О штабах, фураже, морозе и воинской доблести

 

Ливен Д. РОССИЯ ПРОТИВ НАПОЛЕОНА: БОРЬБА ЗА ЕВРОПУ, 1807—1814 /Пер. с англ. А.Ю. Петрова. — М.: РОССПЭН, 2012. — 680 с. — 2000 экз. — (Эпоха 1812 года).

 

Работа Доминика Ливена выгодно отличается от множества трудов по военной истории тем, что в ней автору удалось показать войну не отдельными гранями, а как целостный феномен. Военные, дипломатические, технические, политические, географические, экономические сюжеты образуют не отдельные очерки, а единую ткань повествования. Геополитическая обстановка увязывается с внутренней си­туацией в стране, процедура подготовки резервов — с экономическими и соци­альными условиями русской провинции, оперативное планирование — с вопро­сами послевоенного устройства Европы. Этот список можно продолжить.

Тщательно продуманная комбинация сю­жетов, акцент на важных деталях, которые ра­нее не удостаивались внимания историков, позволяют автору по-новому взглянуть на многие проблемы противостояния России и Франции в начале XIX столетия.

Особо хочется подчеркнуть, что автору уда­лось показать всю сложность ситуации 1813— 1814 гг. В отечественной историографии пре­обладает представление, будто 1812 г. предоп­ределил ход последующих событий: русская армия бодрым маршем двинулась на Париж. Д. Ливен обоснованно утверждает, что даже после Лейпцига не было ясности в исходе борьбы с Наполеоном. Опять же, в русской ис­ториографии ход событий 1812 г. выглядит как нечто безальтернативное. А в рецензируемой книге говорится о том, что «Российская импе­рия оказывалась уязвимой при сочетании во­енного и политического давления» (с. 240). За­вершив кампанию в Смоленске, Наполеон мог продиктовать русским свою волю, добиться восстановления Польского государства и т.д.

Строгое следование правилу «история не терпит сослагательного наклонения» деформирует картину боевых действий. Восхищение победой делает неумест­ными мысли о вероятности разгрома, если бы, скажем, к неприятелю помощь по­доспела часом ранее. Горечь поражения можно смягчить словами о том, что беды не случилось бы, если бы вовремя подтянулись резервы. В рецензируемой книге преодолен изъян военной историографии — описание исключительно того, что было. Ливен много пишет о том, что могло произойти. Благодаря этому картина происходившего становится яснее.

В российской немонархической историографии роль Александра I в руковод­стве вооруженными силами и вообще в развитии событий 1812—1814 гг. тради­ционно принижается, а в монархической очень преувеличивается. В книге Д. Ливена этому государственному деятелю отдано должное. Автору удалось показать переплетение сиюминутных политических интересов и планов, реализация ко­торых определяла международные отношения в долгосрочной перспективе. Осво­бождение Европы и достижение мира в том виде, в каком он был достигнут, — заслуга русской армии, понесшей ради этого огромные потери (с. 590—591).

Д. Ливен откровенно пишет о том, что сусальная картина всеобщего патриотического подъема, которая является частью традиционной истории «великой годины», мягко говоря, не вполне соответствует действительности (с. 296—297, 300, 310). Впрочем, об этом писали еще сто лет назад авторы труда «Отечественная война и русское общество» (В 7 т. М., 1911—1912).

«Открытие лошади» как «главного действующего лица» (с. 13) — сильный и оригинальный творческий ход. Чтение хорошей книги подвигает к собственным дополнениям. Наполеоновская армия проиграла «конные состязания» с армией российской прежде всего потому, что в тылу второй находилась степи донские, приволжские, украинские, южноуральские, являвшиеся практически неисчерпаемым источником верховых и упряжных лошадей. Это была зона табунного коневодства, имевшего много отличий от характерного для Западной Европы ко­неводства стойлового. В последнем случае трудозатраты на одну голову так ве­лики, что экономически посильным является содержание ровно такого поголовья, которого требует хозяйство. Результат — отсутствие значительных резервов ло­шадей в случае их массовой мобилизации. Кроме того, русская лошадь — продукт экстенсивного типа животноводства. При этом скромные показатели силы и рез­вости почти полностью (а в экстремальных ситуациях — с лихвой) компенси­руются высокой резистентностью животных. Чем породистее лошадь, тем слабее она противостоит всяким невзгодам и хворям. Поэтому неказистая лошадка, рож­денная под Саратовом, тянула свой груз там, где по обочинам валялись кости статных коней, появившихся на свет в Германии, Испании и Франции.

