(Пост)советские дачи и дачники, воображаемые и реальные

 

Caldwell M.L. DA CHA IDYLLS: Living Organically in Rus­sia's Countryside. — Berkeley; L.A.: University of California Press, 2011. — XXII, 201 p.

 

«Не следует ли считать, что истинный центр России там, где дачная и сельская местности, а периферия — в городах с их общественными институтами, в том числе — самим Кремлем?» — таким провокационным вопросом завершает книгу «Дачные идиллии» американский антрополог Мелисса Колдуэлл. Как и в пре­дыдущей книге^[1], автор изучает в ней повседневную жизнь в постсоветской России и пути ее трансформации от социалистической модели к капиталистической, фо­кусируя в данном случае внимание на российской даче. По мысли Колдуэлл, дач­ная жизнь настолько важна для россиян, что может служить лучшим индикато­ром перемен — причем как в личном, персональном, так и в общественном и даже в национальном смысле. Кроме того, она вполне заслуживает подробного этно­графического анализа (с. 4).

Призыв к исследователям сместить внима­ние от изучения крупных городов к дачным местностям связан отчасти с тем, что до недав­него времени дачная тематика действитель­но оставалась на обочине научных интересов. В советское время лишь некоторые замечания о дореволюционных дачах можно было встре­тить в работах по истории архитектуры или в рассказах о прошлом небольших городков и поселков. Всплеск интереса к дачной тематике приходится на 1990—2000-е гг. В частности, стали появляться работы о даче как культур­ном феномене^[2]. Социальная история тоже не оставила эту тему в стороне; сюда относится, в частности, книга Стивена Ловелла «Дачни­ки» (2003), где речь идет об истории дачи в ок­рестностях Москвы и Петербурга на протяже­нии трех столетий^[3]. Советская и постсоветская дача также привлекала значительное внима­ние исследователей: историков, архитекторов, социологов и антропологов. По­пулярной темой стала роль садов и дачных участков — экономическая, эстетичес­кая, образующая социальные связи и побуждающая участников к общественной активности, — словом, все, что скрывается за страстью россиян посвящать сво­бодное от работы время возделыванию прихотливых дачных земель.

Хотя список работ, посвященных дачной теме, внушителен, она пока далеко не исчерпана. Колдуэлл предлагает новый взгляд на постсоветскую дачу: не только и не столько как на явление само по себе, сколько как на ключ к понима­нию фундаментальных вопросов современной России: политической и нацио­нальной идентичности и национализма, перехода к капитализму, задач нацио­нальной трансформации и переработки наследия социализма. Нужно отметить, что этот подход представляется чрезвычайно продуктивным. С одной стороны, он позволяет рассматривать воздействие глобальных процессов на повседневную жизнь обычных людей, прослеживать восприятие ими новых реалий и попытки приспособиться к ним. С другой стороны, переосмысление дачниками меняю­щейся действительности воплощается (или может воплотиться) в их активную деятельность, которая могла бы, в свою очередь, оказывать непосредственное влияние на эти процессы.

Подобным образом ориентирована моя книга «Из города на дачу»^[4]. Правда, там имелись в виду проблемы дореволюционного Петербурга: урбанизация, рост числа промышленных предприятий в городе, развитие капиталистических отно­шений и сохранение сословного неравенства. Она была написана независимо от «Дачных идиллий»: сдача рукописи в издательство приблизительно совпала со временем выхода рецензируемой книги в свет. Общность интересов и некоторое созвучие в подходе побудило меня, историка, принять участие в обсуждении книги по антропологии. Историки и антропологи зачастую говорят на разном языке и с трудом понимают и принимают особенности работы друг друга. На­деюсь, что комментарий «с исторической стороны» окажется для развития дачной темы тоже в некотором роде полезным.

