Вторая международная апрельская междисциплинарная научная конференция «Все восторги мира: экстаз в литературе и искусстве» (Институт русской литературы (Пушкинский Дом), 27—28 апреля 2015 г.)

Конференция, которую организовали филологи из Тверского государственного университета, Псковского государственного университета и ИРЛИ РАН, стала продолжением прошлогоднего форума «Все страхи мира: horror в литературе и искусстве» (см. отчет в «НЛО» № 128). Как и в прошлый раз, в поле зрения ученых попала категория из разряда известных, но обычно не привлекающих внимания теоретиков и историков литературы. Как и «ужас», «экстаз» упоминается в классической поэтике, греческое слово, в переводе обозначающее «исступление, восхищение», использовалось для наименования любого положительно окрашенного аффекта. Но в наше время значение этого слова несколько сузилось. Теперь экстаз — высшая степень восторга. Однако в литературе и искусстве по-прежнему можно обнаружить следы изначальной трактовки этой категории. В эстетике античности экстаз — прежде всего уничтожение границ между внешним и внутренним, не столько изменение сознания, сколько изменение восприятия.

Попытка понять, как художественными средствами передаются положительно окрашенные аффекты, может представлять интерес с разных точек зрения. И культурологи, и философы, и историки, и психологи, и антропологи до сих пор уделя­ют внимание практикам, связанным с экстазом; нет ничего удивительного в том, что конференция объединила представителей разных дисциплин. Но целостное осмысление духовного напряжения в культуре стало объектом внимания едва ли не впервые. По мнению организаторов, которое озвучил во вступительном слове председатель оргкомитета Сергей Денисенко, интересно само многообразие форм духовного напряжения, интересен и путь от макроуровня к микроуровню, интересны и попытки возвращения аффектов к изначально чистым «формам».

Впрочем, «чистота форм» была относительной — на конференции прозвуча­ло немало докладов «на стыке наук», но при этом эстетическая категория оставалась в центре внимания. В отличие от прошлогодней конференции, с «программными» докладами выступали не только филологи; по крайней мере, основные направления исследования «восторгов» были обозначены не на одном лишь литературном материале.

Первый из прозвучавших докладов подчеркнул преемственность данного научного собрания по отношению к прошлогоднему. Как ни странно, тема «Ужас и восторг» оказалась исключительно плодотворной. Именно к ней и обратился Сергей Фомичев (Санкт-Петербург), который в докладе «Экстаз и кошмар в “Шинели” Н.В. Гоголя» продемонстрировал близость упомянутых в названии доклада по­нятий. Подробно разбирая наиболее «ужасные» эпизоды повести, исследователь отметил, что состояние восторга охватывает героев в самые неподходящие, казалось бы, моменты. Грань между ужасом и экстазом стирается — Гоголь, переворачивая понятия, увлекает читателя в лабиринт, где человеческие чувства — не такие, какими кажутся.

В докладе Ефима Беренштейна (Тверь) речь также шла о сочетании «ужаса» и «экстаза». Анализируя текст Андрея Белого «Маленький балаган на малень­кой планете “Земля”», докладчик обратился от философии символизма — к ритму заклинания, который звучит в поэтическом завещании Белого. При чтении «с лис­та», освоенном филологами, не так легко заметить обрывки модных танцеваль­ных мелодий, вплетенные поэтом в его апокалипсический текст. Упоение танцем оказы­вается началом кошмара, вынуждающего лирического героя выкрикивать «в берлинскую форточку» ужасные истины, которых никто не услышит. Впрочем, артистичное исполнение этого доклада для многих слушателей заслонило основную идею связи между категориями, — связи, отмеченной еще в античности.