Д. Ливен дает обоснованное объяснение одностороннему освещению истории кампании 1812 г. западными историками и тому, что в российской историографии сложилась колоссальная диспропорция между числом сочинений о походе На­полеона на Москву и числом работ, посвященных действиям русской армии в 1813—1814 гг. Кроме причин, указанных автором, были и другие. Ф. Глинка пи­сал: «Война 1812 года неоспоримо называться может священною. В ней заклю­чаются примеры всех гражданских и всех военных добродетелей. Итак, да будет История сей войны <...> лучшим похвальным словом героям, наставницей полководцев (курсив наш. — В.Л.), училищем народов и царей»^[1]. Выделенные слова — ключ к пониманию столь большого внимания к ней со стороны военных истори­ков. Военная историография дидактична по своей природе. Прежде всего, в про­межуток между переходом армии Наполеона Бонапарта через Неман и ее уходом с территории России уместилось много разнотипных военных операций. Здесь и стратегическое отступление, и арьергардные бои с висящим на плечах противни­ком, и бой при крупном городе-крепости (Смоленск), и попытки контрударов (июльские операции русской армии), и генеральное сражение небывалых ранее масштабов (Бородино), и действия на второстепенных театрах военных действий (Рига, Полоцк, Луцк), и широкомасштабная малая война с активным участием в ней населения, и стратегическое контрнаступление, сопровождавшееся серьез­ными боями (Малоярославец, Красный, Березина). Кроме того, специалистов в области военного искусства не мог не занимать знаменитый маневр, позволивший Кутузову оторваться от противника, отгородившись от него Москвой. Но не только это тематическое разнообразие делало кампанию 1812 г. благодатным учебным материалом. Она закончилась триумфальным успехом, «за полным истреблением неприятеля». Разумеется, это знаменитое выражение Кутузова не было лишено лукавства. Как организованная военная структура была уничтожена только армия, вошедшая в пределы России летом 1812 г. К началу же следующего, 1813 г. войска, подчинявшиеся приказам Наполеона I, превосходили по числен­ности войска Александра I. Тем не менее разгром в течение полугода полу­миллионной европейской армии, руководимой непобедимым полководцем, есть бесспорный факт. Поэтому история 1812 г. превращалась в наставление, как до­биться триумфа. Российские военные испытывали особый душевный комфорт при изучении и преподавании истории Отечественной войны, поскольку в ней что ни страница — то бальзам для национального самолюбия. Наконец, в 1812 г. Россия сумела противостоять фактически всей Европе. Да, в отечественных текс­тах об итогах Наполеоновских войн основной акцент делается на освобождении стран, оказавшихся во власти «узурпатора». Однако и то, что вторглись не просто французы, а «двунадесять языков», никогда не забывалось. Хотя Австрия и Прус­сия являлись подневольными союзниками Франции, их войска отвлекали на себя значительные силы, которые были очень нужны на московском направлении.

Автор использовал много разнообразных материалов, что придало особую ос­новательность книге. Читателю ясны подходы к воспоминаниям и дневникам, но он не встречает замечаний по поводу официальных бумаг (рапорты, донесения и т.д.). А ведь последние нередко являются гораздо более субъективными и «лич­ными», чем тексты, обычно именуемые источниками личного происхождения. Это тем более странно, что Д. Ливен прекрасно осведомлен о борьбе лиц и груп­пировок с неизбежными последствиями при составлении реляций. Если «первой жертвой на войне становится правда», то главные виновники ее гибели — как раз донесения разного уровня. Не постеснялись же М.И. Кутузов и все причастные к написанию рапорта об Аустерлицком сражении назвать главным виновником несчастья подполковника Манахтина, который со своими двумя батальонами не справился с Бонапартом, а потерю всей артиллерии свалить на П.И. Багратиона. Чтобы оказаться героем на страницах военно-исторических сочинений, нужен не только блеск штыка и шпаги, но и блеск штабного пера, а иногда для прославле­ния достаточно и последнего. Осторожность при изучении истории походов 1813—1814 гг. по официальным документам требуется и из-за специфики боевых действий коалиционных армий. В случае удачи хорошо воспитанные штабные считали своей обязанностью похвалить союзника, но в случае неудачи они совсем не по-джентльменски все грехи валили на него. Принимая во внимание все осо­бенности военных источников, странными выглядят описания сражений с ука­заниями — кто отличился, кто сплоховал и пр.

Чрезмерным выглядит доверие автора к мемуарам солдата Памфила Назарова (с. 438—439). Да, это — уникальный источник личного происхождения, один на сотни дворянских нарративов. Но считать его «голосом нижних чинов» можно только с очень большой осторожностью. Для того чтобы изложить на бумаге свои воспоминания, вчерашнему крестьянину в культурном отношении надо было пе­ребраться «на другой берег». Нельзя исключать здесь помощь какого-то «настав­ника», а уж влияние других мемуаристов и рассказчиков в данном случае просто неминуемо.

Д. Ливен пишет: «Одним из ключевых условий военного триумфа России яви­лась успешная организация продовольственного и прочих видов снабжения своей более чем полумиллионной армии за пределами России в 1813—1814 гг. То, как это было сделано на территории континентальной Европы, где в то время было всего два города с населением более 500 тысяч человек, — ключевая тема настоя­щей книги» (с. 42). Эти строки очень важны для понимания авторского замысла и его успешного исполнения. Действительно, Д. Ливену удалось показать, как на прочном и многоярусном фундаменте тыла строилась сложная и опять же мно­гоярусная конструкция, именуемая армией.

В работе встречаем новые сюжеты и новые трактовки событий. Так, обращается внимание на то, что русская армия в начале XIX в. прошла суровую школу и по многим параметрам в 1813—1814 гг. стала гораздо сильнее, чем в предшествующие времена. Очень важными (хотя и не очень оригинальными) являются замечания о влиянии декабризма и либеральной интеллигенции на формирование памяти о «двенадцатом годе» и о значении трансформации этой памяти в процессе скла­дывания советского исторического мифа. Рецензенту сразу вспомнился ступор советских, а затем и российских студентов, которым на экзамене задавали вопрос: «Кто из героев Отечественной войны 1812 года был смертельно ранен на Сенатской площади во время восстания декабристов?» Все экзаменуемые судорожно пе­ребирали в памяти имена членов тайных организаций. Генерал М.А. Милорадович оказывался «за кадром», поскольку числился в ранге слуги царя, а не друга народа.