Прежде всего следует отметить, что «Дачные идиллии» — книга необыкно­венно увлекательная, причем не только для иностранного, но и для российского читателя. Каждая глава начинается живой зарисовкой из полевой практики ав­тора: взгляд извне, выявляющий скрытый смысл во вполне обыденных для рос­сиянина явлениях. В книге исследуется собственно жизнь на даче — тема, кото­рую ученые по большей части оставляли в стороне, ибо дачные практики редко несут на себе явные отпечатки времени. Прием гостей, прогулки в лесу — прин­ципиально ли меняются эти обыкновения от эпохи к эпохе? Тем не менее послед­ние два десятилетия изменили жизнь страны настолько круто, что не могли не внести коррективы в этот размеренный, почти «вневременной» мир, обитатели которого стараются забыть о времени и жить в гармонии с природой.

Идеализация и романтика (отсюда название книги — «Дачные идиллии») мирно сосуществуют здесь с суровой реальностью в виде непрерывного труда (огородничество, ремонт). Автору важно было ответить на вопрос: что делает дач­ный стиль жизни таким значительным и привлекательным для россиян и почему они склонны предпочитать его другим видам отдыха, несмотря на все связанные с ним заботы и неудобства? Центральными понятиями, позволяющими связать эти две стороны парадокса и объяснить его, выступают природа и интимность. С их помощью в книге исследуются темы, которые ассоциируются с дачной жизнью в России в первую очередь. В первой главе («Очарование дачи») под­робно рассматривается, что значит для россиян наслаждение отдыхом и естест­венной жизнью (organic life). Глава вторая («Сокровенное волнение: жизнь на даче с Чеховым») посвящена раздумьям и развитию представлений о даче как о месте; глава третья («Радость труда: садоводство для души») объясняет, почему многие россияне склонны брать на себя неприятный, тяжелый дачный труд и дач­ные расходы, в то же самое время утверждая, что находят в нем удовольствие и глубокое духовное удовлетворение. Глава четвертая («Натуральные продукты») раскрывает значение «своих» овощей и фруктов, лесных ягод и грибов для до­стижения дачниками личного удовлетворения, а также для социального и нрав­ственного здоровья. В пятой главе («Исчезающие дачники») речь идет о сенти­ментальных чувствах русских по отношению к своим дачам, обычно принимающих форму ностальгических воспоминаний и глубоких размышлений о значении природы в прошлом, настоящем и будущем России. В шестой главе («Дачная демократия») речь идет о становлении гражданского общества, которое, по мысли автора, имеет больше шансов на эффективное развитие не в крупных городах, а в сельской местности и на дачах. В седьмой главе («Повседневная мыльная опера на даче» ) автор подводит итог своему исследованию глубоких со­циальных трансформаций в России, касается в связи с этим проблемы конф­ликтов между дачными соседями и предлагает новые пути для постсоциалистической этнографии.

Интересной представляется попытка автора включить российскую дачу пост­советского периода в европейский и американский контекст, то есть преодо­леть расхожий стереотип, что дача — явление чисто российское и сравнению с ка­кими-либо летними домиками в других странах не поддается. Это становится возможным благодаря понятиям естественной жизни (organic life) и «медленного питания» (slow food, в противоположность fast food — быстрому питанию). Фи­лософия естественной жизни подразумевает не только максимальное приближе­ние условий жизни к природным, употребление в пищу натуральных продуктов или ношение одежды из натуральных тканей, но также ответственность и про­изводителя, и потребителя за безопасность людей и природы, в конечном счете — личную ответственность каждого по отношению к окружающей среде, обществу и планете в целом. Автор признает, что в России это движение пока выражено очень слабо и ограничивается, главным образом, стремлением употреблять в пи­щу натуральные продукты, произведенные в небольших хозяйствах, садоводствах, на фермах. Люди очень редко руководствуются личной ответственностью за сохранение чистоты, и многие даже находят странным вопрос, убирают ли они за собственной собакой во время прогулки по городской улице, — разумеется, нет, ведь там и так полно мусора, его должны убирать дворники! (см. с. 154). Введение понятия «естественная жизнь» задает рамки для исследования такого неявного и неконкретного явления, как отношение россиян к природе, их (не)готовность нести личную ответственность за ее сохранение, и поэтому не выглядит экстра­поляцией американских реалий на российскую почву.