Отчасти именно этому был посвящен доклад Александра Сорочана (Тверь), озаглавленный «Великий Пан и другие боги: оргиастические культы в литературе конца XIX — начала ХХ века». На деле речь шла только о культе Пана и только об английской литературе. Тем не менее докладчик, начав с появления Пана в роли спасителя в классической повести Кеннета Грэма «Ветер в ивах», реконструировал все развитие представлений о «паническом ужасе» и «паническом восторге», сменяющих друг друга в текстах известных и неизвестных английских авторов. Артур Мейчен в «Великом боге Пане», используя приемы сенсационной беллетристики и сюжетные схемы фантастической литературы, представил Пана воплощением «истинной реальности» — и непреодолимого ужаса. А в романе Эдгара Джепсона «Дом 19» (русский перевод этой классической книги был выпущен к началу конференции) магия приобретает отчетливо сексуальные обертоны; восторг участников церемонии столь велик, что почти мгновенно сменяется ужасом. И тем не менее финальная сцена романа, когда глава культа добивается своей цели, — выражает ключевую для эдвардианской литературы идею: восторг открывается в смерти. На смену кошмарам цивилизации приходит смеющийся Пан — но и он оказывается воплощением ужаса.

Многие ожидали, что основу конференции составят доклады, посвященные описанию различных форм достижения экстаза. Таких выступлений было очень мало, и традиционные формы «погружения в восторженное состояние» не давали достаточно материала для обсуждения.

Скажем, в докладе Анны Ларионовой (Череповец) «Экзальтированность как свойство романтического сознания» речь шла об Аполлоне Григорьеве — правда, не о поэзии, а о книге «Мои литературные и нравственные скитальчества». Автобиографическому герою этих воспоминаний свойственно то состояние экзальтации, которое психологи описывают как «эмоциональное состояние приподнятой оживленности с оттенком неестественной восторженности, у которой вроде бы нет повода». Экстаз «проявляется то в виде мечтательного настроения, то необъяснимого воодушевления». Нарушение логических связей в мемуарных текстах Григорьева очевидно: восторг от чтения чужих текстов разрушает логические связи в собственном сочинении… Правда, осталось непонятным, отличается ли экзальтация мемуариста от экзальтации поэта…

Если в «мемуарном» докладе тема пьянства была лишь затронута, то в докладе, посвященном фольклору, она вышла на первый план. Андрей Власов (Санкт-Петербург) в сообщении «“Опьянение” как состояние экстаза в русском эпосе» уточнил не только объем выпитого богатырями, но и особенности развития алкогольной темы в народной словесности. Любопытно, что исчезновение «экстатических» описаний совпало по времени с разрушением былинного жанра и с появлением в древнерусской литературе темы опасности спиртных напитков. Экстаз не только ведет к выходу за пределы обыденного, но и таит немало опасностей.

Нашлось место и эротическому экстазу. Но, как ни странно, ему в рамках конференции было посвящено всего два доклада. Ольга Астафьева (Санкт-Петербург) в докладе «Клеопатра — царица экстаза» рассмотрела эволюцию образа Клеопатры в литературе — от «рокового чудовища» древнеримской лирики до экста­тической героини стихотворений и незавершенной прозы Пушкина, прекрасной царицы, «кумира толпы», чья ночь стоит жизни. В качестве «ступеней к трону царицы экстаза» были представлены поэма Лукана «Фарсалия», «Естественная история» Плиния, древнеримская историография, «Сравнительные жизнеописания» Плутарха и трагедия Шекспира «Антоний и Клеопатра». В целом эротизация образа вполне предсказуема; ассоциация безграничной власти и безграничного удовольствия изначально не программировалась в текстах, но постепенно вышла на первый план.

