Сурен Золян
Юрий Лотман о тексте: Идеи, проблемы, перспективы
Suren Zolyan. Yuri Lotman on the Text: Ideas, Problems, Perspectives
Сурен Золян (Московский педагогический государственный университет; исследователь Института перспективных исследований; Институт философии, социологии и права Национальной академии наук Республики Армении; ведущий научный сотрудник отдела теоретической философии; доктор филологических наук, профессор) surenzolyan@gmail.com.
УДК: 009+167+82.09
Аннотация:
В статье делается попытка обобщить, систематизировать и обсудить возможное развитие идей Юрия Лотмана о тексте как генераторе смыслов, о единстве его структурных, коммуникативных и прагматических аспектов. Рассматривается следующий круг вопросов: 1) прагматические и социокультурные критерии разграничения текста и «не-текста»; 2) текст как гетерогенный, многоязычный и полисемантический объект; 3) текст и адресат; активная роль читателя в раскрытии семантического потенциала текста; текст в процессе коммуникации и интерпретации; 4) текст как динамический объект («самовозрастающий логос»); триада «текст — интеллект — культура (семиосфера)». Показано, что для Лотмана понятие текста (и его отличие от не-текста) носило динамический характер, являясь функцией от трех переменных: знаковой композиции, адресата и контекста. Как развитие этих идей, предлагается описывать семантику текста как систему отношений (функций) между множеством возможных миров и множеством возможных контекстов.
Ключевые слова: текст, семиотика, адресат, культура, семиосфера, Юрий Лотман
Suren Zolyan (Moscow State Pedagogical University; Russian Institute for Advanced Studies, researcher; Institute of Philosophy, Sociology and Law, National Academy of Sciences of the Republic of Armenia; Department of Theoretical Philosophy, leading researcher; D. habil., professor) surenzolyan@gmail.com.
UDC: 009+167+82.09
Abstract:
Suren Zolyan seeks to generalize, systematize and discuss possible developments of Lotman’s ideas about the text as a generator of meanings, and about the unity of its structural, communicative and pragmatic aspects. Zolyan examines the following questions: 1) the pragmatic and socio-cultural criteria for distinguishing text from ‘not-text’; 2) the text as a heterogeneous, polylingual and polysemantic object; 3) text and addressee; the active role of the reader in revealing the semantic potential of the text; the text in the process of communication and interpretation; 4) the text as dynamic object (“self-expanding logos”); the triad of ‘text — intellect — culture (the semiosphere).’ Zolyan demonstrates that for Lotman the concept of the text (and its distinction from not-text) was dynamic, appearing as a function of three variables: the sign composition, the addressee and the context. As a further development of these ideas, Zolyan proposes describing the semantics of the text as a system of relations (functions) between a multitude of possible worlds and a multitude of possible contexts.
Key words: text, semiotics, addressee, culture, semiosphere, Yuri Lotman
0. К постановке проблемы
Идеи Ю.М. Лотмана о тексте, казалось бы, хорошо известны и в популяризации не нуждаются. Один только обзор их упоминаний и обращений к ним мог бы стать предметом монографического исследования (поэтому мы предпочли не обращаться к этой теме). Однако, как это ни парадоксально, то, что было новаторским, до сих пор остается не только без какого-либо системного применения, но и, за исключением, пожалуй, ранних методик анализа поэтического текста, даже недостаточно освоенным[1]. Ни в семиотике, ни в лингвистике, ни в теории литературы до сих пор нет обобщенного описания лотмановской концепции текста в ее соотнесении с современными представлениями, нет и оценки их потенциала. Между тем именно эти идеи могут лежать в основе новой теории текста — они могут быть востребованы как при рассмотрении динамических и коммуникативных аспектов текста, так и для усовершенствования существующих и создания новых методик текстового анализа.
Признавая возможность иных подходов, мы выделили пять, на наш взгляд, основных ключевых пунктов лотмановской концепции.
1. Прагматические факторы и критерии выделения текста (ср.: [Лотман, Пятигорский 1968]): разграничение между текстом и не-текстом основано не на лингвистических или семантических, а на прагматических (социокультурных) критериях. Это предполагает возможное развитие лотмановской теории текста с использованием теории речевых актов, перформативов, языковых игр и т.п.
2. Текст как принципиально многоязычный и мультисемантический объект. Согласно Лотману, любой текст порождается при помощи как минимум двух разнородных языков и в процессе функционирования допускает множественность интерпретаций. Отсюда и представление о тексте как многомерном семиотическом объекте. Возможно развитие этих идей на основе модальной семантики (семантики возможных миров).
3. Текст и читатель (адресат). Одна из определяющих для Лотмана идей — это активная роль адресата (или культуры-реципиента) в раскрытии семантического потенциала текста, с одной стороны, и роль текста в формировании читателя (культуры), с другой. Это предполагает рассмотрение текста в процессе коммуникации, где перспективным представляется основанный на когнитивистике мультидисциплинарный подход.
4. Текст как динамический саморазвивающийся объект. Лотмановские определения текста весьма близки к его определениям интеллекта (сознания) и культуры (семиосферы). По сути, эта триада (текст — интеллект — семиосфера) представляет собой различные аспекты одного и того же явления, в котором каждый из членов триады взаимно определяет, создает и развивает другие. Такой подход закладывает основы новой семиотики — где наряду со знаком в качестве основного объекта описания появляется понятие текста, а основными подлежащими описанию процессами станут текстопорождение, интерпретация и коммуникация.
5. Текст как комплексное отношение (функция в математическом смысле) трех переменных: знаковой композиции (т.е. текста в узком смысле слова), адресата и контекста; к ним можно добавить и четвертую: язык (знаковую систему).
Каждый из этих аспектов может быть представлен как самостоятельная теория, однако представляется более существенным сохранить лотмановское целостное ви´дение проблемы и обратить внимание на их взаимосвязь и взаимообусловленность.
1. В поисках текста как объекта
Идеи Лотмана о тексте формировались на протяжении почти тридцати лет (1960—1990-е годы). Это именно тот период, когда возникали и сам объект (текст как объект семиотического и лингвистического описания), и соответствующие дисциплины (лингвистика и семиотика текста, с некоторыми оговорками — дискурс-анализ). Безусловно, лотмановская концепция текста формировалась поэтапно. Она существенно видоизменялась, но вместе с тем можно выделить ее некоторую остающуюся стабильной основу, которая принимает окончательную форму в последних работах Лотмана. Впервые он обращается к проблеме текста еще в «Лекциях по структуральной поэтике», полемизируя с современными ему концепциями:
Но при всем том молча подразумеваются два положения: 1) текст художественного произведения — это сумма графических знаков; 2) художественное произведение реально дано нам как текст.
Постараемся показать, что оба понятия даны нам не как метафизическая, отдельная от истории «реальность», а как определенное, исторически данное субъектно-объектное отношение [Лотман 1994: 203].
Все последующие работы Лотмана можно рассматривать как демонстрацию и экспликацию приведенного тезиса. Поэтому исследования 1980-х — начала 1990-х годов помогают лучше понять круг вопросов и не всегда четкие формулировки статей 1960—1970-х.
Безусловно, формирование лотмановской концепции необходимо рассматривать в контексте лингвистики и семиотики текста. Попытаемся обрисовать этот контекст, не претендуя на полноту (см. соответствующие обзоры в: [Гиндин 1972; Николаева 1977; 1978]) и сосредоточиваясь лишь на тех концепциях, которые были релевантными в кругу Московско-тартуской школы.
Можно считать признанным тот факт, что на развитие лингвистики текста поэтика оказала значительное влияние. В первую очередь следует указать пионерскую работу В.Я. Проппа о структуре волшебной сказки [Пропп 1928] и осуществленное К. Леви-Строссом последующее развитие этой модели на материале мифа [Lévi-Strauss 1955]. Весьма интересными, но, к сожалению, не получившими должного освещения и развития были работы В.В. Виноградова о «единоцелостных структурах» в художественной прозе [Виноградов 1930]. Что касается собственно лингвистики, то текст как объект лингвистического изучения начинает привлекать внимание только в 1950-х годах, притом лишь частично и поэтапно. Безусловно, сказывалась многовековая традиция, которую соссюровский структурализм лишь закрепил и обосновал, — текст как продуцируемый феномен, как продукт считался относящимся к речи, тогда как объектом лингвистики, согласно последнему предложению «Курса общей лингвистики», должен был быть «язык, рассматриваемый в самом себе и для себя» [Соссюр 1977: 269].