Одной из целей автора было показать, что дача отражает важнейшие проблемы и трансформации современной России, и эта задача вполне успешно выполнена. Динамика трансформации дачной жизни предстает перед читателем в виде мно­жества любопытных сюжетов и тонких наблюдений. Перемены особенно здесь заметны, поскольку в целом и традиции, и архитектура, и даже интерьеры дач восходят к послевоенной советской эпохе. Так, например, ропот у дачников-ста­рожилов вызывает появление высоких глухих заборов вокруг новых дач и — что вносит решительный разлад в былые связи — вокруг дач прежних соседей, быв­ших друзей. Раздражение усиливается, если новые владельцы не склонны учи­тывать интересы поселка и устраивают шумные вечеринки до утра с выступле­нием эстрадных артистов. Отчужденность людей друг от друга воспринимается здесь особенно болезненно, поскольку еще недавно дачники были связаны друг с другом отношениями дружбы и соседства, основанными на коллективизме. Вхождение в устоявшийся дачный круг новых соседей, другого ли круга или дру­гой национальности, порождает определенную реакцию старожилов, по которой до некоторой степени можно судить и о проблемах общества в этом вопросе.

Еще в самом начале книги читателя интригует намерение автора выявить серь­езный вклад дачи в национальное и государственное строительство. Дореволю­ционные дачники, несмотря на их активность в освоении дачного пространства, едва ли могли оказывать на эти сферы какое-либо серьезное влияние. Дачники же современные склонны видеть и чувствовать свою неразрывную связь с роди­ной через окружающий их на даче природный ландшафт. По словам информантов М. Колдуэлл, в русском лесу им свободнее дышится, человек чувствует себя по- настоящему дома, и это чувство не приходит к ним во время прогулок по лесам в Европе или Америке (см. с. 142—143). Собственно дача определяется ими как чисто российское явление, один из признаков национальной самоидентифика­ции и «особого русского пути». Автор ссылается на американского антрополога М. Херцфельда, согласно которому национальная идея базируется на биогене­тическом и/или культурном сходстве, когда воображаемому сообществу в це­лом приписывается некоторая формализованная неповторимость, а «вариан­ты культурного прочтения» становятся для подобной идеологии опасными. По мнению автора книги, одной из черт национальной неповторимости для русских становится дача. Предполагается, например, что ее значение никогда не понять иностранцу. Нация вырабатывает два образа себя: позитивно выраженную на­циональную идентичность для внешнего наблюдателя и более сложную сеть при­знаков, которая понятна «посвященным». Трудности дачной жизни (например, изматывающе долгая дорога из города и обратно) выглядят по-разному в разго­воре с иностранцами (в этом случае настаивают на исключительности и особости этих трудностей) и между «своими» (трудности признаются и обсуждаются как проблемы) (см. с. 46).

Вклад дачи в национальное и государственное строительство этим не ограничивается. Колдуэлл полагает, что дачные кооперативы могут стать колы­белью гражданского общества. Здесь для развития демократии создаются все условия: и необходимость рассчитывать только на свои силы, и активное непри­нужденное общение между соседями, к которому располагает природная среда. Демократия может вызреть здесь естественным путем. А.К. Касаткина отметила, что пример успешного дачного сотрудничества, описанный в книге, можно счи­тать скорее приятным исключением, нежели правилом. Исследования дачных кооперативов в Ленинградской области хотя и выявляют подобную активность, однако не свидетельствуют в пользу ее успешности. На собрании садоводческого товарищества участникам далеко не всегда удается договориться, а в процессе не­формального общения обсуждаются вовсе не перспективы развития дачного коо­ператива, а огородничество и телесериалы. Кроме того, природная среда зачастую располагает к расслаблению, а не к решению общественных проблем^[5]. Тем не ме­нее рассказ об условиях формирования национальной идентичности и демокра­тии на даче важен: он должен спровоцировать новые исследования на материале других дачных кооперативов, деревень и поселков, в том числе значительно уда­ленных от столиц.