Миф о 1812 г. носил этнонациональный характер (с. 48). Этот тезис крайне ва­жен, поскольку служит основанием для многих сюжетов и выводов рецензируемой книги. Д. Ливен подметил, что в Европу армию повели «немцы» — М.Б. Барклай и П.Х. Витгенштейн, что среди ее руководителей были такие люди, как К.Ф. Толь, И.И. Дибич, А.Ф. Ланжерон и Ф.В. Остен-Сакен (с. 47), что империя в труд­ную для себя минуту могла полагаться на лояльность многонациональной элиты (с. 48). Автор настойчиво и одновременно деликатно затрагивает вопрос об этни­ческой принадлежности военачальников российской армии.

Здесь напрашивается следующее замечание: в российской армии при разделе­нии на «русских» и «нерусских» в огромном большинстве случаев происхождение, язык и вероисповедание играли роль второстепенную. На первом же месте стоял комплекс личных качеств и внешних условий, позволявших командиру стать для своих подчиненных божеством ротного, полкового или общеармейского уровня.

«Нет другой страны, где расы, нравы, верования и умы разнились бы так сильно, как в России. Многообразие лежит в глубине — одинаковость на поверх­ности: единство наше только кажущееся. Вот, извольте взглянуть, неподалеку от нас стоят двадцать офицеров; из них только двое первых русские, за ними трое из верных нам поляков, другие частью немцы; даже киргизские ханы, случается, доставляют ко мне сыновей, чтобы те воспитывались среди моих кадетов...» — го­ворил Николай I в 1839 г. маркизу Астольфу де Кюстину^[2]. Хотя нам остается только гадать, насколько точно француз передал слова монарха, анализ этой фразы позволяет многое сказать об армии Российской империи. Только два офицера названы русскими, но они упомянуты первыми. Поляки в военных мунди­рах — не просто поляки, а «верные нам». «Другие частью немцы» — сказано о вы­ходцах из германского мира. У одних эта «часть» составляла порядка 99,9% — они имели немецкие фамилии, веру, менталитет, предпочитали говорить на род­ном языке или даже вообще плохо понимали речь «титульной» нации. Другие проявляли «тевтонство» в характере и в быту. Наконец, были немцы, совершенно не соответствовавшие стереотипам.

Князя Петра Ивановича Багратиона с его характерной кавказской внешностью и «неправильной» речью русские солдаты называли русским, а Михаила Богда­новича Барклая де Толли — немцем. В Отдельном Кавказском корпусе обожали сына лифляндского пастора Людвига Карловича Фрейтага, сочиняли о нем песни. Одна начиналась словами: «С нами Бог! И Фрейтаг с нами!..» Этот генерал не­однократно являлся на выручку тогда, когда оставалось уповать только на Все­вышнего. В 1845 г. он спас десятитысячный отряд графа М.С. Воронцова от пого­ловного уничтожения горцами. Во время неудачной экспедиции на аул Дарго русские войска оказались в западне, выбраться из которой без помощи извне шан­сов у них практически не было. Важно и то, с какого «берега» смотрел на проблему мемуарист или автор письма — практически всю информацию о ней мы получаем из источников личного происхождения. Если для солдата — уроженца Валдая Барклай, безусловно, был немцем, то для стопроцентного немца К. Клаузевица он был «почти русским» и в нем «не было ничего иностранного кроме фамилии».

В «военно-немецком» вопросе главными являются не формальные объектив­ные признаки, а восприятие окружающими. На войне деление на «черное» и «бе­лое» практически совпадает с делением на «удачу» и «неудачу». Результативная операция окупала все — и огромные потери, и ошибочные распоряжения началь­ников. И наоборот, безрезультатные марши, неиспользованные укрепления, воз­веденные с огромным трудом, и, тем более, отход с поля боя, когда его исход не ясен для большинства участников, накапливали в войсках недовольство, которое должно было на кого-то излиться. Поскольку рациональных и абсолютно неопро­вержимых объяснений поражения искать трудно, подбиралось то, что на виду и на слуху. А здесь «под рукой» — акцент генерала-эстляндца и его «не нашенские» манеры. Мало кого интересовало, польская или непольская душа была у генерала Иосифа Петровича Жабокрицкого, до того как его обвинили в «изменнических» распоряжениях, приведших к сдаче укреплений на Малаховом кургане при обо­роне Севастополя в 1855 г.

Гибель Москвы в огне воспринималась как плата за победу, как очиститель­ная жертва. Но немец Барклай не годился в жрецы, и таковым «назначили» рус­ского Кутузова. В опьянении же победой все люди — братья! Михаил Тариэлович Лорис-Меликов в случае крупной неудачи на Кавказском фронте в 1877—1878 гг. из российского героя неминуемо превратился бы в бездарного армянина. А пример П.Х. Витгенштейна? Он в целом действовал удачно и потому в глазах россиян не был «плохим немцем» (с. 249).

