От редактора

(к блокам «Культурные практики в большом городе» и «Зоны культурного отчуждения»)

Все материалы этих двух блоков так или иначе связаны с семиотикой культуры — точнее, с семиотикой культурных сфер, в пространстве которых проходит жизнь отдельного индивида, осуществляются его частные повседневные практики, формируется неофициальная публичная сфера. Другой ракурс, характерный для большинства представленных здесь работ, — столкновение (обычно крайне драматическое) этой публичной сферы, а подчас и непубличной повседневности, с государственной идеологией. Если в первой подборке семиотические пространства представлены географически и топографически — это семиотически сверхплотные пространства большого города, — то авторы второго блока обращаются к чисто реляционной категории семиотической периферии, которая может возникать поверх любых физических локаций во время столкновения разных пластов культуры (особенно официального и неофициального) между собой.

Блок, посвященный культурным практикам в урбанистическом пространстве, продолжает тему, поднятую в подборке «Идеологические вещи и пространства повседневных практик» (НЛО. 2014. № 126). Он открывается статьей Яна Клааса Берендса[1], который рассматривает, как Москва в советской России превратилась в символ советской модерности и должна была изменяться всякий раз, когда менялись государственные и партийные представления о том, какой, собственно, должна быть эта модерность, в каких смысловых категориях ее необходимо описывать. Можно сказать, что большевистский проект являл собой радикальный вариант семиотики: физическая топология столицы во всей своей комплексности и реальные жители большого города со всей сложной сетью их повседневных городских практик превратились в одно гигантское означающее, манифестирующее идеологию будущего нового быта. Драматические конфликты реального положения вещей в городе-знаке с реализованной утопией, какой Москва представала в градостроительных проектах (особенно в «Генеральном плане реконструкции Москвы»), в этой ситуации уходят «за кадр»; из означающего выхолащиваются все «лишние» смыслы, отрицается свое собственное индивидуальное содержание, независимое от смыслов, привнесенных государственной идеологией, и физический город превращается, в категориях Ролана Барта, в миф.

Альтернативную ситуацию — что бывает, когда государство, наоборот, не вмешивается в культурные практики, предоставляя частным индивидам самим обустраивать пространство своей повседневной жизни и наделять его своими собственными независимыми смыслами, — описывают Алек Д. Эпштейн и Андрей Кожевников. Они обращаются к французскому опыту. На примере того, как во Франции XIX — начала XX века формировались художественные музеи (в Париже, Гавре, По, Клермон-Ферране, Лиможе и др.), Эпштейн и Кожевников показывают, что наибольших успехов в развитии культуры достигли те городские сообщества, где негосударственная публичная сфера оказалась развита достаточно хорошо, чтобы частные индивиды взяли инициативу в свои руки и организовали общедоступные музейные коллекции. Наоборот, в тех случаях, когда в дело вмешивались государственные чиновники, это оказывалось потерей для культуры: так, многие шедевры французских импрессионистов на долгие годы попадали в запасники или продавались за границу. С другой стороны, правительство Франции не препятствовало существованию широкой автономной публичной сферы, в пределах которой стали возможны культурные инициативы отдельных граждан.

Ирина Луневич исследует категорию аутентичности в эпоху новых медиа. В центре ее внимания стоит вопрос: как социальные сети и геолокационные сервисы (в частности, Foursquare) формируют опыт туриста и создают образ города, отличающийся и от традиционного туристического имиджа, и от реального городского пространства? При этом возможности воздействия на индивида и манипуляции его выбором (например, какую достопримечательность посетить или в какое кафе зайти) у подобных сервисов менее заметны для самого пользователя, чем у более привычных туристических медиа — путеводителей, карт, специализированных интернет-порталов и т.д. Они сильнее и сложнее встроены в индивидуальный повседневный опыт путешественника, они не создают эффекта остранения (в целом присущего туристической поездке как социальной практике) — наоборот, неизвестное пространство, в котором туристу грозит опасность потеряться, благодаря им оказывается «одомашненным». Подобная доместикация чужого большого города, как одно из следствий, приводит к размыванию (если не потере) ауры аутентичности — практически в беньяминовском смысле.