Имеет ли дачная и сельская местность особенное значение «истинного центра России», откуда приходят позитивные перемены? В этом заключении автора пока приходится сомневаться. В исследовании глубокой эмоциональной связи дачни­ков с природой и родиной оказались не услышаны голоса не только сельских жителей^[6], но и горожан, не имеющих отношения к дачному сообществу. Возникает закономерный вопрос: так ли тесно связаны эти представления с дачей, форми­руются ли они на даче? Или же это часть городской культуры, бытующая вне за­висимости от дачного опыта? В конце концов, опыт общения с природой родного края горожанин может получить не только на даче. Тот же вопрос относится и к тезису об особой гражданской активности дачников: значит ли это, что город­ские жители не склонны к самоорганизации и проявлению подобной активности, направленной, может быть, на решение иных важных вопросов?

Колдуэлл критикует принятые в социальных науках оппозиции: «городское/ сельское», «центр/периферия». Дачу ее информанты понимают как убежище, где жизнь более наполнена смыслом, нежели в городе, — значит, предлагает иссле­дователь, необходимо рассматривать как центр именно ее, а не город. Представ­ляется, что здесь не вполне оправданно противопоставляются дача и город, в то время как первая традиционно является неотъемлемой частью городской куль­туры — это отмечал еще Ю.М. Лотман в статье «Камень и трава»^[7]. Следует ли вы­бирать в этой неразрывной связке, где центр?

Сосредоточенность автора на загородном мире и отстранение от городской культуры не позволяют определить социальную принадлежность дачников пост­советской эпохи. Мне как историку города и дачи хорошо известно, что это — наиболее уязвимое место нашей работы: дачная жизнь привлекает представите­лей очень разных слоев населения, при этом возникает соблазн объявить дачни­ками чуть ли не всех городских жителей. Homo dachnik, по определению автора, есть каждый, кто владеет дачей или снимает дачный угол (с. 16). Колдуэлл опре­деляет дачников несколько абстрактно, как некий «широкий срез русского обще­ства в его социальном, экономическом и демографическом разнообразии», «ши­рокий срез трансформирующихся экономических классов в России» (с. 17—18). При этом одна группа информантов в беседе с автором настойчиво соотносила себя с героями Горького и Чехова, то есть с представителями среднего класса дореволюционного общества. Эта претензия на общую идентичность и социальный опыт всех дачников, по мысли автора, позволяет думать, что дачная жизнь пред­ставляет собой некий общий всероссийский опыт на протяжении последнего сто­летия (см. с. 19, 168). Словом, собеседники автора верили, что дачный опыт уни­версален для всех россиян, а сами они — дачники — представляют собой средний класс. Автор оговаривает, что что-то усложняет эту идею, мешает людям считать, что их дачный опыт универсален (с. 19). Очевидно, что это «что-то» есть существование в культуре недачников, тех, кто не является носителем такого опыта и идентичности. Кто же они? Их голос в книге почти не звучит.

Среди недачников встретились бы люди, принципиально отказавшиеся от при­обретения дачи еще в советские годы. Одни — в силу экономических соображений, другие — вследствие трезвой оценки своих сил и неготовности к постоянным ин­вестициям времени и средств, третьи — по причине категорического неприятия дачного стиля жизни с его рутиной, сельскохозяйственными обязанностями и навязанным общением с соседями. Кроме того, в категорию недачников попала бы, вероятно, и немалая часть переселенцев, которых, скажем, в Твери, где Колдуэлл проводила полевые исследования, в период 1990-х — начала 2000-х гг. было мно­жество (русско- и иноязычные беженцы из бывших республик СССР и «горячих точек», приезжие из других регионов России).