Не случайно интерес к тексту в лингвистике возникает из необходимости расширения синтаксической теории. Это четко видно на примере ставшей знаменитой статьи З.С. Харриса [Harris 1952], считающейся первой и (якобы) заложившей основы лингвистики текста (хотя главным в ней скорее было понятие трансформации). Что касается текста, то Харрис предложил распространить дополненный трансформационным компонентом дистрибутивный анализ на последовательность из двух и более предложений. При таком подходе лингвистика текста стала представлять собой некоторый усложненный вариант синтаксиса сложного предложения, что, кстати, наглядно видно по терминологии, используемой в 1950—1970-е годы в русистике (сверхфразовое единство, синтаксическая строфа, абзац, сложное синтаксическое целое и т.п. — cр.: [Гаспаров 1976]). Даже преодолев соссюровское ограничение на изучение синтаксиса, лингвистика тем не менее исходила из одного из его фундаментальных постулатов — о линейности означаемого. Поэтому текст мог быть представлен как постепенное конструирование из минимальных единиц усложняемых от уровня к уровню синтагм. Возникала иерархическая лестница: слово, словосочетание, простое предложение, сложное предложение, сверхфразовое единство и, как венец всему, текст.
Однако вне лингвистики изучение текста шло по иному пути. Для обращавшихся к проблеме текста фольклористов, антропологов, литературоведов, философов он был не конечным, а исходным объектом и рассматривался не как результат некоторой линейной композиции, а как изначально данное целое. Между тем понимаемый как целое текст оказывается структурой многомерной — такой подход можно связать с работой Леви-Стросса «Структура мифа» (хотя сам Леви-Стросс термин «текст» не употребляет). Правда, в этом вопросе Леви-Стросс оставляет приоритет за Проппом, считая, что в его «Морфологии волшебной сказки» содержатся основные компоненты новой теории текста как нелинейного (многомерного) объекта [Леви-Стросс 1983: 107].
Опираясь на идеи Леви-Стросса, П. Рикёр предложил путь возможного совмещения герменевтики и лингвистики. Это позволило ему разграничить два аспекта текста. Используя восходящее к Дильтею противопоставление объяснения и понимания, Рикёр рассматривает выявление и описание внутритекстовых синтагматических и парадигматических отношений (по аналогии с описанием предшествующих уровней) как модель объяснения текста, тогда как моделью его понимания будет описание текста как коммуникации между ним и читателем; автор после создания текста рассматривается Рикёром только как «первый читатель» [Ricoeur 1981]. (Это, кстати, было достаточно близко к лотмановскому пониманию, согласно которому автор может выступать и как «первочитатель-редактор» [Лотман 2002: 21].)
Более радикальное разграничение между текстом как продуктом («произведением») и текстом как процессом (коммуникации и смыслопорождения) было предложено Роланом Бартом[2]. Текст понимается как многомерное пространство:
Ныне мы знаем, что текст представляет собой не линейную цепочку слов, выражающих единственный, как бы теологический смысл («сообщение» Автора-Бога), но многомерное пространство, где сочетаются и спорят друг с другом различные виды письма, ни один из которых не является исходным; текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников [Барт 1989б: 388].
Именно к такому пониманию текста довольно близко подходит Лотман в работах 1980-х годов (см. ниже), но в 1960—1970-х годах он все еще больше ориентируется на подходы, принятые в лингвистике. Из существовавших к тому времени наиболее оптимальной для него оказывается концепция Р.О. Якобсона; в ней можно увидеть не только гармоничный синтез лингвистики и поэтики, но и развитие органических для Лотмана идей ОПОЯЗа и формальной школы. Якобсон перенес метод бинарных оппозиций и уровневого анализа, т.е. метода, предназначенного для описания единиц языка, на анализ поэтических текстов. Именно эта методика стала основой для структурного анализа поэтического текста — рассматривались конфигурации, образуемые языковыми единицами различных уровней, причем такие, которые не были детерминированы языковой системой, — и именно этот аспект был Лотманом значительно усилен [Лотман 1970; 1972; 1994].
Как видим, в отличие от лингвистики, в поэтике и культурной антропологии текст выступает как исходная единица. Он рассматривается как особая многоуровневая форма организации языковых структур и смыслов. Однако методологические рамки указанных дисциплин требовали, чтобы все это рассматривалось как особая форма, отличная от языковой и характерная только для особых типов текста — сказки, мифа, поэтических текстов. Укоренению такого взгляда способствовали и сами авторы этих теорий, настаивавшие на уникальности исследуемого объекта. Так, Леви-Стросс приписывал подобные характеристики мифу, а сам миф считал организованным по своим особым правилам промежуточным явлением между языком и речью. Якобсон видел в этом проявление языка в поэтической функции, т.е. установку на выражение, при которой модифицируются основополагающие принципы языковой организации («наложение оси подобия на смежность»).
Лотман, насколько мы можем судить, был первым, для кого некоторая дополнительная по отношению к языку форма организации стала необходимым признаком любого текста, а не только художественного или фольклорного. Думаем, в этом проявился его предыдущий научный опыт. Прежде всего, перед тем как освоить концепции, сложившиеся в лингвистике, поэтике и культурной антропологии, Лотман подходил к тексту как историк литературы и отчасти как текстолог. Таким опытом не обладал никто из вышеперечисленных теоретиков. Между тем это совсем особый взгляд на то, что такое «текст». Если для лингвистики и, с определенными уточнениями, для лингвистической поэтики в духе Якобсона «текст» — это максимальная единица, изолированная от других текстов и предполагающая только дальнейшее членение, то для историка литературы «текст» если и существует, то, пожалуй, как минимальная единица анализа, примерно как «вариант» мифа в леви-строссовской трактовке. Так, историк литературы может изучать либо литературу как историю, т.е. как хронологию событий, либо творчество писателя как нечто целое; он может сосредоточиться на некотором сегменте его творчества («раннее творчество Пушкина», «южные поэмы Пушкина») или же на его некотором аспекте («романтизм Пушкина», «эстетика Пушкина»). Возможны даже такие исследования, объект которых лишь опосредованно связан с автором и его текстами («отражение классовой борьбы в “Капитанской дочке”», «Пушкин и декабризм» и т.д.). Во всех этих случаях текст если и рассматривается как нечто особое, то как 1) нечто данное, 2) несамостоятельное и не отделенное от других текстов и 3) вспомогательное — подобно тому, как текстология есть вспомогательная литературоведческая дисциплина. Литературовед, в отличие от лингвиста, свободен в выборе того, что считать объектом своего исследования, — это могут быть все произведения одного автора или даже целого направления или же произведение в шлейфе сопутствующих текстов — письма, черновики и т.д. Не актуальна и проблема отделения текста от не-текста — так, на равных правах могут фигурировать законченное произведение и неосуществленный замысел, черновики и варианты произведения и т.п.[3] Поэтому для литературоведа столь естественно рассматривать синхронические и диахронические комбинации текстов (проблемы становления жанров, литературная борьба между различными направлениями и т.п.) или же парадигматические отношения между ними (типология жанров, взаимовлияние и т.п.). Отсутствие границы между текстом и не-текстом способствует тому, что исследователь может оперировать и субтекстовыми единицами в отрыве от текста (изучение рифмы или метафорики, идеологические схемы на основе отдельных цитат и т.п.). В дальнейшем Лотман обоснует подобный релятивистский подход к тексту: это отражает свойство текста распадаться на субтексты и формировать надтекстовые комплексы. Однако вначале, когда он, в отличие от своих коллег — историков литературы, обнаружил, что текст — это «не метафизическая данность», а подлежащая объяснению проблема, его несколько смутила подобная неопределенность, легко перерастающая в произвольность. Именно опыт лингвистики и перенявших ее методы смежных гуманитарных наук помог ему увидеть этот пробел. При этом Лотман старался выразить свою точку зрения посредством цитат, подобранных так, что они воссоздают уже оригинальное, именно лотмановское ви´дение вопроса. На словах «доброй завистью» завидуя лингвистам[4], он сохранил именно «историко-литературное» подвижное понимание текста:
Изучение истории текста, само движение текстологии к анализу эволюции художественного замысла, его воплощения и дальнейшей судьбы привело к объемному и подвижному, а не мертво-буквалистскому наполнению этого понятия. «Текст произведения есть явление изменчивое, текучее», — писал Б.В. Томашевский [Лотман 1994: 203][5].