О том, что доля «немцев» в командном составе российских вооруженных сил повышалась по мере повышения в чинах, известно давно, и написано по этому по­воду немало. Д. Ливен объясняет это прежде всего их более высоким уровнем об­разования (с. 62). То, что нерусские офицеры и генералы были образованнее рус­ских сослуживцев, — трудно опровергаемый тезис. Да, в дореволюционной России чем больше в какой-то сфере требовалось специальных знаний, тем больше в ней было иностранцев. Но командование войсками — не хирургия и не строительство доменных печей. Трудно дать однозначный ответ на вопрос о влиянии образо­вания на военную карьеру. Сами по себе занятия по тактике и прочим ратным премудростям, предусмотренным программами военно-учебных заведений, не га­рантировали успехов в битвах. История знает массу примеров того, как высоко­образованные люди (Н.Н. Муравьев, И.В. Гудович, А.Н. Куропаткин) «конфузи­лись» на поле боя, а командиры, не читавшие Тацита, были настоящей грозой для противника. Сложно оценить также основательность и широту знаний, получае­мых в домашней обстановке. Одних в барских усадьбах учили так, что они в воз­расте 14 лет, как будущий генерал П.Д. Цицианов, уже переводили с французского философские трактаты и наставления по фортификации. Багаж других составляло умение писать, читать и знание основ арифметики — все, чему мог научить сель­ский дьячок. Выпускники военно-учебных заведений также сильно различались по своей подготовке. Гораздо большую роль в чинопроизводстве играла возмож­ность получить помощь со стороны родственников, сослуживцев родителей, зем­ляков, соплеменников и других людей, входящих в круг «не чужих». Остзейские бароны-генералы благоволили к уроженцам Прибалтики, генералы-поляки «со­чувствовали» выходцам с берегов Вислы, генералы-грузины не были безучастны к тому, станет ли подполковником майор-грузин. Как на практике работали эти механизмы, очень хорошо показано в книге Д.Н. Копелева, посвященной службе немцев в русском флоте в первой половине XIX столетия^[3]. И механизмы эти были довольно сложными, отнюдь не «мононациональными». Барон Федор (Ферди­нанд) Иванович Тизенгаузен (1782—1805) в своем карьерном росте опирался на собственные достоинства, на связи в остзейских кругах (род внесен в матрикулы всех трех прибалтийских губерний) и на тестя — М.И. Голенищева-Кутузова, ко­торый выдал за него любимую дочь Елизавету. Генерал П.Д. Цицианов (1754— 1806), внук Паата Цицишвили, приехавшего в Россию вместе с царем Вахтан- гом VI в 1724 г., успешно пользовался как связями в среде «российских грузин», так и покровительством влиятельного клана графов Воронцовых.

Фраза «Однако без штабных офицеров нерусского происхождения Россия ни­когда не смогла бы одержать победу в кампании 1812—1814 гг.» (с. 64) сформу­лирована слишком жестко. О сложности деления на «русский—нерусский» уже говорилось. О работе же штабов русской армии, особенно в кампании 1812 г., трудно писать так, чтобы многих не обидеть. Если, конечно, работу «мозга армии» сводить к тактическим и стратегическим умствованиям, складно излагаемым на гладкой бумаге, то практически все штабы всех стран во все времена заслужили оценку «отлично». Но мозг должен адекватно реагировать на изменения опера­тивной обстановки, посылать импульсы, понуждающие исполнять как ранее сде­ланные установки, так и все корректировки. Штабы оказались самым слабым зве­ном, и тут были виноваты все их чины вне зависимости от национальности. Совершенно справедливым выглядит замечание Д. Ливена о том, что верхние эшелоны российского командования чувствовали себя довольно неуверенно в ма­неврировании (с. 228). От себя добавим, что эта же неуверенность со всей оче­видностью проявилась и при Бородине, и при Тарутине, и при Красном, и при Березине. В штабах всегда все было гладко на бумаге, но всегда забывалось про овраги, по которым приходилось ходить войскам. Стрелы на картах, вероятно, рисовались очень ровно, марши войск прописывались в диспозициях очень ра­зумно, только получалось из всего этого «как всегда». Аргументы в пользу этого утверждения на следующих страницах рецензии.

«Верховное командование российской армии оказалось более дальновидным. В 1812 году оно спланировало и успешно провело против Наполеона длительную кампанию, прекрасно отдавая себе отчет в том, что именно к подобного рода во­енным действиям он был хуже всего подготовлен» (с. 50). Этот тезис Д. Ливена — один из важнейших пунктов в его оппонировании схеме Льва Толстого. Нет со­мнения, что военачальники Александра I и сам царь были активнейшими участ­никами событий, и в происходящем видно проявление их воли. Однако «запланированность» движений русских войск в книге выглядит, на наш взгляд, преувеличенной. Разумеется, численное и качественное превосходство армии На­полеона делало неизбежным отступление на первом этапе войны. Однако кто и когда планировал сдачу Смоленска и, тем более, оставление Москвы? Кутузов предвидел и допускал сдачу белокаменной еще до Бородинского сражения, но кто думал об этом хотя бы в июле 1812 г.? Приходится признать, что инициативой до начала сентября владели французы и, хотя распоряжения российских военачаль­ников не являлись элементарной реакцией на действия противника, они все же определялись представлениями о возможностях и намерениях последнего.

Тезис о «заманивании» неприятеля в глубь своей земли прочно занял одно из ведущих мест в мифе 1812 г. И порожден (и освящен) этот тезис памятью о вре­менах Петра Великого и Александра Македонского. В 1709 г. Петр Великий под Полтавой разгромил армию великого полководца Карла XII, хотя за год до того шведские полки шли по российской земле, по образному выражению А.С. Пуш­кина, «.взметая русские дружины, / Как вихорь гонит прах долины / И клонит пыльную траву». О том, что в России все деяния этого царя являлись и являются вечным примером для академиков, героев, мореплавателей, плотников и на троне работников, напоминать не приходится.