Очевидно, что у всех недачников имелись свои представления о «хорошей жизни», отдыхе, природе и, наконец, самих дачных владельцах. С помощью этого «голоса извне» не только социальный, но и психологический портрет дачников выступил бы еще рельефнее, чем это удалось сделать в книге. Например, положе­ние о том, что частью русской дачи должен быть сад, выглядит вполне уместным, если принимать во внимание мнение садоводов. В интервью с представителями творческих профессий и людей науки встречаются диаметрально противополож­ные оценки. Так, в разговоре со мной шестидесятилетняя петербурженка восхищалась дачей друзей на Карельском перешейке, где на участке растут лишь сосны и черника: «И никаких этих поганых огородов, люди отдыхают или делом заняты!» Под «отдыхом» подразумеваются прогулки в лесу или купание, под «делом» — наука, основной род деятельности хозяев. Такой стиль жизни и такие ценности были свойственны этим кругам и в дореволюционную эпоху, и в советское, и в постсоветское время. Здесь уместно отметить, что в начале 1980-х гг. на предло­жение мужа получить землю и построить дачу моя информантка ответила ульти­мативно: «Или дачный участок — или я!» Очевидно, что «точкой неприятия» в этом вопросе стали (сельско)хозяйственные заботы, то есть никакой «радости труда» та испытывать не желала, а продукты покупала в обычных магазинах без всяких льгот и «блата».

«Проводниками» в дачный мир выступают герои Чехова и Горького, то есть представители особого мира дореволюционной дачи со своими особыми пробле­мами и ценностями. Временами создается впечатление, что постсоветская дача стала наследницей дачи дореволюционной. Одна из информанток Колдуэлл ссы­лается на слова Пустобайки, героя пьесы Горького: «Дачники все одинаковые». Она видит в героях свои чувства и эмоции, но это лишь подтверждает талант пи­сателей. Рискну предположить, что наследниками дореволюционной дачи в пост­советском пространстве стали как раз недачники, «туристы в своем отечестве», предпочитающие даче курорты и санатории. Стоит вспомнить, что в дореволю­ционное время хозяева и наниматели дач, даже небогатые, если и занимались фи­зическим трудом по ее благоустройству, то чрезвычайно выборочно, — например, сажали цветы для собственного удовольствия. Эта роль отводилась или слугам, или дачным хозяевам. Соответственно, стиль и понимание ценности дачной жизни в дореволюционную и (пост)советскую эпоху просто не могли не отли­чаться самым существенным образом.

Возможно, благодаря включению в исследование точки зрения недачников стала бы менее жесткой оценка роли советского государства в дачном строитель­стве и формировании современной дачной культуры.

Роль государства в сфере повседневной жизни общества в 1960—1980-е гг. по­стулируется в книге Колдуэлл как репрессивная, подавляющая. Такая оценка оправданна в отношении борьбы с инакомыслием и идеологической цензуры в пе­риоды хрущевской «оттепели» и застоя, но на повседневную жизнь горожан-дач­ников влияние властей было куда более сложным и амбивалентным. Так, дача со­ветского периода выступает в книге как ниша, в которой человек скрывается от навязчивой опеки со стороны государственной власти. Активный, созидательный отдых на даче как свободный выбор человека противопоставлен здесь активному отдыху в санатории или пионерском лагере как подчинению советской идеологи­ческой политике. С отдыхом дачу роднит именно то, что там хозяин работает для себя, сам определяет цели и рассчитывает время. В санатории или на базе отдыха это невозможно: отдыхающим предлагается разработанное экспертами меню, ре­жим дня, определенные экскурсии и полезные занятия. Представляется, однако, что выбранный самостоятельно ритм работы все же не превращает дачу в «уголок свободы» — этому противоречит материал самой книги: строительство дома в срок по нормативам, обязательный огород, изъятие невозделанных участков в садовод- ствах. Общественный контроль соседей, особенно в летний период, был силен на­столько, что в каком-то смысле жизнь на даче близка коммунальной квартире.