Привлечение лингвистического инструментария позволяет Лотману заметить слабость «литературоведческого подхода»: оставаясь неопределяемым и тем самым неопределенным, терялся сам текст как объект описания. Как можно предположить, его усилия направлены на то, чтобы эта неопределенность была преодолена и переосмыслена. Из текстологии он берет понимание относительности понятия текста, которое стремится дополнить структурными характеристиками. И здесь, несмотря на весьма почтительный тон, Лотман констатирует, что современная ему лингвистика понимает текст совсем по-иному: скорее как не-текст. Приводя определение текста Л. Ельмслева, Лотман в своем комментарии показывает его внутреннюю противоречивость [Лотман 1994: 201—202]: текст, по Ельмслеву, есть не единица языка (или речи), а полная синтагматическая реализация языка как системы, т.е. это нечто вроде речи-как-абсолюта (текст как бесконечная синтагма). Очевидно, что при таком понимании текст не может содержать ничего, кроме как манифестации регулярностей языковой системы. Не вступая в прямую полемику, этому подходу Лотман противопоставляет иной, и снова посредством цитаты: «A.M. Пятигорский подходит с иной точки зрения — текст представляется ему средством передачи информации» [Лотман 1994: 202]. Безусловно, Лотман не мог не заметить и того, что в концепции Пятигорского текст расматривается не как композиция его конституентов, а как разновидность сигнала, т.е. неделимый знак [Пятигорский 1962].
Безусловно, здесь Лотман невольно затронул крайне существенную для методологии лингвистики проблему, — проблему преодоления соссюровской версии структурной лингвистики. Как мы уже упоминали, для Соссюра все, что выше лексического уровня, за несущественными исключениями, есть сфера речи, а не языка. Именно Ельмслев последовательно реализовывал наиболее формализованную версию теории Соссюра (в отличие от Н.С. Трубецкого, Якобсона и Пражской школы, которые развивали эту теорию в функциональном ключе), и в этой концепции текст есть лишь синоним данного лингвисту материала для анализа. Но даже в тех направлениях, где появляется понятие текста как лингвистического объекта, путь лежит от меньших единиц (предложений, сверхфразовых единств) к тексту. Лотман идет в противоположном направлении: от некоторой совокупности текстов (литература в целом, творчество Пушкина и т.д.) — к единичному тексту как объекту структурного анализа. Более того, крайне примечательна мысль, которую Лотман «вычитывает» у Ельмслева: «Таким образом, каждый конкретный текст, привлекаемый исследователем, — лишь частица некоего абстрактного текста» [Лотман 1994: 202], т.е. к единичному тексту можно идти не от совокупности текстов, а от некоторого текста как абстрактной модели, наподобие модели волшебной сказки у Проппа.
В поисках нового подхода к тексту Лотман был не одинок. Примерно в эти же годы Э. Бенвенист развивает принципы семиологии, отличной от соссюровской:
Ориентированная на решение семантических проблем «семиология второго поколения» должна преодолеть односторонность семиотического подхода <…>. Это преодоление должно идти в двух направлениях: во внутриязыковом (интралингвистическом) анализе — в направлении нового измерения означивания, означивания в плане речевого сообщения <…>. В надъязыковом (транслингвистическом) анализе текстов и художественных произведений — в направлении разработки метасемантики, которая будет надстраиваться над семантикой высказывания [Бенвенист 1974: 88—89].
Однако показателен сам используемый Бенвенистом термин «транслингвистика»: даже для него самого это нечто, что, оставаясь в границах семиотики, уже выходит за рамки лингвистики. Лотман, особенно в 1960-х, искал в лингвистике необходимые ему методы, используя их, но не становясь их заложником.
Проекция высказанных в «Лекциях» идей на последующие работы помогает понять, что за коллажем цитат стоит прообраз еще не получившей окончательного оформления целостной оригинальной концепции, каждый компонент которой в той или иной степени уже был намечен как подлежащий дальнейшему развитию.
2. Формирование концепции
Идеи Лотмана о тексте уместно рассматривать не хронологически, а в соответствии с выделенными аспектами. В последовавших за «Лекциями» монографиях [Лотман 1970; 1972] фигурирует термин «текст», однако он появляется скорее как характеристика материала, который подлежит анализу (художественный текст), тогда как объектом анализа становится понятие «структура», внутренняя организация. Именно понятия «структура» и «структурный метод» оказываются в центре внимания и в исследованиях, и в полемике вокруг них. Это несколько заслонило интенсивную работу Лотмана над уточнением того представления, которое уже было заявлено в «Лекциях»: текст есть определенное, исторически данное субъектно-объектное отношение. Работа над теорией текста есть одновременно и полигон для методологии новой семиотики: в первом томе лотмановских «Избранных статей» (Таллинн, 1992) соответствующий раздел озаглавлен «Текст как семиотическая проблема», хотя привычней было бы «Семиотика текста как проблема». Текст сам выступает как проблема, и выработка адекватного подхода к нему и разработка анализа его синтактики, семантики и прагматики и есть главная задача «семиотики второго поколения».
Как можно было увидеть из ранее изложенного, Лотман, прямо не заявляя этого, уже в «Лекциях» отходит от лингвистического понимания текста. В дальнейшем он приходит к необходимости разграничивать различные подходы и понимания, которые сводятся к постулированию: a) текста как лингвистического объекта; b) текста как семиотического объекта; c) текста как социокультурного явления. При таком рассмотрении текст предстает по-разному — так, наличия лингвистических признаков текстуальности еще недостаточно, чтобы некоторая композиция предложений (или каких-либо иных знаков) функционировала в социуме как текст, и, напротив, возможны тексты, лишенные лингвистических (и семиотических) признаков текстуальности. Именно эта переходная ситуация — «текст <=> не-текст» — позволяет выделить дополнительные по отношению к языковой организации условия текстуальности:
Понятие т е к с т в том значении, которое придается ему при изучении культуры, — отличается от соответствующего лингвистического понятия. Исходным для культурного понятия текста является именно тот момент, когда сам факт лингвистической выраженности перестает восприниматься как достаточный для того, чтобы высказывание превратилось в текст. Вследствие этого вся масса циркулирующих в коллективе языковых сообщений воспринимается как не-тексты, на фоне которых выделяется группа текстов, обнаруживающих признаки некоторой дополнительной, значимой в данной системе культуры, выраженности [Лотман, Пятигорский 1968: 75—76].
Обобщая характеристики этих различающихся аспектов, можно прийти к следующему пониманию. Текст — это гетерогенный (поликодовый), полифункциональный и мультисемантический объект. При этом необходимо добавить: это объект, который не дан сам по себе, а возникает как отношение. Соответственно, Лотман пытается совместить три понимания текста:
1) Текст как продукт (реализация) системы — Лотман постоянно возвращается к определению Ельмслева, всякий раз уточняя его, но в целом принимая как лингвистическую основу текстуальности[6].
2) Текст как сигнал — Лотман использует предложенное Пятигорским определение, развивая названные им впоследствии «риторическими» [Лотман 1992в: 168] такие характеристики, как целостность и снятие знаковости (ситуативность, снижение степени символичности и увеличение индексальности и иконичности; сводимость к поведенческим моделям посредством речевых актов и перформативности).
3) Текст не как данное, а как отношение или функция. При этом подобное релятивистское понимание текста не приводит к субъективизму, поскольку дополняется тем, что должны быть указаны условия текстуальности: a) внутритекстовые и языковые, описывающие внутреннюю организацию единиц внутри текста; b) интертекстуальные, определяющие необходимую для текста соотнесенность с другими актуальными и потенциальными текстами; c) прагматические, определяющие сами условия функционирования текста и его восприятия как такового. Комплекс прагматических условий можно считать определяющим фактором. Сформулированное в «Лекциях» понимание текста как отношения дополняется сформулированным в сотрудничестве с Пятигорским понятием функции [Лотман 1966; 1986; 1999; Лотман, Пятигорский 1968].
3. Текст и функция
Соотнесенность между текстом и функцией — это ядро концепции Лотмана—Пятигорского. Она сформулирована как система взаимосвязанных тезисов:
1. Функция текста определяется как его социальная роль, способность обслуживать определенные потребности создающего текст коллектива.
2. Функция — взаимное отношение системы, ее реализации и адресата—адресанта текста.
3. Культура рассматривается как совокупность текстов. Тогда функция будет выступать по отношению к текстам как своего рода метатекст.
4. Культура рассматривается как совокупность функций, и текст будет выступать исторически как производное от функции или функций.
5. «Быть романом», «быть документом», «быть молитвой» означает реализовывать определенную культурную функцию и передавать некоторое целостное значение.