Обратный процесс — маргинализация «эротического поведения» — был по­казан в докладе Аллы Грачевой (Санкт-Петербург) «Генезис апологии эроса в повести А.М. Ремизова “Неуемный бубен”». Один из самых ярких ремизовских текстов совсем недавно издан в собрании сочинений писателя с исчерпывающим комментарием докладчицы. Однако доклад содержал принципиально новую информацию — речь шла не о прототипах героев и источниках сюжета, а о предпосылках формирования замысла. Фольклорная составляющая оказалась предсказуемо важной, но эротическая модель поведения, которую конструирует Ремизов, находится в известной мере «вне» народных верований; связь «Неуемного бубна» с другими «легендами» писателя («Что есть табак») оказывается дискуссионной, а трансформация «житейского» в «маргинальное», по существу, и выводит героя-«экстазника» за грань обыденности. Доклад вызвал продолжительную дискуссию — как ни странно, столь же дискуссионными оказались и выступления, посвященные менее провокационной и столь же ожидаемой теме, религиозному экстазу.

Выступление Ольги Пановой (Москва) «И воскликнули все: “Аллилуйя!”: экстаз и метанойя в американских духовных автобиографиях и признаниях преступников XVIII —начала XIX вв.» было посвящено отражению экстатических практик ревивализма в духовных американских автобиографиях и признаниях преступников — художественно-документальных повествованиях. Расцвет этих жанров во многом был связан с обновлением протестантизма в ходе Первого и Второго религиозного пробуждения в Америке. «Повествование об обращении» (conversion narrative), т.е. о духовном переломе и сопутствующем метанойе экстати­ческом состоянии, стало главным сюжетообразующим элементом и узнаваемой характеристикой жанрового канона. В данном случае в «светских» текстах категория религиозного экстаза становится ключевой. Пересечение границ сакрального и светского — тоже одна из характеристик, ассоциирующихся с «восторгом».

К числу религиозных текстов, оказавших влияние на интерпретацию экстаза в культуре, относятся богословские сочинения Григория Нисского. Елена Григорьева (Люблин, Польша) в сообщении «Экстаз как высшая форма созерцания в мистическом богословии Григория Нисского и в современном католическом богословии духовной жизни» анализировала экстатические состояния, описанные в произведениях богослова («О жизни Моисея законодателя», «Точное изъяснение Песни песней Соломона», «Точное истолкование Екклесиаста Соломона»), а также сопоставила его труды с объяснением экстатических явлений, принятым в со­временном католическом богословии духовной жизни. Экстаз является проявлением третьего этапа духовной жизни (очищение начинающих, освящение преуспевающих и единение совершенных). Каждый из этих этапов является подготовкой к следующему, а наивысшим уровнем мистического единения человека с Богом является состояние, которое св. Тереза называла «духовным супружеством». В разделении духовной жизни на определенные этапы и действиях, характерных для каждого их них, можно увидеть сходство между сочинениями св. Григория и современным богословием. Главное же различие наблюдается в понимании и дефиниции самого экстатического состояния.

Этапы духовного совершенствования, важные для современных католиков, сущест­венно отличаются от этапов «восхождения на гору Синай Моисея» — и дело не только в географии, а в изменении понимания экстаза, которое особенно ярко проявилось в обсуждении доклада Дианы Кикнадзе (Санкт-Петербург) «Рели­гиоз­ный экстаз в народном японском буддизме XI—XIII веков». В японской литературе чуть больше пяти веков просуществовал жанр короткого назидательно­го рассказа сэцува. Появился он почти одновременно с распространением новой, ­буд­дийской веры в Японии. Сборник историй сэцува «Рассказы, собранные в Удзи» (XIII век) — 194 рассказа, на первый взгляд не связанных по смыслу. Экстаз пер­сонажей «Удзи сюи моногатари» идентичен христианскому понятию «прелесть», то есть заблуждение, слепая вера в увиденное или в свои чудесные способности. Созерцание чудес приводит верующего в экстаз, что выражается особыми телодвижениями (непрестанные поклоны, коленопреклоненная поза,  слезы  умиления, восклицания). Такие верующие находятся на грани душевного помешательства, как буддийский художник Есихидэ, который не стал тушить пожар в своем доме и спасать семью, а застыл в трансе при виде огня. Он наконец-то понял, как достоверно изобразить пламя вокруг статуи божества—защитника буддизма Фудо-мео. Чудесное явление божества следует встречать с осторожностью — и большая часть аудитории испытала сомнения: уместно ли в данном случае использование по­нятия «восторг»? Для интерпретации религиозного опыта необходим иной тер­минологический аппарат, ведь очень часто он заимствуется из самых неподходящих источников. 

