печататься в толстых журналах, однако вскоре статус этих журналов кардиналь­ным образом изменился. В середине 1990-х претензия на контргегемонию не оправдалась в силу отказа участников движения от автономии и из-за ликвида­ции тех социальных связей, которые существовали раньше.

В докладе «Активистское искусство и формирование интеллектуальной повест­ки дня политического протеста в России» Алек Эпштейн (Иерусалим) рассмотрел новое направление в российском акционизме, созданное группой «Война» и про­долженное «Pussy Riot» и другими художественными активистами (в докладе это направление было названо четвертой волной российского нонконформистского ис­кусства). Докладчик рассматривал активистское искусство как политическое явле­ние, способ противостоять режиму. Если в российской политике за последние годы ситуация изменилась только к худшему — рост авторитаризма, «закручивание гаек», принятие законов, нарушающих права человека, — а в политическом акти­визме не возникло действенных стратегий сопротивления, то в сфере арт-активизма ситуация разительно изменилась в лучшую сторону. Фактически, активистское искусство стало наиболее быстрым и резонансным каналом реагирования так на­зываемых «рассерженных горожан» на действия властей, что проявляется в его бес­прецедентной медийной популярности. Само активистское искусство и многочис­ленные уличные акции способствовали обогащению языка уличного протеста разнообразными художественными элементами и развитию способов художествен­ного выражения в СМИ, в частности привлечению внимания к судебным процессам посредством их художественного освещения. Остается, однако, открытым вопрос, насколько активистское искусство может не только реагировать на складываю­щуюся повестку дня, но и определять ее развитие, каков не только медийный, но и интеллектуальный потенциал такого искусства в современной России, в очередной раз вступившей в период контрреформ. Выступление сопровождалось демонстра­цией работ номинантов и лауреатов Альтернативной премии «Российское акти­вистское искусство», председателем жюри которой является докладчик.

Артемий Магун (Европейский университет в Санкт-Петербурге; СПбГУ) вы­ступил с докладом «Протест и статус», в котором обратил внимание на то, что протест возникает не только и не столько среди низов общества, сколько среди тех, кто стремится к высокому общественному статусу или осознает свой статус как высокий. Такой протест часто пересекается с низовым протестом, а в западных странах даже доминирует. Далее в докладе была прослежена историческая связь революций с этосом достоинства, уважения, признанием и унижением, а также со­отношение этих ценностей с широкой популистской платформой, обычно сопро­вождающей революции. Было отмечено, что революция лишает интеллектуалов автономного социального статуса, автоматического права на авторитетное выска­зывание. А поскольку движущей социальной силой перестройки как революции был советский «средний класс», то есть вновь возникшая буржуазия, не желавшая отказываться от выработанного ею стандарта комфорта, эти изменения, как и лю­бая буржуазная революция, отчасти носили консервативный характер. Стремле­ние рационализировать управление и создать правительство экспертов поставило интеллигенцию в зависимость от власти, и особую роль в этом играло разделение интеллектуального класса и «народа» (плебса или пролетариата).

Следующая, и последняя, секция открылась докладом Елены Трубиной (Ураль­ский государственный университет) « "Оссиру Wall Street" и Болотная: сравнение первых попыток анализа». Первые исследования протеста на Болотной и движе­ния «^^upy Wall Street» появились сразу после или даже до окончания протест- ных кампаний. Докладчица сопоставила подходы, методологии и выводы этих исследований, а затем рассмотрела изменения в понимании публичности, сопро­тивления, публичного пространства, городских субъектов в связи с этими проте­стами. В поле ее внимания попали и сами исследователи в США и в России, их научная и политическая позиция, причины интереса к протестам 2011—2012 го­дов, сходства и различия в их методологиях.

Следующим с докладом «"Моя твоя не понимай": интеллигенция в поисках общего языка с "народом"» выступил Кевин М.Ф. Платт (Университет Пенсильва­нии). Актуальность проблемы, затронутой в названии доклада, подтвердило то, что параллельно конференции в городе проходил «социальный марш», что по­ставило многих исследователей с активной гражданской позицией перед выбором между теорией и практикой либо перед необходимостью поиска компромисса. Из множества исследовательских вопросов, относящихся к роли современной ин­теллигенции в русской политической истории, докладчик выделил проблему взаимоотношений между лидерами новой политически активной культурной элиты, получившей после парламентских и президентских выборов неоднознач­ное наименование «креативный класс», и разными категориями российского об­щества в целом. Докладчик задался вопросом, до какой степени такие широко из­вестные фигуры, как Ксения Собчак, Борис Акунин, Юрий Шевчук, Леонид Парфенов, Лев Рубинштейн и другие, сумели в 2011—2012 годах конвертировать свой значительный культурный капитал в политический. Продолжили доклад размышления о том, на каких языках и пользуясь какими ценностными, симво­лическими или мифологическими инструментами эти фигуры обращались к раз­ным аудиториям и с каким успехом и как можно оценивать пройденный путь и потенциал дальнейшего развития лидерства культурных фигур в оппозиционной политической жизни российского общества.