6. Текст вполне может быть определен если не логически, то по крайней мере операционально, с указанием на конкретный объект, имеющий собственные внутренние признаки, не выводимые из чего бы то ни было, кроме него самого. В то же время функция является чистым конструктом, тем, в смысле чего возможно истолковать тот или иной текст или в отношении чего те или иные признаки текста могут быть рассмотрены как признаки функции [Лотман 1966; Лотман, Пятигорский 1968].
При очевидной взаимосвязанности этих тезисов каждый из них вполне самостоятелен и может быть развит вне зависимости от других. Более того, между ними можно усмотреть определенные несоответствия. Так, очевидно, что слово «функция» употреблено в различных значениях. В первом тезисе функция — это социальная роль, во втором — отношение, в третьем — метатекст, в пятом — инструмент. В шестом тезисе функция — это скорее механизм (или система правил) интерпретации или метаописания. В ряде случаев трудно определить, что имеется в виду — абстрактное отношение, функция в математическом смысле или социальное предназначение. Безусловно, такая многозначность может быть рассмотрена как адекватное отображение многоаспектности понятия «текст» и создает дополнительные возможности для интерпретации приведенных тезисов. Но помимо многозначности / многоаспектности понятия функции есть и определенное противоречие между тем, что есть текст: согласно второму тезису, функция (а стало быть, и текст, рассматриваемый как функция) есть производное, или значение в математическом смысле, от ее аргументов (переменных): системы, ее реализации и адресата—адресанта текста. Однако, согласно четвертому тезису, текст есть производное (неясно, в каком смысле, но явно не в математическом) от инструментальных функций (что подтверждается пятым тезисом). Наконец, в шестом тезисе текст рассматривается как имманентный объект, не выводимый из чего-либо, кроме него самого (что явно противоречит второму тезису). Различны, если вообще совместимы, определения текста, приводимые в тезисах 3 и 4. В первом из них культура рассматривается как совокупность текстов, и, стало быть, именно тексты ее формируют, а во втором культура рассматривается как совокупность функций, а тексты выступают как производное от них (что весьма логично, почему и несколько непонятно уточнение — «исторически»). Думаем, стоит уточнить тезис третий (приведя его в соответствие с родственным ему шестым): функция не может быть метатекстом, поскольку метатекст есть совершаемое по определенным правилам (метаязык) преобразование текста, т.е. некоторая функция от текста в математическом смысле, приписывающая элементам текста некоторые метатекстовые значения. С такими уточнениями между тезисами 3 и 4 устанавливается зеркальная симметрия: культура есть совокупность текстов, а функция — способ порождения новых (мета)текстов; культура рассматривается как совокупность функций, и текст есть принимаемое ими значение (в математическом смысле). Или же — способ порождения новых функций (если совместить с тезисом 2 и рассматривать текст как отношение). Как видим, предлагаемая система допускает различные пути ее расширения и развития, хотя и требует определенных уточнений. Во многом это было реализовано Лотманом в дальнейшем. При обращении к этой проблематике имеет смысл разграничить, как то было сделано им самим, два исследовательских объекта: a) текст как функция и b) функция текста.
4. Текст как функция
Если текст не есть некоторая данность, то что же делает нечто текстом? Очевидно, что ответ на этот вопрос предполагает выход за пределы текста, и тогда характеристики текстуальности, хоть и связаны с текстом, будут лежать вне его самого. Видимо, подобная логика приводит к тому, что Лотман (совместно с Пятигорским) от рассмотрения внутренней организации текста переходит к его прагматике. Разграничение между текстом и не-текстом основано не на лингвистических или семантических, а на прагматических (социокультурных) критериях, которые оказываются в зависимости от прагматических, точнее, функциональных характеристик:
Говоря о недостаточности семантического или синтактического анализа текста, мы противопоставляем им не прагматический, а функциональный подход. Рассуждение строится не так: «Природа текста определяется не семантикой и синтактикой, а прагматикой», а так: «Изменение функции текста придает ему новую семантику и новую синтактику» [Лотман 1966: 85].
Как видим, прагматические характеристики рассматриваются как влияющие на иные, в первую очередь семантические. Почему Лотман счел необходимым переформулировать «прагматику» на «функцию»? — Как представляется, ответ можно найти уже в одной из последних работ, «Культура и взрыв», где «функциональный подход» вновь предстает как основанный на понятии отношения: текст — это отношение между адресатом, адресантом, сигналами текстуальности и системой (добавим последний компонент, взяв его из ранее приведенного второго тезиса):
Текст мыслится не как некоторый стабильный предмет, имеющий постоянные признаки, а в качестве функции; как текст может выступать и отдельное произведение, и его часть, и композиционная группа, в конечном итоге — литература в целом. Дело здесь не в том, что в понятие текста вводится понятие расширения. Современная точка зрения опирается на представление о тексте как о пересечении точек зрения создателя текста и аудитории. Третьим компонентом является наличие определенных структурных признаков, определяемых как сигналы текста. Пересечение этих трех элементов создает оптимальные условия для восприятия объекта в качестве текста. Однако резкая выраженность некоторых из этих элементов может сопровождаться редукцией других [Лотман 1992а: 179].
Текст предстает как функция (в математическом понимании), где прагматика (создатель текста и аудитория) задает две из трех переменных. Как видим, это конкретизация раннего определения текста как субъектно-объектного отношения, причем очень важно указание на возможную редукцию одного из компонентов. Например, редуцированным может быть сам текст (скажем, белый лист бумаги в определенных условиях может выступать как текст; с другой стороны, отсутствие печати в определенных ситуациях делает текст недействительным, т.е. не-текстом)[7]. Однако если отвлечься от этих экстремальных случаев, подлежит объяснению то, что текст выступает и как функция от трех (или четырех — если учитывать систему) аргументов, и как один из аргументов. Каким образом можно вводить в рассмотрение как аргумент то, что предлагается рассматривать как значение функции? Можно предложить следующее объяснение.
Лотман говорит не о тексте, а о «сигналах текста», что пришло на смену используемым ранее выражениям («реализация системы», «конкретный объект, имеющий собственные внутренние признаки, не выводимые из чего бы то ни было, кроме него самого»). Между тем «сигналы текста» (вспомним, что, по Пятигорскому, и сам текст есть сигнал) — это не характеристики его внутренней организации (например, связности), а такие признаки, как перформативность (авторы называют этот признак «авторитетностью») и модифицированная референциальная семантика (истинность / ложность как отношение между миром и высказыванием преобразуется в истинность как свойство текста). Первое условие определяет существующие в социуме «удачные условия» (felicitous conditions) функционирования текста:
Если сопоставить два совпадающих на лингвистическом уровне высказывания, из которых одно в системе данной культуры удовлетворяет представлениям о тексте, а другое — нет, то легко определить сущность текстовой семантики: одно и то же сообщение, если оно является письменным договором, скрепленным клятвой, или просто обещанием, исходит от лица, высказывания которого по его месту в коллективе являются текстами, или от простого члена сообщества и т.п., — получает при совпадении лингвистической семантики разную оценку с точки зрения авторитетности [Лотман, Пятигорский 1968: 78].
Здесь, видимо, можно добавить, что следует разграничить понятие «ложного» текста и «неправильного». «Неправильный» («неприемлемый») текст, в отличие от неправильного высказывания, — это, видимо, не столько ложный текст и вовсе не «неправильно построенный текст», сколько текст, не функционирующий как «истинный», тогда как ложность и правильность предложения / высказывания — принципиально отличные аспекты (семантические характеристики могут быть предопределены структурными только в формальных языках). Говоря об истинности / ложности текста, следует оговорить, что в той трактовке, которая предлагалась Лотманом и Пятигорским, это не столько семантическое, сколько прагматическое отношение, касающееся адекватного функционирования текста в определенном социокультурном контексте. Но при этом сама прагматическая «адекватность» / «неадекватность» текста оказывается в зависимости от механизмов семантизации (ср., к примеру, официальные и диссидентские толкования Конституции СССР в 1980-е годы).
Поэтому столь естественным оказывается привлечение второго определяющего признака — референциально-семантического, а именно условия обязательной истинности текста:
В той сфере, в которой данное высказывание выступает как текст (стихотворение не выступает как текст при определении научной, религиозной или правовой позиции коллектива и выступает как текст в сфере искусства), ему приписывается значение истинности. Обычное языковое сообщение, удовлетворяющее всем правилам лексико-грамматической отмеченности, «правильное» в языковом отношении и не заключающее ничего, противоречащего возможному по содержанию, может, тем не менее, оказаться ложью. Эта возможность для текста исключается. Ложный текст — такое же противоречие в терминах, как ложная клятва, молитва, лживый закон. Это не текст, а разрушение текста [Лотман, Пятигорский 1968: 78].