В истории 1812 г. очень слышен «скифский мотив», который автоматически снимал вопрос о военной инициативе Наполеона. Великий полководец шел туда, куда его «заманивал» противник. Отступление из маневра, сомнительного по ча­сти сохранения воинской доблести, превращалось в целенаправленное волевое действие. Подтверждением целесообразности такой стратегии являлась гибель наполеоновской армии. Наконец, признание существования «скифского» плана усиливало акцент на народном характере войны. Особую привлекательность этому варианту придавало то, что россиянам было в данном случае лестно считать себя потомками скифов, с такой симпатией описанных античными авторами. Устанавливалась связь (трудно сказать, насколько осознанная) с историей Гре­ции и Рима, традиционным источником положительных и отрицательных при­меров. Ведь каждый российский гимназист знал, как скифы не поддались даже самому Александру Филипповичу Македонскому, уничтожив до последнего че­ловека войско, которое этот великий полководец направил для их покорения.

Через несколько десятков страниц обнаруживаются некоторые сомнения ав­тора в безукоризненности плана отступления: «Но в том, что им (Барклаю и Баг­ратиону. — В.Л.) в действительности удалось на протяжении столь длительного времени следовать этой стратегии, была немалая доля удачи» (с. 222).

Вполне можно допустить, что план стратегического отступления существовал как некий «сухой остаток» разговоров императора с Барклаем, причем без значи­тельного документального оформления. Но в таком случае более чем странным выглядит отсутствие какой бы то ни было подготовки к ведению партизанских действий. Речь идет не о народной войне, а о выделении специальных конных групп. Эти армейские отряды, во-первых, могли бы нанести большой вред ком­муникациям противника, а во-вторых, очень затруднили бы преследование ос­новных сил, поскольку французам пришлось бы тратить много времени на вы­яснение того, кто перед ними — «партия» или арьергард одной из отступающих армий. Пальма первенства в создании таких летучих отрядов обоснованно доста­лась военному министру Барклаю де Толли, который в начале августа 1812 г. пи­сал смоленскому губернатору К.И. Ашу об организации сопротивления (с. 295). Почему же это не было сделано если не за год до вторжения французов, то хотя бы на следующий день после такового? Справедливо отмечено, что в советской историографии А.Х. и К.Х. Бенкендорфы как герои-партизаны практически не упоминаются. В историографии дореволюционной боевые заслуги первого накры­вает густая тень деятельности на посту шефа жандармов. Второй «пострадал» как член его семьи. Если план войны «на истощение» составлялся, то почему никто в «мозгу армии» не высказал предложение истощать врага налетами партизан?

Содержание книги строго соответствует названию. Но нижняя хронологиче­ская граница вызывает вопрос: почему повествование начинается с 1807 г., т.е. с Тильзита? Разве кампании 1805—1807 гг. — не борьба с Наполеоном за Европу? Кроме того, знаменитый корсиканец, конечно, — не Франция, но и не что-то от нее отдельное. В первый раз Россия выступила против Франции, тогда еще совсем не наполеоновской, в 1793 г. в составе солиднейшей коалиции (Англия, Австрия, Ис­пания, Пруссия, Голландия, Португалия, Неаполь, Сардиния и ряд германских го­сударств). В Северное море отправился Балтийский флот под командованием ад­мирала В.Я. Чичагова (25 линейных кораблей и 7 фрегатов) для совместных действий с англичанами. В 1795—1797 гг. у берегов Франции крейсировало 12 ли­нейных кораблей и 6 фрегатов под андреевским флагом. В 1799 г. русские войска сражались с французами в Нидерландах, заплатив своей кровью за британские интересы (ликвидация голландского военного флота). В 1798—1799 гг. Россия в союзе с Турцией изгнала французские гарнизоны из крепостей Ионических ост­ровов, в 1799 г. русские войска под начальством А.В. Суворова сражались с фран­цузами в Италии и Швейцарии. В сентябре 1805 г. из Кронштадта отправилась эскадра адмирала Д.Н. Сенявина, которая должна была действовать против фран­цузов в восточном Средиземноморье. До 1807 г. Россия почти полтора десятиле­тия, с небольшими перерывами играла роль искреннего противника Франции, а во время «тильзитского антракта» — ее неискреннего союзника. Почти в каждом своем военном предприятии Париж ожидал появления с востока многочисленных войск и достаточно сильных эскадр, на берегах Сены формировалось и укрепля­лось обоснованное представление о России как о «природном» неприятеле.

Приговор Д. Ливена: «Правительственная бюрократия была малочисленна, коррумпирована и некомпетентна» (с. 60) — обжалованию не подлежит. Но по­следовавшие масштабные выводы из этого положения, по нашему мнению, весьма рискованны. Как и зачем «управлять» крестьянством, жившим своим укладом, оказывавшим упорное пассивное сопротивление любым властным импульсам? Если на организацию поставки рекрутов, на выполнение земских повинностей и на уплату подушной подати административных ресурсов хватало, то чего еще нужно было правительству в начале XIX столетия от людей, которые с трудом понимали язык, на котором говорили чиновники? К тому же все расчеты некор­ректны с учетом территории европейского Севера России, подобно тому, как счи­тать территорию Дании вкупе с Гренландией — сколько там чего приходится на квадратный километр.