В докладе Александра Кустарева (Лондон) «Интеллигенция и капиталистиче­ская мобилизация культуры» было проанализировано развитие современного ка­питализма (в понимании Вебера) от его возникновения в промышленности и тор­говле до сегодняшней стадии — века информации или культуры. На каждом новом витке развития капитализм распространялся на новые ресурсные базы, которые использовали новые агентуры. Сегодня, когда «бестелесный товар» все больше за­хватывает рынок, промышленный капитализм становится культуркапитализмом, а новой агентурой оказывается интеллигенция. Особенно ярко это проявляется в России, где отмена цензуры и цеховых монополий творческих профессий фак­тически открыла путь к частному предпринимательству в сфере культуры широ­кому кругу профессионалов. Процесс капиталистической мобилизации культуры можно сравнить с процессом капиталистической мобилизации земли. В ходе этого процесса снова происходит расслаивание на имущих и неимущих, так что об обо­гащении интеллигенции как таковой говорить не приходится. При этом неравно­мерное распределение доходов неизбежно провоцирует социальные конфликты или даже классовую борьбу. Критика неограниченных доходов может артикули­роваться в русле традиционной критики «несправедливых» прибылей. Так, при неизменности качества труда и его продукта сверхдоходность достигается исклю­чительно благодаря экономической логике массового обслуживания и агрессив­ной рекламе товара и немногих производителей за счет бесчисленных участников рынка, чей продукт часто вообще не получает статуса товара. И поскольку для до­ходности нужно тиражирование одного товара, а не их разнообразие, создается концентрация капитала в руках немногих, и значительная доля этого дохода может быть интерпретирована как монопольная рента. При этом покупатель не контро­лирует качества товара и не знает его настоящей цены, а значит, сверхдоход про­давца, извлекаемый таким образом, может быть интерпретирован как спекулятив­ный, или как мошеннический. Нередко производитель получает доход за счет использования не принадлежащих ему фондов. Наконец, с появлением института авторского права значительная доля дохода идет «знаменитости», дающей пред­приятию «имя» (бренд), тогда как его продукт на самом деле является результатом коллективной работы. В заключение докладчик подчеркнул, что социальный кон­фликт в неокапиталистическом, или «культуркапиталистическом», обществе имеет запутанную и не совсем очевидную конфигурацию: он чреват полной пере­стройкой политического пространства — как его содержания, так и структуры.

Завершил конференцию доклад Бориса Дубина («Левада-центр») «Интелли­генция и протест в жизни и в искусстве», в котором рассматривалось пересечение двух проблематик — признания и лидерства и социокультурного воспроизводства общества. С одной стороны, интеллигенция в советское время, в отличие от ин­теллектуальных элит XIX века, представляла собой фантомное образование, так как была представлена бюрократическими служащими институтов социокультур­ного воспроизводства. С другой стороны, роль интеллигенции воспринималась са­мой интеллигенцией и в какой-то мере социумом и властью как миссия. Основой авторитета интеллигенции в советское время и сегодня является идея сохранения высокой культуры, классики. Таким образом, можно говорить о двух линиях вос­производства элит: «бюрократической» (социальный статус) и «духовной» (особое знание, понимание, что такое «настоящая» культура). Постоянная апелляция ин­теллигенции к классике, к большим панорамным романам «на все времена», стрем­ление к репрезентации целого связано с тем, что интеллигенция ищет легитимации через синтез важных для нее значений, в том числе через определение своей роли. Давление этого стремления на интеллигенцию сильнее и действеннее желания по­нять современное общество. С этим, по мнению докладчика, связано непонимание интеллигенцией современной поэзии, отсутствие интереса к ней. И с этим же свя­зана популярность телевизионных сериалов, снятых, в том числе, по классическим литературным произведениям. Как отметил Дубин, если поэзия существует в си­туации «спрессованного» времени, устремлена туда, где никакого времени нет, то сериал не знает этой трагической точки выхода из времени, он встроен в наше по­вседневное время и даже структурирует наш день, нашу неделю. Принцип повто­ряемости приводит к невозможности трагедии в сериале и современной массовой культуре вообще. Интеллигенция внесла это представление в массовое сознание — то, что повторяется, неизбежно хорошо, а то, что хорошо, неизбежно повторяется. Неслучайна и необходимость присутствия героя в центре такого повествования. Приверженность к героическому, независимой сильной мысли можно считать про­екциями недостатков интеллигенции, следствием ее слабой самостоятельности и отсутствия возможности действовать. Двойственный характер интеллигенции не ограничивается разделением ее функций на бюрократическую и воспитатель­ную — он воздействует на весь механизм социального и культурного движения: внутри интеллигенции начинает выделяться «настоящая» интеллигенция, внутри преподавателей — «хорошие» преподаватели, далее выделяется диссидентствую­щая интеллигенция, а среди нее — «настоящие» диссиденты, предатели и т.д. По­этому символы, которыми сейчас пользуется интеллигенция, по своей природе демаркационны: это символы различия, а не объединения. Отсюда — постоянное воспроизводство различных представлений о «быдле». Поскольку интеллигенции в России свойственен поиск себя через разделение, общество начинает сомневаться в возможности перемен, инициируемых этой социальной группой. В этом кон­тексте особый интерес представляет вопрос: принадлежат ли к интеллигенции участники протестов на Болотной площади? С одной стороны, эти люди стоят пе­ред теми же проблемами, что и советская интеллигенция, — проблемами ли­дерства, признания и воспроизводства. С другой, на их примере можно наблюдать многочисленные попытки отказа называть себя интеллигенцией, иногда даже про­тивопоставление себя ей, что связано, в первую очередь, с попытками старой ин­теллигенции продлить себя в условиях рынка.

Елена Пасынкова