При этом, как то характерно для лотмановского концептуального подхода, этот аспект текстуальности неразрывно связан с другим. Истинность и ложность, в отличие от традиционной семантики, понимаются не как отношение между высказыванием или миром, а как прагмасемантическое интертекстуальное отношение — положение текста в некоторой характерной для этой культуры иерархии текстов:
Поскольку тексту приписывается истинность, наличие текстов подразумевает «точку зрения текстов» — некоторую позицию, с которой истина известна, а ложь невозможна. Описание текстов данной культуры дает нам картину иерархии этих позиций. Можно выделить культуры с одной, общей для всех текстов, точкой зрения, с иерархией точек зрения и с некоторой сложной их парадигмой, чему будет соответствовать ценностное отношение между типами текстов [Лотман, Пятигорский 1968: 78—79].
Как видим, Лотман и Пятигорский предполагают, с одной стороны, отсутствие у текста истинностного значения — по крайней мере в том логико-семантическом понимании, которое начиная с Фреге прилагается к предложению / высказыванию, — и в то же время восприятие текста как (необходимо?) истинного. Пытаясь определить, что есть «сигналы текста», мы приходим к необходимости выйти за пределы текста. Но в результате мы вновь возвращаемся к текстуальной реальности (культуре). Она будет выступать как нечто внешнее по отношению к некоторому тексту, хотя сама образована и организована как иерархизированное пространство текстов[8]. Здесь можно привести суждение, высказанное Лотманом применительно к художественному тексту, но, видимо, характерное для всех типов текстов: «Вся совокупность исторически сложившихся художественных кодов, делающая текст значимым, относится к сфере внетекстовых связей» [Лотман 1970: 60].
Таким образом, совокупность кодов и есть тот конструкт, который выступает как функция и делает некоторые характеристики текста сигналами текстуальности. Как мы убедимся, при рассмотрении проблемы адресата имманентный и функциональный подходы к тексту образуют взаимозависимую пару: имманентный характеризует сам текст, а функциональный — отношение «читатель—текст». Возникает вопрос — а откуда берется сам текст? (Впрочем, по Лотману, и автор, и читатель, и коммуникативные акты его актуализации — все это содержится в тексте, образуя его память.) Текст, с одной стороны, задает и автора, и читателя, а с другой — порождается отношением между ними. Это и аргумент функции, и сама функция. Функция создает текст, но и текст создает функцию («система текстовых значений определяет социальные функции текстов в данной культуре»); одно определяет другое. Но выясняется, что и (социальная) функция, и текст могут отделяться друг от друга: «Возможность отделения функции от текста подводит нас к выводу о том, что описание культуры как некоторого набора текстов не всегда обеспечивает необходимую полноту» [Лотман, Пятигорский 1968: 87].
Это не противоречие, это скорее принцип дополнительности. Можно заметить, что, характеризуя текст, его признаки, функции и т.д., Лотман и Пятигорский определяют текст и функцию не как дизъюнкцию, а как конъюнкцию. Это не «или — или», а «ни то, ни это» или же — «и то, и это». Это видно на примере употребления слова «функция» — оно выражает значения, которые могли показаться если и не противоречивыми, то разноплановыми: социальная функция, математическая, инструментальная; в дальнейшем к этому набору различных значений прибавится еще одно — понятие функции в биологическом смысле, когда текст будет уподоблен организму. Употребленное в различных значениях понятие «функция» становится иконическим воплощением многоаспектности текста и его различных характеристик.
У Лотмана текст иногда предстает как единственная реальность, а все остальные понятия — культура, язык, функция — выступают как его производные. Но, описывая признаки («сигналы») текстуальности, Лотман использует это понятие уже как детерминированное культурой, языком, функцией, хотя это и разные типы реальности: «Но это вполне реальные связи. Понятие “русский язык” не менее реально, чем “текст на русском языке”, хотя это реальности разного типа и методы изучения их будут тоже различны» [Лотман 1970: 60].
5. Функции текста
В данном случае функция понимается инструментально. Текст рассматривается как инструмент, служащий для передачи, преобразования / создания и хранения информации. Этому соответствует триада функций. Это сравнительно традиционный аспект рассмотрения текста. Лотман начинал, когда господствовало представление о готовом смысле, которому надо придать лингвистическую форму (или, в антименталистском варианте американской лингвистики, смысл есть некоторая ситуация, которая отображается в тексте). Безусловно, в 1960-х годах само внимание к семантике и ее описание лингвистическими средствами были революционным шагом и стали основой для дальнейшего развития новой лингвистики. В СССР эта новая тенденция получила оформление в виде предложенной И.А. Мельчуком и А.К. Жолковским теории (модели) «Смысл <=> Текст», перспективность которой доказана и временем. Ответвлением этой модели применительно к поэтике в конце 1970-х становится модель «Тема <=> Текст» [Жолковский, Щеглов 1996]. Подобный подход принимается Лотманом, но как описывающий лишь одну из функций текста: передачу некоторого «как бы» существующего до текста смысла. Текст в таком случае понимается исключительно как носитель («упаковка») смысла. К такому пониманию функции текста (видимо, считая его «лингвистическим») Лотман добавляет и не имеющее ничего общего с семантикой ельмслевское определение текста как реализации системы, не заботясь о разноплановости этих определений:
…Текст в этом случае — некий пассивный носитель вложенного в него смысла, выполняющий роль своеобразной упаковки, функция которой — донести без потерь и изменений (всякое изменение есть потеря) некоторый смысл, который в абстракции предполагается существующим еще до текста. В структурном отношении текст в данном его аспекте — материализация языка: все, что нерелевантно для языка, является в тексте случайным и не может быть носителем смысла [Лотман 1992б: 25—26].
Эта функция не интересует Лотмана, и, говоря о ней, он акцентирует ее недостаточность. Она используется скорее как то, что нужно учитывать, но на чем нельзя основывать теорию (что касается модели «Тема <=> Текст», то здесь ситуация иная: Лотман считает экстраполяцию подобного подхода на художественные тексты не только недостаточной, но и ошибочной). Куда больше его привлекают две другие функции:
…Ситуации, когда целью коммуникационного акта является выработка новой информации. Здесь ценность системы определяется нетривиальным сдвигом значения в процессе движения текста от передающего к принимающему. Нетривиальным мы называем такой сдвиг значения, который однозначно не предсказуем и не задан определенным алгоритмом трансформации текста. Текст, получаемый в результате такого сдвига, мы будем называть новым. Возможность образования новых текстов определяется как случайностями и ошибками, так и различием и непереводимостью кода исходного текста и того, в направлении которого совершается перекодировка. <…> Это исключает возможность при обратном переводе получить исходный текст, что и есть механизм возникновения новых текстов [Лотман 1992б: 26].
Безусловно, это новаторская постановка вопроса: в процессе коммуникации текст порождает новый текст. Однако сходные идеи о том, что всякое понимание есть непонимание, можно найти начиная со Шлейермахера и Гумбольдта; как их реализацию можно рассматривать и разграничение между иллокутивными и перлокутивными значениями («силами») в теории речевых актов, и даже разграничение между референцией говорящего и референцией слушающего. Подход Лотмана несколько отличен: он видит в этом не просто характеристики коммуникации и интерпретации (понимания), а непосредственно свойства текста как системы:
Всякая осуществляющая весь набор семиотических возможностей система не только передает готовые сообщения, но и служит генератором новых.
Комбинация переводимости — непереводимости (с разной степенью того и другого) определяет креативную функцию <…>. Поскольку смыслом в данном случае оказывается не только тот инвариантный остаток, который сохраняется при разнообразных трансформационных операциях, но и то, что при этом изменяется, мы можем констатировать приращение смысла текста в процессе этих трансформаций [Лотман 1999: 16—17].
