Конец фальшивого порока

Некролог в Новосибирске

 

Еще будишь усталых ты, Свет, ради уроч­ной работы, еще вливаешь в меня отрадную жизнь — однако замшелый памятник воспо­минанья уже не отпустит меня в тенета к тебе.
Харденберг

 

Кто-то любит смерть больше, чем свободу. Другой любит свободу больше смерти. Третий любит свободу и смерть, однако не имеет о них никаких пред­ставлений.

Это слоган и слова кроссворда. Моя свобода — всегда клинок или копье другого. Наконечник копья. Конец. Меняй себя. Делай как мы, делай с нами, делай лучше нас. Баден-Вюртембергский президент мажет смальцем, смолит и конопатит мозги жителей Старого вокзала. Шмаляет. Что рождает новые симпатичные коннотации у тех, кто до сих пор спорил с правительством.

Кажется, нахальный вопрос, как либерал обходится с идеалами нелибе­ральных голов. Тебя, товарищ Фонарик, овевает покрывало неточности.

На молодой новосибирской «монстрации», которая прошла по улице Кро­поткина мимо квартиры поэта Ивашва, живущего в поэтической ссылке, слу­чившейся по его же собственной вине, звучали, кроме всего прочего, следую­щие требования: лосям — шубы, симулякрам — конец, даешь глобальных Де­дов Морозов и идиотскую деятельность. Служба безопасности российского правительства запечатлела лозунги и сейчас занимается их оценкой.

 

Сегодняшние немцы-колбасники, способные колбаситься от ярости, а также вегетарианцы стоят в России бок о бок за просветительские идеалы молодого Кропоткина: свобода прессы и социальные реформы. Анархизм Кропоткина возник как форма обостренного Просвещения. Он был человеком с гигант­ским стремлением к справедливости.

 

Встреча князя Кропоткина с Бакуниным открыла Бакунина Кропоткину как бескорыстного представителя рабочего класса.

Встреча князя Кропоткина с царем Александром II открыла Кропоткину царя как политического реакционера, долгие годы находившегося под влия­нием политических интриг.

Встреча князя Кропоткина с крестьянами и рабочими открыла ему глаза на доброту простого человека.

Встреча Александра II с революционными тенденциями общества от­крыла ему картины беспредела и удаленности от Бога в любом будущем нефеодальном обществе.

 

Мы узнаем Бога только посредством речи или можем передать наше позна­ние только в формах нашей человеческой речи. Мы говорим, следовательно, если мы говорим о Боге, об определенных формах речи. Только допустив, что Бог — создатель вещей, логично было бы предположить, что Бог оставляет на языке свое тавро и был в начале словом. Принять Бога как создателя явля­ется предложением-тезисом. Можно было бы, говорит Витгенштейн, в любое время возвести дом языка на городской окраине. Люди обморочные и рабо­лепные стихийно приходили из своих жилищ с городских окраин и воспе­вали убийство бесчисленных людей, чья вина была не вполне установлена. Их отгоняли винтовками. Люди, поклоняющиеся благоденствию и достатку, ликуют по поводу убийства человека, который признал свою вину и вполне раскаялся. Их отгоняли назад в крупные газетные заголовки. Блокбастер из Овального пятиугольника поступает в ассортимент видеосалонов имени Хавьера Бардема и Хавьера Соланы. Старый мужчина заснул на старом мат­раце, рядом с ним кальян.

 

У коврового ножа нигде нет адептов, кроме как на Кройцбергском оптовом рынке дешевых ковров, целенаправленное нападение несопоставимо с силой «морских котиков». Это образное сравнение снимается односложной и ли­шенной юмора репликой кота-каратиста. Вынос икон из церквей отменяется и снова вводится как культ свастики образца 1933 года. Нам следовало бы всегда иметь эту картину перед глазами: есть дети, которые на протяжении своей жизни никого не могут назвать папой. Есть папы, которые всю свою жизнь не могут говорить с собственными детьми как с людьми. Люди — это сумасшедшие дети, говорит другой президент в шутовском колпаке. Есть дети человеческие, которые ни к одному президенту не могут обратиться, не думая о презервативах и не натягивая намордник. Все говорят о пре- зерва...денте. Далай-лама с удовольствием узнал бы, как он выглядит, ведь никто не обращается к нему как к Осаме или Обаме: папа, никто. Религиоз­ный человек прощается, и в пещере остается циклоп.

 

Это не шутка: талантливая и на диво красивая украинская поэтесса и теат­ральный режиссер Анна Яблонская погибла в аэропорту Домодедово в ре­зультате взрыва бомбы. Тем временем на огороженном участке вовсю раз­вернуты строительные работы, аэропорт приносит извинения за неудобства на быстро сооруженном табло. Бомба прилетела не с неба. Она прилетела на подносе с горы. Сокол больше не летает через горы, облако смерти — это не облако пепла. У них есть Гамми, Балу и Гризли, радуйся, пока не загрызли. И кто воспитывает Зорро? Пушкин или семь нянек, а может, восемь матерей? Каждый родил смелых сыновей. В горах был Никто. Бен Ладен шел на по­мощь, шел достойный удивления и бородатый в отфильтрованный и выпрям­ленный эфир Третьего канала и прямо в... подушку.

Перевод с нем. Дмитрия Драгилёва