Это продемонстрировала Наталья Непомнящих (Новосибирск) в докладе «Шаманские камлания в книгах А. Немтушкина, Г. Кэптукэ, Е. Айпина: соотношение “этнографического” и “художественного” в описаниях экстатического транса». Не самые известные тексты литературы эвенков на русском языке позволяют прийти к интересным выводам. При описании экстаза, испытываемого при камлании, Е. Айпин идет по пути его художественного изображения. Характерные для камлания приемы ввода в трансовое экстатическое состояние используются внутри рассказа не только как объект изображения, но и как элемент поэтики, как художественный прием: такова, например, роль повторов, имитирующих ритмичность — ритмике подчинены  анафоричность и параллелизм фраз, графическое оформление текста. В отличие от Е. Айпина, А. Немтушкин и Г. Кэптукэ в первую очередь ориентируются на этнографические описания, беллетризуя их и приспосабливая к сюжету книг: в изображениях камланий первостепенна именно фактическая достоверность происходящего. При этом, стремясь к фактической точности, авторы переписывают сведения о религиозных обрядах, скажем, из известного в 1930-х годах журнала «Антирелигиозник». Такой «скопированный» экстаз может показаться убедительным — но лишь до тех пор, пока мы не попытаемся реконструировать воспроизведенные переживания.

О соотношении «экстаза» и «счастья», об этической стороне «выхода за пределы» говорилось не слишком много. Алла Степанова (Сакнт-Петербург) представила варианты «счастья», с которыми сталкиваются герои чеховских рас­сказов. Легко догадаться, что счастье персонажей «Злого мальчика», когда они хва­тают мальчишку за уши, оказывается наиболее экстатичным переживанием — а счастье, описанное, скажем, в «Крыжовнике», оказывается на противоположном конце спектра.

Целый ряд выступлений был посвящен модусам экстаза: в XVIII веке категория «восторг», как легко догадаться, интерпретируется в рационалистическом ключе, однако два доклада продемонстрировали внутреннюю сложность и даже противоречивость «статичного экстаза»: Надежда Алексеева (Санкт-Петербург) показала своеобразие интерпретации античного наследия в одической поэзии, а Андрей Костин (Санкт-Петербург) анализировал символическую составляющую знаменитого портрета Ломоносова, служащего иллюстрацией к фразе: «Восторг внезапный ум пленил…»

В докладе Алины Моисеевой (Тверь) рассматривалась эволюция характерис­тик экстаза в поэзии А.А. Блока. В «Стихах о Прекрасной Даме» экстаз связывает­ся с единством любви и гармонии. Мистический восторг, обуревающий поэта, нахо­дит отражение в сакральных символах (если речь идет о персонификации Софии). В тексте вербализуются некие мифологемы, восходящие к ранее испытанным ощущениям (достаточно соотнести тексты Блока с мемуарами его жены), но эти ощущения получают абсолютно новую интерпретацию. Постепенно развивается и иное отражение экстатического состояния. Экстаз не ограничивается гармоническим единением с Пречистой Девой, оборотная сторона этого эффекта —  нервическое  отчуждение. Разочарование после катарсиса приводит к погружению в затянувшийся патологический транс (как ни странно, здесь на Блока оказали влияние работы философа-дилетанта Карла Дюпреля, о чем ранее никто из исследователей не упоминал, хотя можно обнаружить текстуальные совпадения между стихами поэта и русским переводом «Философии мистики» Дюпреля). Лучистая Дева оборачивается блудницей — трактовка этой темы у Блока целиком и полностью совпадает с концепцией экстатических переживаний, которую предложил датский ученый Альфред Леман, книги которого были очень популярны в России с конца XIX века. Состояние экстаза утрачивает стабильность. В поздних текстах Блок пытается логически реконструировать модель экстаза — на основе социально-политических («Двенадцать») и исторических («Рамзес») представлений. В последней пьесе Блока экстаз пророка получает логическую интерпретацию, неубедительную для историка и еще менее убедительную для самого поэта.