Что же касается третьей функции — быть конденсатором культурной памяти, — то это не имеющая каких-либо аналогий в семиотике (разве что в поэзии) новая постановка вопроса[9]:
Третья функция текста — функция памяти. Текст — не только генератор новых смыслов, но и конденсатор культурной памяти. Текст обладает способностью сохранять память о своих предшествующих контекстах. Без этого историческая наука была бы невозможна, так как культура (и шире — картина жизни) предшествующих эпох доходит до нас неизбежно во фрагментах. Если бы текст оставался в сознании воспринимающего только самим собой, то прошлое представлялось бы нам мозаикой несвязанных отрывков. Но для воспринимающего текст — всегда метонимия реконструируемого целостного значения, дискретный знак недискретной сущности. Сумма контекстов, в которых данный текст приобретает осмысленность и которые определенным образом как бы инкорпорированы в нем, может быть названа памятью текста (выделено нами. — С.З.). Это создаваемое текстом вокруг себя смысловое пространство вступает в определенные соотношения с культурной памятью (традицией), отложившейся в сознании аудитории. В результате текст вновь обретает семиотическую жизнь [Лотман 1999: 21—22].
Конечно, то, что память человечества сохраняется благодаря текстам, — общеизвестно. Но Лотман акцентирует другое: это память не только о событиях, которые зафиксированы в тексте (т.е. сфера действия первой функции), но и о контекстах актуализации этого текста, которые также являются событиями, включающими в том числе и референцию к тем контекстам, о которых повествует текст.
6. Текст как поликодовый и мультисемантический объект
Реализация вышеописанных функций текста (смыслопорождения и конденсации памяти) требует определенных семиотических механизмов. Если функция конденсации памяти в настоящее время еще недостаточно разработана, чтобы ее можно было свести к непосредственно описываемым характеристикам текста, то экспликация функции и механизмов генерации смыслов может уже сейчас стать одним из ключевых элементов новой семиотической (а тем самым и лингвистической) теории. Описание процесса генерации смысла с необходимостью затронет и внутритекстовые механизмы и структуры его организации. То, что текст может допускать различные интерпретации, — это было известно еще со времен романтической герменевтики (если не средневековых экзегетики и гомилетики). Однако принципиально новой следует считать идею, что текст выступает как механизм порождения новых смыслов. Безусловно, для подобного подхода основой стала поэтическая семантика. Подобная теория текста строилась, учитывая как эталонный случай не «минимум условий», а их «максимум» (как в свое время предлагал подходить к вопросам семантики Тынянов), поэтому «минимальные условия» следует рассматривать как частный (если не вырожденный) случай. Речь идет не о том (или не только о том), что текст может иметь множество сосуществующих значений, а о его потенциальной бесконечности и отсутствии предельных параметров — всякий раз возможно добавление новых смыслов при сохранении предыдущего множества:
Механизм игрового эффекта заключается не в неподвижном, одновременном сосуществовании разных значений, а в постоянном сознании возможности других значений, чем то, которое сейчас принимается. «Игровой эффект» состоит в том, что разные значения одного элемента не неподвижно сосуществуют, а «мерцают». Каждое осмысление образует отдельный синхронный срез, но хранит при этом память о предшествующих значениях и сознание возможности будущих [Лотман 1970: 28].
Поскольку элементы текста фиксированы, то подобное приращение смыслов актуализируется не за счет изменения компонентов текста, а благодаря множественности кодов его семантизации. Безусловно, такая особенность характерна прежде всего для художественных текстов. Рассматривая функционирование текста в социокультурном контексте, Лотман в ранних статьях даже счел нужным отграничить текст как феномен культуры от текста как лингвистического феномена. Однако он достаточно быстро отказался от этого — признав в том числе и за лингвистическим пониманием текста пусть и меньшую, но принципиальную множественность кодирующих механизмов (как минимум — двух). В таком случае текст не может быть рассмотрен как реализация какого-либо одного языка: «Текст <…> богаче и сложнее любого из языков, поскольку представляет собой устройство, в котором сталкиваются и сополагаются языки» [Лотман 1992б: 26—27].
Это «соположение» языков не приводит к их креолизации, для характеристики взаимодействия между ними Лотман предпочитает использовать понятие перевода («наличие двух языков, достаточно близких, чтобы перевод был возможен, и настолько далеких, чтобы он не был тривиальным» [Лотман 1992б: 26]), что приводит его к следующему пониманию структуры текста:
Таким образом, минимальной структурой текста будет наличие двух семиотически автономных субтекстовых образований и объединяющей их семиотической метаструктуры. Триединство этого механизма, то, что каждая из его частей, в определенном смысле, может функционировать как вполне самостоятельная, и одновременно все они, в другом аспекте, образуют нерасчленимое функциональное единство, представляется фундаментальным его свойством [Лотман 1982: 4].
В несколько иной связи Лотман уточняет: вопрос не только в множественности кодов, но и в их принципиально иной организации. Текст выступает одновременно и как целостный недискретный знак (сигнал), и как конфигурация дискретных единиц. Аналогично, как сочетание дискретных и недискретных механизмов, организована и структура текста [Лотман 1992б: 29].
Обращаясь к понятию текста, Лотман неизменно подчеркивает его динамическую природу, смыслопорождающий потенциал и семиотическую разнородность / поливалентность. Вместе с тем следует оговорить, что, акцентируя принципиальную гетерогенность текста и видя в этом механизм смыслообразования, Лотман всякий раз указывает и на наличие механизмов структурирования и синтеза взаимонепереводимых кодов (поэтому, как правило, у него возникают напоминающие гегелевские триады «триединые модели» [Лотман 1992б: 30]). Напомним, что в 1980-е годы акцентирование гетерогенности и семантической множественности звучало как полемика с лингвистикой текста, редуцирующей или же игнорирующей содержательные и функциональные аспекты текста. В настоящее время ситуация — особенно в некоторых версиях дискурс-анализа — разительно изменилась. Последующие исследования лишь частично смогли стать развитием этих идей, поскольку вольно или невольно упускали из виду крайне важный для Лотмана компонент — структурированность текста. Предусмотренные Лотманом механизмы интертекстуализации, контекстуализации или же деконструкции в их современной трактовке, по сути, растворяют текст как структурный и смысловой объект в бесконечном и аморфном семиозисе, а дискурс-анализ либо разбивает текст на составляющие компоненты, даже не пытаясь затем собрать его воедино, либо вовсе отказывается от лингвистического субстрата, в том числе и от понятия текста. Между тем неограниченная семиотическая разнородность текста мыслилась Лотманом как всякий раз достигаемое динамическое равновесие между различными текстовыми структурами: «Текст есть момент равновесия между тенденциями функционального распадения его на два или несколько текстов и полной унификации как внутренне однородного» [Лотман 1982: 4]. Действительно, если не учитывать создающие указанную «однородность» факторы внутренней организации текста и абсолютизировать ее тот или иной (например, интертекстуальный или контекстуальный) аспект, становится ненужным и само понятие текста: он перестает существовать как структурная единица.
Безусловно, механизм смыслопорождения, понимаемый как внутритекстовый, должен определенным образом соотноситься с функционированием текста, о чем шла речь в предыдущем разделе. Поэтому работа «генератора смысла» требует определенного выхода за пределы текста. Не отказывая в значимости экстра- и интертекстуальным факторам, попытаемся рассмотреть лишь один, но наиболее существенный для функционирования текста аспект — его множественную референциальную семантику, или, говоря словами Лотмана, его «сцепление с реальностью». Если, огрубляя, считать, что мир дан и не может изменяться в зависимости от текстового описания, то нет никаких оснований говорить о множественной референции (если только сделать исключение для поэтических высказываний, признав за ними референцию к вымышленным мирам). Между тем Лотман намечает следующее решение:
Вопрос о «сцеплении» текстов с реальностью не должен трактоваться примитивно. Речь может идти не только о соотнесенности тех или иных текстов с определенной реальностью, а о складывании определенных текстовых пластов в замкнутые миры, которые в целом соотносятся тем или иным образом с внесемиотической реальностью [Лотман 1983: 28].
Представляется, что такой подход позволяет соотнести идею «генератора смысла» с идеей «сцепления с реальностью», для чего можно прибегнуть к аппарату модальной семантики. Говоря о семантике текста, следует учитывать ее принципиальное отличие от семантики других единиц языка. Было бы неверным рассматривать его как композицию предложений. Во-первых, в отличие от высказывания, текст не имеет фиксированной прагмасемантики, он не привязан к определенному коммуникативному контексту: в принципе возможен любой контекст, но ни один не является необходимым. Во-вторых, это отмеченное Лотманом и Пятигорским отсутствие у текста истинностного значения — по крайней мере в том понимании, которое начиная с Фреге прилагается к предложению, — и в то же время восприятие текста как (необходимо?) истинного. В-третьих, это вышеупомянутая многозначность, принципиально отличная от многозначности предложения / высказывания: она определяется не возможностью различных интерпретаций, а «генерированием смыслов». При этом текст подлежит семантизации, предполагающей соотнесение с определенными областями референции (правомочен вопрос: «О чем этот текст?»). Это предполагает описание текста как бинарного отношения (функции, механизма соотнесения) между множеством возможных миров и множеством возможных контекстов, причем таких миров и контекстов, при которых значение составляющих текст высказываний будет принимать значение «истинно». Тем самым текст выступает как своеобразный аналог понятия модели в логике (см. ниже).