В СССР были распространены иные формы активного отдыха, которые дей­ствительно можно считать уходом от контроля государства: поездки «дикарями» на море, жизнь в палатках или в арендованных у местных жителей комнатах, ту­ристические походы в лес или в горы, многодневные пикники в лесу в компании друзей или в семейном кругу. Организовывали их как раз недачники, причем не только молодые, но, бывало, и пенсионеры. Эти поездки и походы часто плани­ровали и осуществляли без участия и даже без ведома государства; согласование маршрутов с местными властями и спасателями, обязательное для туристов, проводили и соблюдали далеко не всегда. Наконец, во время каникул или отпуска граждане нанимались на работу в археологические экспедиции — как раз ради свободы и интересной компании. Дачная свобода от жестких правил, как ее видит автор: свободное собирание цветов (в том числе занесенных в Красную книгу), грибов и ягод по своему усмотрению и проч. (см. с. 12, 80) — выглядит на этом фоне довольно бледно. Возникает вопрос: был ли диктат правил в СССР 1960— 1980-х гг. таким уж жестким, а наказание таким уж неотвратимым — если, ко­нечно, иметь в виду административные правонарушения, а не деятельность диссидентов или нонконформистов от искусства? Были ли хозяйственные дачники этакими скрытыми «противниками режима»? Сохранились ли какие-либо источ­ники советского периода, которые свидетельствовали бы в пользу такого взгляда, или же это современная трактовка прошлого?

В книге не раз упоминается о «хроническом дефиците», характеризующем весь советский период (с. 80). Автор утверждает, что урожай с дачных участков, по мысли чиновников, должен был добавить что-то к скудным поставкам в мага­зины и на рынки — с тем они и раздавались (с. 42). «В одном отчете высказыва­ется предположение, что часть частных садов (крестьянских и дачных) занимала 25% в агропроме СССР», то есть дефицит продовольствия удавалось компенси­ровать только с их помощью. «Как для сельских жителей, так и для горожан под­держкой были продукты питания, которые те выращивали в летних огородах и на других маленьких участках земли, а также на балконах и подоконниках своих квартир» (с. 80). Российский читатель тотчас улыбнется, узнав в этом описании рассаду, приготовленную для последующей пересадки в грунт, или лимон в ка­кой-нибудь ленинградской квартире, являющийся предметом гордости хозяина и дающий через несколько лет кропотливого ухода пару плодов величиной с но­готь. Но в книге нет необходимых пояснений, и для читателя западного это оста­ется экстремальным комнатным садоводством во имя выживания.

Ссылку на источник таких сведений, то есть на материалы «круглого стола», опубликованные в исследовательском бюллетене Радио «Свобода» в 1980 г.^[8], нельзя назвать убедительной. В период холодной войны радиостанция выполняла серьезную идеологическую миссию и могла сгустить краски. Колдуэлл ссылается также на работу С. Кларка^[9], но и там связь между трудностями социалистической экономики и дачей лишь постулируется. Сорок пять лет между войной и распа­дом СССР в этих текстах как будто «слипаются»: ученые ссылаются на данные о садоводстве в городах в период Великой Отечественной войны и послевоенного восстановления, когда оно стало важнейшей стратегией выживания, а после пе­реходят к кризису 1990-х гг.