Примеры литературного изображения экстаза в современной русской словесности можно найти в некоторых достаточно частотных конструкциях в прозе Людмилы Улицкой, об этих вариантах «ухода в иное измерение» говорила Джулия Джиганте (Брюссель). Подобный опыт может показаться мистическим в том смысле, что проявляет себя как отрешенность от материального, земного мира, но при этом не получает у писательницы религиозного истолкования. В переломный момент повествования один из персонажей как бы удаляется от реальности и переносится, с помощью некоей ментальной проекции, в иное измерение. Подобное удаление от материального существования может проявляться с разной экстатической силой. Лишь в одном случае экстаз проявляется через элементы, принадлежащие религиозной традиции. В романе «Медея и ее дети», в серии снов-галлюцинаций, появляется ангел, который якобы учит героиню летать и доставляет ей ощущение того внутреннего покоя, которого она не испытывала никогда рань­ше: «Нечеловеческую свободу и неземное счастье Маша испытывала от этого нового опыта, от областей и пространств, которые открывал ей ангел». Но даже вторжение высших сил существенно не изменяет вполне мирского экстаза у Улицкой.

Граница между религиозной и светской интерпретацией восторга оказалась тоже поставлена под сомнение в докладах, построенных в рамках различных исследовательских моделей. Илона Мотеюнайте (Псков) в докладе «Русское юродство и экстаз» рассматривала не столько сам феномен юродства, сколько проблему его восприятия. Автор выдвинул предположение, что привлекательность юродства можно объяснить потребностью людей в освященных культурной тра­дицией проявлениях иррационального. Столкновение с «чрезвычайным» хрис­тианским подвигом, лжеюродством или «юродивостью» приводит наблюдающего к глу­боким переменам в личности и экстатическим прозрениям. Иллюстрацией гипотезы стал анализ мотива встречи героя с юродивым в повести А.И. Герцена «Доктор Крупов» и в рассказе Гл. Успенского «Парамон юродивый (Из детских воспоминаний одного “пропащего”)».

Доклад Ирины Гнюсовой (Томск) был посвящен проблеме истинного священнослужения в романе-хронике Н.С. Лескова «Соборяне» и произведениях Джордж Элиот. Упоминания Элиот в статьях и письмах Лескова подтверждают его знакомство с творчеством писательницы и позволяют ставить вопрос об использовании ее традиций. Оба писателя акцентировали внимание на «священном беспокойстве», овладевающем героями-священнослужителями во время молитвы или проповеди: это становится и одним из способов психологической характеристики героев, и приметой истинного служителя Церкви.

Затрагивались на конференции и вопросы философии — в первую очередь философии языка, который может выразить невыразимое. И обнаружилась внутренняя сложность и даже противоречивость того «восторга», который и литераторы, и литературоведы трактовали подчас весьма однозначно. Особенно ярко это проявилось в докладе Алины Щуплецовой (Тверь) «“Экстаз” в философских и литературоведческих построениях М.М. Бахтина». Анализируя немногочисленные упоминания об экстазе в работах Бахтина, докладчица показала различие «философских» и «литературоведческих» интерпретаций термина. Экстаз в философской интерпретации связан с идеями Ницше и Вячеслава Иванова, в частности с дионисийством. Общим местом у трех мыслителей становится понимание экстаза как способа обретения целостности через познание собственной наружности. В литературоведческих работах экстаз представляется  Бахтину неким пограничным состоянием, неудачной попыткой примирения с миром, связанной с маргинальным положением протагониста и тщетным стремлением изменить это положение. В смеховом экстазе герои Рабле на время порывают с официальной властью, отдаваясь во власть божественного порядка. Тот же механизм связан и с полифонией Достоевского: не в силах вынести страдания социальной несправедливости, субъект обнаруживает новый способ «примирения» с миром — переживание экстаза.