Это позволяет уточнить приведенный в предыдущей главе тезис Лотмана—Пятигорского: текст, понимаемый как смыслопорождающий механизм, не может быть истинным или ложным, но при этом порождаемые этим механизмом бинарные формулы («мир—контекст») таковы, что составляющие текст пропозиции «как бы» по определению принимают значение «истинно». Видимо, здесь следует ввести разграничение между областью смыслов текста — это и есть генератор, или схема создания, новых смысловых структур [Золян 1982], — и областью значений, которые соотносятся с порождаемыми этим генератором структурами. Это возможные значения текста, такие области референции, при которых он, соотносясь с определенными контекстами, принимает значение «истинно». Как область референции (интерпретации) задается не один мир, а их система — отражающиеся друг в друге и искажающие друг друга зеркала, и описанием такой реальности оказывается не одно из них, а именно вся их совокупность, в логике и лингвистике называемая модальной семантикой или семантикой возможных миров. Тем самым текст предстает как такая языковая структура, которая сама по себе не имеет ни фиксированной референции, ни фиксированного контекста, но которая в то же время задает такое отношение между возможными контекстами и областями референции (мирами), при каком текст не может принимать значение «ложно». Это значит, что определяемые этим текстом различные возможные миры и контексты соотносимы между собой таким образом, чтобы определенному множеству миров соответствовали только такие контексты, в которых текст и составляющие его языковые единицы осмысленны и не являются ложными (они могут быть не только истинными, но и возможно-истинными или же неопределенными). В противном случае, следуя подходу Лотмана—Пятигорского, эта языковая структура перестает функционировать как текст, становясь набором предложений.
Формализацией идеи о принципиальной множественности семантики текста может послужить выработанное в модальной логике понятие «модельной структуры» С. Крипке [Kripke 1963; подробнее см.: Золян 2013], когда языковым выражениям приписываются их значения в различных областях интерпретации (возможных мирах, или моделях). При этом существенно, что между этими мирами существуют разные отношения достижимости, задаваемые так называемой «модельной структурой», которая предполагает множество различных межмировых отношений помимо наиболее очевидного отношения «мир текста — актуальный мир». Такое согласование между смыслом и значением текста приводит к тому, что к тексту примысливается некоторый мир и контекст (причем это могут быть разные миры и контексты), такой, чтобы удовлетворять условиям истинности для этого текста, а не наоборот (как если бы текст получал истинностную оценку в каждом из возможных миров).
Для обозначения этого фундаментального отношения вместо привычного термина «референция» Лотман использует новое выражение «сцепление с реальностью». Можно предположить, что привычное понимание референции применительно к тексту оказывается неудовлетворительным, поскольку описывает референцию слова (знака) и высказывания (пропозиции, предложения). Между тем референция текста носит модальный характер, предполагающий «складывание определенных текстовых пластов в замкнутые миры», что, как сказано выше, может быть эксплицировано посредством понятия модельной структуры: с внесемиотической реальностью соотносится некоторый семантический комплекс («текстовый пласт»). И здесь, как представляется, лотмановское понимание «сцепления с реальностью», как и само это выражение, явно навеяно цитируемой в [Лотман 1970: 18] известной мыслью Л.Н. Толстого о тексте как «бесконечном лабиринте сцеплений».
Примечательно, что сам Толстой, как нам кажется, под семантикой романа «Анна Каренина» понимал нечто близкое к понятию модельной структуры, выразив ее посредством этой прекрасной метафоры [Толстой 1984: 785]. Семантика текста не только многозначна, но и многомерна, и толстовская метафора подтверждает, что семантика романа не может быть сведена к какой-либо линейной структуре, пусть даже очень сложной, а должна пониматься как бесконечное (или неограниченное) множество комбинаций возможных соотношений между различными множествами смысловых структур и возможных миров — именно как «лабиринт» всех «сцеплений» (или маршрутов межмировых «путешествий»). При таком подходе оказывается несущественен выбор того или иного мира в качестве «исходного», существенна именно соотнесенность между мирами. Вместе с тем метафора лабиринта важна и тем, что содержит концепт «целостности»: все возможные сцепления не выходят за пределы некоторого структурированного пространства и не разрушают его.
Таким образом, понятие модельной структуры может быть использовано также и при формализации того, что можно считать пониманием (интерпретацией) текста. Понять текст значит приписать ему определенную модельную структуру (или, в более традиционных терминах, выявить, эксплицировать эту структуру, считая, что она уже заложена в тексте). При таком подходе одному и тому же тексту могут быть приписаны различные модельные структуры, соответствующие его различным пониманиям.
Представление о тексте как генераторе смысла соотносится с другой ключевой идеей Лотмана — представлением о тексте как «самовозрастающем логосе». Хотя приписываемые им характеристики и механизмы смыслопорождения частично совпадают, однако это уже иной аспект рассмотрения текста, и ему будет посвящен отдельный раздел.
7. Текст и адресат
Один из определяющих компонентов лотмановской теории текста — это положение об активной роли адресата. Укажем на такие краеугольные положения лотмановской теории, как: а) активная роль адресата (читателя, аудитории, культуры-реципиента) в раскрытии семантического потенциала текста и роль текста в формировании читателя (культуры); б) образ адресата в тексте[10].
Основное в лотмановской концепции адресата — это идея такого взаимодействия между текстом и адресатом, при котором тексту может принадлежать активная роль субъекта. Текст и адресат рассматриваются как неразделимый комплекс: понятие адресата включено в текст и в то же время адресат (аудитория) есть производное от текста. Текст и адресат создают друг друга. Лотман отталкивается от общепринятого понимания восприятия текста как диалога:
Между текстом и аудиторией складывается отношение, которое характеризуется не пассивным восприятием, а имеет природу диалога. Диалогическая речь отличается не только общностью кода двух соположенных высказываний, но и наличием определенной общей памяти у адресанта и адресата. Отсутствие этого условия делает текст недешифруемым. В этом отношении можно сказать, что любой текст характеризуется не только кодом и сообщением, но и ориентацией на определенный тип памяти (структуру памяти и характер ее заполнения) [Лотман 1977: 55—56].
Однако для Лотмана правильное, т.е. совпадающее с авторским, декодирование текста есть частный случай (это реализация первой функции текста: служить «упаковкой» содержания). Его больше интересуют случаи рассогласования кодов, о чем он писал еще в 1960-х [Лотман 1966: 86].
В дальнейшем он разграничивает два типа текстов: Т1, т.е. «текст простейшего типа», выступающий как «упаковка» остающегося неизменным в процессе коммуникации содержания, и Т2 («В качестве примера Т2 можно назвать художественный текст — многоязычное устройство со сложными и нетривиальными отношениями между субтекстами (структурными аспектами, которые высвечиваются на фоне какого-либо одного из языков)» [Лотман 1992б: 27]). В этом случае адресат оказывается той инстанцией, благодаря которой запускается механизм генерации новых сообщений, — новых даже по отношению к самому тексту:
Будучи вырван из коммуникационных связей, Т2 «не работает». Но стоит включить его в коммуникационную структуру, начать пропускать через него внешние сообщения, как он начинает функционировать как генератор новых сообщений и текстов. Стоит снять с полки «Гамлета», прочесть его или поставить на сцене, подключив к нему читателя или зрителя, как он начнет функционировать в качестве генератора новых и по отношению к автору, и по отношению к аудитории, и по отношению к нему самому сообщений [Лотман 1992б: 27].
Сам текст — в соответствии с принципом дополнительности — предстает по-разному в зависимости от того, с какой позиции рассматривается, поэтому релевантными могут оказаться несовпадающие характеристики, что может потребовать построения различных теорий текста: «В связи с этим, видимо, следует говорить о соотнесении текста не с какой-либо одной, а с двумя типологиями — создающего (передающего) и воспринимающего» [Лотман 1966: 86].