Подборка о культурных практиках в большом городе завершается статьей Марии Ромашовой, которая обращается к проблеме возрастных идентичностей в Советском Союзе — в частности, к тому, какие социальные и гендерные роли должны были играть в СССР городские жительницы старшего поколения. Если в раннесоветское и сталинское время женщины пожилого возраста были фактически вытеснены на периферию общества и культуры (они скорее воспринимались как живые олицетворения представлений о «старом умирающем дореволюционном мире»), то начиная с 1950-х годов их роль и в семье, и в публичной сфере становится легитимной и четко определенной. Они кооптированы в общий порядок жизни советского города и советского социума в целом, в коллективную систему ценностей, им предоставлен регламентированный набор социальных ролей (например, «бабушка-общественница»), а их индивидуальный жизненный опыт встроен в общую структуру коллективных социальных и культурных стереотипов.

 

Второй блок статей — «Зоны культурного отчуждения»[2] — составлен Сергеем Троицким, который в первой статье подборки теоретически обосновывает введенный в заголовке термин. Фактически перед нами — реактуализация наследия поздней Тартуско-московской школы, прежде всего Юрия Лотмана и Бориса Успенского[3]; зоны культурного отчуждения — это эквивалент пространств периферии в лотмановской концепции семиосферы (Троицкий также заимствует идею «культурного пограничья»). Необходимость нового понятия вызвана тем, что семиотика культуры в «классичес -ком» виде обращена в первую очередь к исследованию искусства, а также таких социальных практик, от которых исследователь может хотя бы в какой-то степени абстрагироваться (т.е. подчеркнуто нетипичных либо принадлежащих далеким эпохам и культурам); в то же время изучение близкой культуры в ее повседневной жизни без обновления терминологического аппа рата может оказаться недостаточно о(т)страненным. Работа с привычным теоретическим и терминологическим инструментарием может привести (и нередко приводит) к тому, что гуманитарий просто не замечает целые области ис -следования, которые выпадают из его поля зрения, поскольку в близкой ему культуре они выведены из поля актуального. Обновление инструментария, по мысли автора, хотя бы отчасти может «обновить» и взгляд исследователя, помогая ему вновь увидеть и осмыслить ту периферийную область семиосферы, которую игнорируют официальная культура и официальные языки метаописания.

То, как работает реактуализированная теория Лотмана с обновленным терминологическим аппаратом, иллюстрируют три других статьи блока. Елена Овчинникова обращается к тому, как в русской культуре XVIII — начала XIX века была институционализирована этика (и как эта институционализация отличалась от аналогичного процесса, значительно ранее прошедшего в Европе). При этом актуализация этики как академической науки в России в определенный момент вступила в конфликт с государственной идеологией, что в конце концов вытеснило этику на периферию научного знания; реактуализация ее в культуре второй половины XIX века произошла уже по большей части за пределами научного поля.

Анна Троицкая на примере Российского института истории искусств демонстрирует не менее драматическую историю актуализации, отчуждения и реактуализации искусствознания в России XX века: если в 1910-х годах, когда Валентин Зубов основал РИИИ, необходимость истории и теории искусств как автономной — «самодовлеющей» — научной области была очевидна, то в советское время этот комплекс дисциплин был подчинен государственной идеологии, для которой он оказался не актуален. Хотя официального запрета на искусствознание не было — были «лишь» административные слияния РИИИ с другими институтами, поглощение исследовательского поля истории искусств марксистско-ленинской концепцией истории и репрессии сотрудников, — но эта научная область в итоге оказалась на глухой культурной периферии. Попытки последних двадцати лет ее реактуализировать (в том числе институционально) сегодня наталкиваются на новый виток деактуализации.

Наконец, Алексей Малинов и Изольда Пешперова берут в качестве материала для анализа такой пласт культуры, который практически с самого времени своего возникновения находился на культурной периферии, — в определенном смысле акт реактуализации производят сами исследователи на страницах этой статьи. Они обращаются к идеологии областничества XIX века, которое пыталось консолидировать население окраин Российской империи, но, как правило, без обращения к идеологии национализма (наиболее яркий пример — идеология сибирского областничества, или сибирства). Альтернативный вариант негосударственной идеологии, частный инициативный проект региональных интеллектуалов, во многом близкий и к западникам, и к славянофилам, и к почвенникам, и к народникам одновременно, но полностью не укладывающийся ни в одну из этих теорий, по этой же причине не уложился и в готовые концептуальные рамки позднейших описаний российской философии (и вообще фактически выпал из самоописаний российской культуры). Авторы делают попытку вернуть его в поле актуального, описать его логику и его язык, чтобы о нем снова можно было говорить.

 

Николай Поселягин