В выступлении Ирины Сазеевой (Арзамас) рассматривались представления А. Камю о природе как источнике экстаза. Французский философ и писатель в ранних эссе описывает слияние с природой Алжира как возвращение к истокам средиземноморской цивилизации. Природа Средиземноморья, в которую органично вписываются античные руины, становится для него идеалом гармоничного со­существования природы и цивилизации и основанием для создания системы гуманистических ценностей. Интересно, что в разных эссе Камю предлагал «вертикальные» и «горизонтальные» описания природы, создавая своего рода систему ко­ор­динат, в которой исчезает «цивилизованный» человек.

На конференции поднималась и тема «вечного экстаза» — возможности перманентного состояния восторга. Интересным оказалось сообщение Юлии Беловой (Санкт-Петербург) о барочной испанской структуре: праздничное действо длится и длится, фигуры меняют положения, и танец кажется бесконечным. Нечто подобное Дмитрий Прокофьев (Псков) продемонстрировал в докладе, посвященном творчеству «Короля поэтов», — «“…Мы провели… время экстазно…”: к вопросу о творческом сознании Игоря-Северянина». Меткая самооценка («экстазёр») характеризует поэта —автора «иступленно-восторженных» эготических поэз и стихотворений, уникального исполнителя, способного погружать слушателей в со­стояние, родственное гипнотическому, сочинителя, занимающего особое место рядом с собратьями по поэтическому цеху. Генеалогия северянинского экстаза связана с переосмыслением им творчества предсимволистов — Мирры Лохвицкой и К.М. Фофанова. Первая для него — «дева — певица страсти». Второй — поэт, исполненный экстаза, который «часто бывал подсознателен». Впервые слово «экстаз» как обозначение состояния победителя встречается у Северянина (тогда еще Игоря Лотарева — настоящая фамилия поэта) в стихотворении 1905 года «Сражение у Цусимы»: «А тут опять беда: Цусимский страшный бой, / Дни звонкого погрома и позора, / Япония с победным блеском взора / И с гордо поднятой в экстазе головой». На протяжении последующих лет смысловой спектр этого понятия в его творчестве расширяется и приобретает все новые оттенки.

Но для погружения в экстаз на финальном заседании литература оказалась не столь интересным объектом. Основные особенности мероприятия были явле­ны именно на этом, последнем собрании. Открыла его Анна Егорова (Санкт-Пе­тербург) докладом «Экстаз обыденности: керамика Дальнего Востока глазами дзенского мыслителя (Янаги Соэцу (1889—1961) и его “Безымянный мастер”)». На основе текста дзенского философа и культуролога Янаги Соэцу, посвященного произведениям ремесленной керамики Дальнего Востока, были раскрыты представления деятелей движения Мингэй («Движения за возрождение народных ремесел») о природе творческого начала и красоты. По мнению этого автора, истинные произведения искусства обладают «целостной недуальностью», свойственной изначальной природе человека, природе будды. Основным условием создания таки­х произведений Янаги Соэцу считает особое состояние мастера-ремесленни­ка, предполагающее действие в рамках традиции, заменяющей индивидуальную одарен­ность, и экстатическое слияние с предметом вместо осознанного худож­нического подхода.

То же сочетание осознанного и бессознательного рассматривала Мария Волкова (Москва) в докладе «Экстатическое состояние “сценического самочувст­вия” и способы его репрезентации в творчестве актера (на материале методических и биографических театральных текстов)». С точки зрения лингвистики экстатическое состояние «сценического самочувствия» является компонентом прецедентной для театрального лингвокультурного сообщества ситуации «Игра» («Актерская игра»), которая, в свою очередь, входит в прецедентный мир «Театр». «Сценическое самочувствие» репрезентируется как вербально, так и невербально. Невербально —  в активной фазе в процессе пребывания актера в состоянии «сце­ни­ческого самочувствия» (кинесика, просодика, проксемика, окулесика), вербаль­но — в виде описаний его «симптомов» в биографических и автобиографических текстах, учебниках по «мастерству актера» и т.п. К сожалению, до учебников дело не дошло — зато этот доклад позволил обратиться к театру музыкальному.