Д. Ливен многократно демонстрирует прекрасное знание реалий военной жизни того времени: полк как новая родина солдата, особенности продвижения офицеров по службе (с. 81—84) и т.д. Солдатская артель в книге упомянута не только как механизм сплочения воинского коллектива (с. 82), но и как важный хозяйственный механизм. На этом фоне оказываются непонятными некоторые его высказывания. Так, на с. 65 говорится: «Русскому рядовому давали только муку и крупу, хотя в военное время рацион пополнялся за счет мяса и водки. Сол­даты варили из крупы кашу, являвшуюся их основным продуктом питания». Все верно, но это — не более чем так называемый «порцион», «казенная дача». На са­мом же деле рацион нижних чинов был гораздо богаче и в военное, и в мирное время за счет средств артели — солдатской кооперации. Если бы защитники Рос­сии полагались только на государство, они вряд ли дошагали бы до поля боя.

На с. 66 рекрутчина названа дешевым способом комплектования войска. Дей­ствительно, казне каждый забритый лоб обходился в копейки — жалованье чи­новникам, производившим набор, да чернила — писарям. Но экономический ущерб от такой системы воинской повинности был огромен прежде всего из-за ее социальной травматичности. Можно сказать, что вся многомиллионная де­ревня бросала работать в период сбора рекрутов. Не случайно каждый призыв со­провождался специальным манифестом и представлялся как экстраординарная мера. Масштабный социальный эксперимент — устройство военных поселений — был вызван к жизни прежде всего стремлением упразднить рекрутчину в ее то­гдашнем виде. О том, что видимая дешевизна рекрутчины очень относительна, говорит сам автор, указывая фантастический случай с рекрутскими квитанциями, когда крестьяне нашли тысячи рублей, чтобы спасти члена своей семьи от при­зыва! Вообще цифры расходов на военное дело в России всегда были очень лу­кавы. Бремя содержания армии давило на плечи народа гораздо сильнее, чем это показывалось в казначейских отчетах.

Каждый новобранец испытывал культурный шок, оказавшись в казарме. Но для солдат-наемников и для нижних чинов, надевших шинель при всеобщей воин­ской повинности, это потрясение (способствовавшее заболеваемости!) заметно смягчалось: в первом случае — собственным сознательным выбором, во втором — предвидением перемен. Обряд русского рекрутского «прощанья-гулянья» не слу­чайно наполовину состоял из элементов обряда похоронного^[4]. В книге указано (с. 447— 448), что в 1812 г. из 37 тыс. отправленных умерло 2350 новобранцев и отстало по причинам дезертирства, изнеможения и болезни еще 9593, т.е. выбыл каждый третий. Крепостной крестьянин в начале века стоил около 700 рублей. Та­ким образом, даже материальный ущерб составил более 8 миллионов рублей. Это — ущерб владельцев, если крестьянин был барский, а если государственный — прямой убыток казне.

Вызывает симпатию стремление автора избегать стандартных представлений о роли отдельных фигур той эпохи. Вполне «сбалансированно» обрисована фи­гура Л.Л. Беннигсена, которому в отечественной (и особенно советской) истори­ческой традиции отведена роль подлого злодея. Отдано должное А.А. Аракчееву как организатору тыла (с. 165—166) и И.В. Васильчикову как бравому кавале­рийскому генералу (с. 221 и др.). Вообще в книге много «живых людей», с про­явлениями их характеров, с разумными и глупыми поступками, героизмом, ин­тригами и т.д. В основе исторических портретов — свидетельства современников, к которым, правда, автор не всегда относится с должным недоверием.

Если согласиться с высказыванием Д. Ливена об Александре I: «Излишняя чувствительность, а отчасти даже моральная трусость не позволяли ему урезать военную структуру командования, чтобы избавиться от части лишних генера­лов...» (с. 99), то придется считать излишне чувствительными и морально трус­ливыми всех российских самодержцев. Избыток генералов и адмиралов всегда являлся проклятием отечественных вооруженных сил (причем именно пригод­ных, а не просто носителей шинели с красной подкладкой). Это проявлялось в интригах, в саботаже, в разрушении организации войсковых соединений, по­скольку надо было дать каждому генералу чем-то командовать.

Д. Ливен неоднократно говорит о высоких боевых качествах русской конни­цы — как регулярной, так и казаков. Но в ряде операций именно этот род войск показал себя далеко не с лучшей стороны. По крайней мере, при своей численнос­ти и в условиях действия на родной земле он мог бы принести гораздо больше пользы. Как известно, в начале XIX в. исход сражений решали пехотинцы. Всад­ники же осуществляли вспомогательные, хотя и очень важные боевые операции: добивали расстроенного противника, прикрывали пехоту и артиллерию при от­ступлении, давали возможность своим войскам развернуться из походного по­рядка в порядок боевой. Но в принципе при решении указанных последних двух задач войска могли обойтись без конницы, да и противник битый — пусть себе бежит! Но вот одну задачу пушкари и пехотинцы выполнить самостоятельно ни­как не могли. Речь идет о разведке. И здесь конница российская в кампании 1812 г. раз за разом получала условный «неуд.». При этом значительная часть вины лежит на опять же хваленых штабных офицерах, которые просто обязаны были должным образом организовать действия разъездов, пикетов и разведыва­тельных отрядов.