Стала ли дача государственным проектом по преодолению кризиса социали­стической экономики, была ли рассчитана на случай обострения проблем с про­довольствием? Столь непосредственная связь кажется сомнительной. Во-первых, в литературе по аграрной истории СССР, когда речь идет о введении частных подсобных хозяйств для колхозников как способе решения экономических труд­ностей, дачи просто не учитываются^[10] — скорее всего, потому, что не были рас­считаны на эти цели. Их экономическое значение было невелико. Земли горожа­нам раздавали не только в плодородных, но и в северных регионах страны, где обильных урожаев ждать никак не приходилось. Городские жители имели воз­можность полноценно заниматься своим огородом лишь в период отпуска, ведь располагался он, как правило, далеко от городской квартиры. При этом продо­вольственный дефицит в городах 1970-х — первой половины 1980-х гг. не подра­зумевал голода^[11], а «местные» фрукты и овощи, вызревавшие на дачах, свободно продавались и в городских магазинах. Если иметь в виду стратегические меры, то гораздо логичнее выглядели бы коллективные хозяйства с дежурствами при предприятиях, школах и проч. Однако принято было решение о раздаче дач, ко­торые заведомо были стимулом для развития общества потребления: они хоть и не являлись частной собственностью, но очень ее напоминали. Законодатели не могли не осознавать, что вступают в противоречие с важнейшим принципом эко­номики социализма — принципом коллективной собственности. Скорее всего, масштабный государственный проект был направлен на решение вопросов лет­него отдыха, полезного досуга и здравоохранения среди горожан. Количество са­наториев, здравниц и пансионатов было ограниченным, а территории — весьма обширными, что и позволяло властям его осуществить.

Рассказы дачников о причинах распространения дач и садоводств в 1960— 1980-х гг. могут скорее служить материалом для работы о страхах горожан перед войной и голодом в период холодной войны. «Пищевое» объяснение раздачи зе­мель под дачи — не единственное. В моих интервью встречается также мнение, что они производились из соображений оборонительных: в случае ядерного удара по крупным городам или военного вторжения жителей будто бы можно было эва­куировать на дачи, то есть на свободную жилую площадь. Мои собеседники утверждали, что сами видели такие документы или были знакомы с ответствен­ными лицами, которые их создавали.

Колдуэлл указывает, что государство раздавало дачи, для того чтобы труже­ники могли «есть, спать и отдыхать так, чтобы это было социально и физически полезным и улучшало бы их работоспособность», — то есть, видимо, рассматри­вало граждан лишь как трудовой ресурс. Непонятно, на каком основании де­лаются выводы о мотивах законодателей, но это намерение будто бы вступало в конфликт с интересами дачников, которые воспринимали дачу как возможность сделать что-либо для себя, по своему собственному желанию, и если не полностью игнорировали интересы государства, то дистанцировались от попыток регулиро­вать свою деятельность (см. с. 42—43). Отстраненность советских граждан от го­сударственной идеологии, недоверие к государству в сочетании с дачной темой выглядят особенно захватывающими, однако раскрываются эти вопросы очень скупо: дачники были недовольны государственными налогами на дачное хозяй­ство (с. 81) — но в какой же стране мира им рады? Если информанты автора убеж­дены, что чиновники хотели лишь использовать простых тружеников, а тем при­шлось выискивать возможности для того, чтобы действовать в собственных интересах, то возникает вопрос: не отражает ли это отрицание горожанами любых государственных начинаний, свойственное россиянам постперестроечной поры? По наблюдениям американского антрополога Н. Рис, рассказы о несправедливо­сти государства и страданиях граждан стали бурно обсуждаться в эпоху пере­стройки, однако не выросли в какую-либо позитивную программу, а преврати­лись в негативизм как образ мысли^[12].

Одним словом, вопрос о роли советского государства в формировании тех или иных практик повседневной жизни заслуживает нового критического взгляда и подробного изучения в антропологии и истории — в том числе на основе офици­альных данных, архивных документов и интервью с политическими деятелями, принимавшими какое-либо участие в разработке «дачной программы». В против­ном случае остается неясным, как интерпретировать ностальгию по советским временам (а точнее — по 1960—1980-м гг.), столь распространенную сейчас не только среди старшего поколения, но и среди молодежи. Книга Колдуэлл не только дает ответы на вопросы о современной дачной культуре и развитии рос­сийского общества, но и сама ставит немало вопросов для дальнейшего исследо­вания, и в этом также заключается ее ценность как для антропологов, так и для историков.