Антон Демин (Санкт-Петербург) в докладе «Последние такты “Пиковой дамы” П.И. Чайковского: к истокам музыкальной драматургии» действительно сосредоточился на 37 финальных тактах классической оперы, проанализировав сюжетные и композиционные параллели с финалами опер Верди («Отелло»; «Аида»; «Сила судьбы» (вторая редакция)) и Вагнера («Гибель богов»; «Тристан и Изольда»). Интертекстуальный анализ подкреплялся историко-сопоставительным. В итоге было выявлено единство художественных тенденций в решении пробле­мы трагедийного оперного финала в работах крупнейших мастеров евро­пей­ской музыки в 1860—1880-е годы. Тенденция эта заключалась в поиске пара­доксально­го сценического разрешения трагического конфликта, сочетающего отчая­ние неотвратимой физической гибели с высшей степенью наслаждения. Откры­тая и наиболее полно воплощенная Вагнером, она в разной степени затронула Верди и Чайковского.

Но в опере Чайковского экстаз скорее оказывается в подтексте. Сергей Денисенко (Санкт-Петербург), представивший доклад «Экстатичные кадры в кинематографической “Пиковой даме”», обнаружил парадоксальную ситуацию: немые фильмы, казалось бы, условные и статичные, содержат гораздо больше элементов восторга, чем фильмы звуковые, в которых оперная статика торжествует и все герои воспроизводят заданные музыкальным рядом ситуативные реакции.

Музыка способна определять бытие не только отдельных слушателей, но и всего мира — гимн СССР тому яркое подтверждение. Но Елена Куранда (Санкт-Петербург) не зря озаглавила свой доклад «Эль-Регистан в экстазе». Анализ стено­граммы выступления Эль-Регистана от 21 декабря 1943 года (НИОР РГБ) и его писательских стратегий, выработанных в 1930-е годы, позволил сделать вы­вод, что модель поведения одного из авторов гимна СССР подпадает под описание экста­тического состояния личности, описанного в статье Эйзенштейна «Нерав­нодушная природа» (1945), одновременно репрезентируя экстатический пафос как важный компонент сталинской культуры. Это выступление вызвало особен­но оживленную полемику — осуждение культурных стереотипов, пронизывавшее доклад, несомненно, привело к односторонней оценке личности Эль-Регистана. Проблема поведенческих паттернов не была рассмотрена во всей ее сложности, а чередование шаблонов и «ситуаций разрыва» позволило бы более детально раскрыть сущность экстаза. Впрочем, абсолютизации заглавной категории органи­заторы избежали — под занавес прозвучал не гимн Эль-Регистана, а мелодия из «Метели» Свиридова, а затем организаторы вышли на сцену… не для поклона, но для обсуждения проекта.

В классическую эпоху состояние экстаза связано с вторжением высших сил, с проявлением неких глобальных закономерностей. В эпоху модерности высшее напряжение воплощается не на макроуровне, а на микроуровне. Все его проявления связаны с повседневными практиками — отнюдь не обязательно сакральными. Традиционалисты долгое время обращались к экстатическим практикам, важным для древних культур. Но в Новейшее время экстаз — не только лицезрение бо­жества, но и наблюдение за крошкой печенья, тающей в чашке героя Пруста. Мы, кажется, сохранили радость — но утратили ее смысл. В известной мере поискам таких смыслов и была посвящена конференция. И надо полагать, в дальнейшем ее устроители еще не раз обратятся к обозначенным в классической древности эстетическим категориям, приобретшим в современности новые смыслы.

 

Александр Сорочан