Автор не уклоняется от участия в диспуте по поводу оценки Бородинской по­зиции и построения русской армии. Он признает, что войска были поставлены очень плотно и потому несли огромные потери. Но этот недостаток компенсиро­вался тем, что Наполеону пришлось действовать прямолинейно, этот великий ма­стер маневра был фактически лишен возможности такового. Здесь Д. Ливен при­знает, что ряд ошибок совершил и К.Ф. Толь. Обоснованным является мнение автора, что атака ранним утром 26 августа на позиции гвардейских егерей у Боро­дина укрепила Кутузова в его мнении, что нужно усилить правый фланг (с. 274). Но тогда напрашивается ряд заключений: опять штабы не сумели правильно оце­нить обстановку? Опять Наполеон простым отвлекающим маневром, действиями всего одного полка (!) сумел на несколько часов дезориентировать Кутузова? Без­условно, следует согласиться с тем, что действия русской артиллерии (не героев- артиллеристов) были крайне неудачны (с. 277). Причина — полная дезорганиза­ция управления бригадами и отдельными батареями. И здесь не видно разумной и твердой руки штабных чинов. Командующий артиллерией А.И. Кутайсов погиб в рядах пехоты, тогда как по чину и должности ему следовало руководить шестью­стами орудиями, находившимися в его подчинении. Но почему никто не заменил его? Где план использования огромного числа пушек?

В давнем споре о значении рейда Ф.П. Уварова и М.И. Платова Ливен встает на сторону тех, кто высоко оценивает это действие русских войск на Бородинском поле: «Лишь много времени спустя русские пришли к пониманию, сколь многое изменил их маневр» (с. 278). Категорические возражения здесь неуместны. Но есть основания полагать, что это «понимание» является проявлением «этнона циональности» мифа о борьбе с Наполеоном. Здесь очень кстати такие вопросы:

а) как этот эпизод выглядел бы в отечественной историографии, если бы рейдом командовали не Ф.П. Уваров и М.И. Платов, а, скажем, Ф.К. Корф и С.С. Сиверс;

б) как в вышеуказанном «понимании» проявилась активность Уварова, Платова, их детей и внуков в деле прославления героических предков;

в) не сказалось ли в том же «понимании» стремление многих потомков лейб-гусар и лейб-казаков прославить своих фамильных героев;

г) как выглядело бы описание сражения без этого единственного примера активных действий.

Нет возражений против того, что главными задачами партизанских отрядов были охрана территорий, прилегающих к Москве, от рейдов французских фура­жиров и наблюдение за передвижением противника (с. 330). Если первую задачу они в целом выполнили, то со второй не очень справились. 19 октября Наполеон вышел из Москвы, а только 22 октября Дохтуров узнал, что у Фоминского нахо­дятся основные силы французов. Огромная армия шла четыре дня, не будучи об­наруженной! Совершенно очевидно: такую массу людей, лошадей и повозок нельзя сдвинуть с места в одночасье. Для этого нужны даже не часы, а дни подготовки!

Следует сказать и о роли «генерала Мороза». Действительно, лютой стужи в ок­тябре не было, не было и снежных заносов. Факторов развития гипотермии суще­ствует несколько, и все они присутствовали на Старой Смоленской дороге осенью 1812 г. Главным следует считать недоедание, при котором организм вынужден рас­ходовать жировые накопления. Следствием этого становилась повышенная чувст­вительность к холоду. Отсутствие приемлемых условий для ночлега вело к хрони­ческому недосыпанию, что негативно действовало на терморегуляцию организма. Постоянное переохлаждение вело к обезвоживанию организма, к критическому снижению объема плазмы крови, которая является основой для процесса термо­регуляции. Хорошо известна опасность в такой ситуации приема алкоголя, кото­рый снижает чувствительность к охлаждению и создает иллюзорное ощущение тепла. В условиях военного похода чарка очень часто оказывалась доступнее краюхи. Осенью при отсутствии крова очень трудно сохранить одежду сухой, а мокрая ткань усиливает теплоотдачу примерно в четыре раза. Мокрая обувь спо­собствует образованию мозолей, снижая подвижность человека и его возможности согреваться за счет движения, добираться до жилья и т.д.

Коварство гипотермии заключается в том, что даже легкая степень этого забо­левания сопровождается помутнением сознания и апатией. Длительное пребы­вание на холоде провоцирует неадекватное поведение: человек некритично оце­нивает ситуацию. При одинаково низкой температуре воздуха он выбирает для отдыха различные укрытия от ветра, например неотапливаемые строения, оши­бочно считая, что здесь он оказывается в безопасности. При массовом система­тическом переохлаждении даже те люди, которые остаются способными на актив­ные и адекватные действия, не могут «встряхнуть» своих товарищей, поскольку нужны огромные усилия, чтобы вернуть засыпающего от холода в нормальное состояние. Гипотермия даже легкой и особенно средней тяжести сопровождается патологической сонливостью, сопротивляться которой человек не в силах. По­скольку во время сна организм вырабатывает меньше энергии, самостоятельное пробуждение в таких случаях практически невозможно.

По данным специалистов по судебной экспертизе, около 20% смертей от пе­реохлаждения наступает при температуре воздуха от 0 до +10 градусов по Цель­сию. Имеются сведения, что доля умирающих от гипотермии в «морозных» ре­гионах и в тех, для которых нехарактерна зимняя стужа, почти одинакова. Единственный путь к спасению при длительном пребывании при низкой темпе­ратуре — периодические интенсивные физические упражнения для согревания. Но этому в нашем случае препятствовали утомление и депрессия. Таким образом, неоспоримо, что для массовой гибели солдат наполеоновской армии от холода вполне подходила русская золотая осень. «Генерал Мороз» вполне мог оставаться в резерве.

Рецензент, как и автор рецензируемой книги, решительно не согласен с Л.Н. Тол­стым, отрицавшим «роль личности в истории». Наполеон должен был потерпеть поражение, поскольку ему противостояли огромные силы, которые действовали не вслепую, а под руководством политиков и военачальников. Только вот роль штабов в этом конечном результате переоценивать не следует.

Трудно полностью согласиться с мнением Д. Ливена по поводу ошибочной при­вязанности французов к обороне крепостей в 1813—1814 гг. Действительно, рас­пыление войск по гарнизонам ослабляло полевую армию, но и противник был вы­нужден выделять не меньшие силы для осады или, как тогда говорили, для «обсервации», т.е. для наблюдения. Зимой 1813 г., как пишет сам Ливен, именно крепости дали возможность Богарне задержать наступление русских в Пруссии (с. 387). К тому же в военном деле символика играет очень важную роль. Военно-стратегическое значение того, в чьих руках Гамбург, Данциг, Лейпциг и даже Бер­лин, — не так уж и велико, а вот военно-политическое значение следует признать колоссальным. Крепости в начале XIX в. являлись знаками побед и поражений, и оставление их сразу создавало впечатление, что Наполеон сдает позиции. Ведь сам автор, уделивший много внимания действиям партизанских отрядов в 1813— 1814 гг. (в историографии эта сторона кампаний в Европе освещена очень тускло), признает огромное политическое значение успешного налета А.И. Чернышева на Кассель — столицу Вестфальского королевства, учрежденного Наполеоном (с. 542). Король этого государства Жером Бонапарт бежал, его казна досталась партизанам.

Д. Ливен не стесняется показывать реалии войны — грабеж мирного населе­ния. Здесь странным выглядит обвинение в мародерстве только казаков (с. 596— 597). Действительно, станичники были особенно охочи до добычи, но и чины регулярной армии лакомых кусков мимо не пропускали. Судебные дела мирного и военного времени показывают, что далеко не все офицеры даже в гвардейских полках были покрыты лаком идеального воспитания.

Сражения Нового и Новейшего времени представлены в множестве сочине­ний военных историков. Некоторые разобраны «пошагово», существуют несколь­ко вариантов картин, несколько списков героев и антигероев. Но, по нашему мне­нию, «событийная» история войн может быть уподоблена картине, сделанной грубыми, широкими мазками. «Наполеон нанес удар в северном направлении, пройдя через Сезанн в центр армии Блюхера, и поочередно разбил стоявшие от­дельно друг от друга отряды» (с. 606). Это, по нашему мнению, единственно объ­ективная информация о пятидневных боях в феврале 1814 г. А все остальное о них написанное — последствия разнонаправленной переработки источников. Кроме того, описания военных операций очень сильно страдают из-за отсутствия планов и схем. Карты, помещенные на с. 20—37, представляют мало информации. Создается впечатление, что рассказы о ходе сражений могут быть понятны только жителям тех мест, где они происходили.

Очень важен сюжет о приходе в Европу огромного обоза из России, который, по мнению Ливена, оказал огромное влияние на то, как проходили боевые опе­рации (с. 619—620). Нет сомнения, что каждый сухарь являлся вкладом в победу над Наполеоном, но все же следует помнить: интендантские чины, как и полевые командиры, очень любили рапортовать о несуществующих успехах и молчать о неудачах. На эту мысль наводят элементарные расчеты: крестьянская телега брала максимум 300 кг полезного груза. На три телеги (900 кг) нужен был один возчик, который в день съедал килограмм хлеба, за четыре месяца (пути) он съедал почти половину того, что вез. Здесь напрашивается сравнение чинов ты­ловых и строевых. Первые уже никак не могли уступить вторым по части отчетности. А какую фантастику умели писать командиры полков, корпусов и армий, всем известно.

Нет ни инструментов, ни единиц измерения представлений о прошлом («меморы», «киломеморы», «гигамеморы»), но бесспорным является факт, что роман Л.Н. Толстого «Война и мир» составляет достойную конкуренцию всем прочим нарративам, посвященным «великой године». Нет возможности установить число людей, знакомых с трудами А.И. Михайловского-Данилевского или П.А. Жи­лина, но можно твердо сказать, что роман Л.Н. Толстого читали все образованные люди России. В XX столетии к этому прибавились кинофильмы, поддерживав­шие в целом толстовское видение «великой годины». Доминик Ливен совершил удачную попытку создания контрверсии толстовского прочтения истории борь­бы России с Наполеоном, но это — спор на поле историографии, которая состав­ляет очень малую часть национального исторического мифа.

Миф — вещь непреодолимая, он формируется и растворяется под воздейст­вием многих влияний — как сознательных, так и спонтанных. Толстовский миф сложился, когда роман «Война и мир» стали читать все образованные люди. Когда это произведение читать перестанут, миф рассеется сам собой, без усилий как со стороны потомка светлейших князей Ливенов, так и потомка архангелогородских крестьян Лапиных, при том что и первый и второй занимают в целом сходную позицию во взглядах на противостояние России и Наполеона Бонапарта.