Однако Лотман, не отказываясь от этих возможностей, намечает также и третий путь — рассматривать текст с точки зрения… самого текста, который вбирает в себя и образ адресата:
Всякий текст (в особенности художественный) содержит в себе то, что мы предпочли бы называть образом аудитории, и этот образ аудитории активно воздействует на реальную аудиторию, становясь для нее некоторым нормирующим кодом. Этот последний навязывается сознанию аудитории и становится нормой ее собственного представления о себе, переносясь из области текста в сферу реального поведения культурного коллектива [Лотман 1977: 55].
Поскольку образ аудитории заложен в тексте, то он может быть реконструирован, исходя из анализа характеристик текста [Лотман 1977: 58]. Это позволяет от функциональной типологии текстов перейти к выводимой из текстов функциональной типологии адресата:
Представляется, однако, уместным указать на зависимость в выборе этих функциональных групп от характера адресата, конструируемого самим текстом. <…> Можно выделить два типа речевой деятельности. Одна обращена к абстрактному адресату, объем памяти которого реконструируется передающим сообщение как свойственный любому носителю данного языка. Другая обращена к конкретному собеседнику, которого говорящий видит, с которым пишущий лично знаком и объем индивидуальной памяти которого адресанту прекрасно известен [Лотман 1977: 56].
В отличие от провозгласившего «смерть автора» Барта, Лотман никогда не забывает об авторе. Именно автор выбирает тот код, который определит «образ аудитории» текста:
Таким образом, ориентация на тот или иной тип памяти адресата заставляет прибегать то «к языку для других», то к «языку для себя» — одной из двух скрытых в естественном языке противоположных структурных потенций… [Лотман 1977: 57—58].
Лотман старается учесть все три фактора семантизации (автор, текст, аудитория) и, как всегда, делает акцент на их взаимодействии или даже перетекании друг в друга. Он вводит в описание новый элемент — память, что, кстати, допускает естественную переформулировку в лингвистических терминах (пресуппозиционная база, картина мира и т.п.):
Соответственно автор изменяет объем читательской памяти, поскольку, получая текст произведения, аудитория, в силу конструкции человеческой памяти, может вспомнить то, что ей было неизвестно. С одной стороны, автор навязывает аудитории природу ее памяти, с другой, текст хранит в себе облик аудитории. Внимательный исследователь может его извлечь, анализируя текст [Лотман 1977: 60—61].
Как и применительно к другим случаям, Лотман допускает независимые и даже конфликтные взаимоотношения между текстом, автором и читателем, поскольку, как уже было процитировано ранее, текст осмысляется создающим в одних функционально-типологических категориях, а воспринимающим — в других. Поэтому возможно не только их расхождение, но и приводящая к созданию новых смыслов игра на их несовпадении [Лотман 1977: 58]. Хотя Лотман рассматривает этот случай как черту художественного текста, однако он вполне может быть рассмотрен как универсальная характеристика речевого акта, при которой возможно как совпадение, так и несовпадение между иллокутивной и перлокутивной силой высказывания.
8. Текст как самовозрастающий логос
Понимание текста как генератора смыслов естественно приводит к представлению о нем как о динамическом саморазвивающемся объекте, если не сказать — организме. (Электро)механистической метафоре («текст как генератор») приходит на смену новый образ текста как самовозрастающего логоса, или разумной души:
…Текст типа Т2 обнаруживает черты интеллектуального устройства: он обладает памятью, в которой он может концентрировать свои предшествующие значения, и одновременно он проявляет способность, включаясь в коммуникативную цепь, создавать новые нетривиальные сообщения. Если принять определение разумной души, которое дал Гераклит Эфесский: «Психее присущ самовозрастающий логос», то Т2 может рассматриваться как один из объектов, обладающих этим свойством [Лотман 1992б: 27].
Необходимая для смыслопорождения интеллектуальная способность адресата и адресанта переносится уже на сам текст. Это такие характеристики, как память и способность порождать нетривиальные (т.е. не вытекающие автоматически из свойств знаковой системы) сообщения. Очевидно, текст может функционировать только при наличии таких компонентов, как культура и сознание. Но текст — это не только пассивный объект, помещенный в эту среду, но и активный субъект взаимодействия этих факторов, причем с определенной точки зрения он может рассматриваться и как главный агент этого взаимодействия.
Для Лотмана текст — интеллект — культура (семиосфера) есть различные аспекты одного и того же триединства, каждый из которых взаимно определяет, создает и развивает другие[11]. В работах 1980-х годов идея взаимодействия этих факторов дополняется представлением об их изоморфизме:
…Мы можем выделить по крайней мере три класса интеллектуальных объектов: естественное сознание человека (отдельной человеческой единицы), текст <…>, культуру как коллективный интеллект.
Между всеми этими объектами можно установить структурное и функциональное подобие. В структурном отношении все они будут характеризоваться семиотической неоднородностью. Правое и левое полушария головного мозга человека, разноязычные субтексты текста, принципиальный полиглотизм культуры (минимальной моделью является двуязычие) образуют единую инвариантную модель: интеллектуальное устройство состоит из двух (или более) интегрированных структур, принципиально разным образом моделирующих внележащую реальность [Лотман 1992б: 29].
Исследования по асимметрии полушарий мозга и выполняемых ими функций позволяют Лотману конкретизировать его собственные идеи о семиотической гетерогенности и многоязычности сознания, культуры и текста. Вместе с тем он не сосредоточивается на реалиях нейрофизиологии и нейролингвистики, а строит модели языков, исходя из собственного понимания некоторых фундаментальных принципов взаимодействия дискретных и недискретных кодов при организации текста. Сознание не только предстает механизмом создания и осмысления текстов, но и само строится как текст:
…В рамках одного сознания наличествуют как бы два сознания. Одно оперирует дискретной системой кодирования и образует тексты, складывающиеся как линейные цепочки соединенных сегментов. В этом случае основным носителем значения является сегмент (= знак), а цепочка сегментов (= текст) вторична, значение ее производно от значения знаков. Во втором случае текст первичен. Он является носителем основного значения. По своей природе он не дискретен, а континуален. Смысл его не организуется ни линейной, ни временнóй последовательностью, а «размазан» в n-мерном семантическом пространстве данного текста (полотна картины, сцены, экрана, ритуального действа, общественного поведения или сна). В текстах этого типа именно текст является носителем значения. Выделение составляющих его знаков бывает затруднительно и порой носит искусственный характер [Лотман 1992в: 168].
Соответственно, принципиально различается и характер расширения этих текстов:
Одно из определяющих различий между полярными текстопорождающими устройствами — разница в способности увеличения объема текста: генератор дискретных текстов увеличивает текст по принципу линейного присоединения сегментов, генератор недискретных — по принципу аналогового расширения (типа кругов на воде или вкладывающихся друг в друга матрешек) [Лотман 1992б: 29].
Вместе с тем, как и при рассмотрении всех остальных явлений, здесь предусмотрен синтез этих механизмов, что и приводит к «самовозрастанию смыслов». Подобный принцип также рассматривается как инвариант, характеризующий организацию текста, сознания и культуры:
Инвариантом всех этих систем будет биполярная структура, на одном полюсе которой помещен генератор недискретных текстов, а на другом полюсе — дискретных. На выходе системы эти тексты смешиваются, образуя единый многослойный текст с многообразными внутренними переплетениями взаимно не переводимых кодов. Пропуская через эту систему какой-либо текст, мы получим лавинообразное самовозрастание смыслов [Лотман 1992б: 29].
Отсюда возникает возможность рассматривать текст как мыслящее устройство. Лотман парадоксальным образом переворачивает привычные представления: уже не текст отражает работу «вырабатывающего сообщения» сознания адресата, а наоборот, адресат, подключаясь к тексту, приводит в действие сознание:
Более неожиданным может показаться представление о тексте как мыслящем устройстве. Основным возражением здесь может быть указание на то, что текст с а м п о с е б е, взятый изолированно, не вырабатывает новых сообщений и что для этого сквозь него должен быть пропущен какой-либо другой текст, что практически реализуется, когда к тексту «подключается» читатель, хранящий в памяти некоторые предшествующие сообщения.
Это возражение нетрудно отвести. «Самовозрастающий логос» не подразумевает, а исключает изолированность. Мыслящее устройство не может работать в изоляции. Это подтверждается и индивидуальным «естественным разумом» (в значении, параллельном термину «естественный язык»), и вторичным коллективным разумом культуры. Все известные науке случаи вырастания детей в полной изоляции от человеческого коллектива и поступающих извне человеческих текстов убеждают, что физиологически совершенно исправная машина мышления в этих случаях остается не запущенной в работу. Роль пускового механизма играет поступающий извне текст, который приводит индивидуальное сознание в движение [Лотман 1992б: 27—28].
Поскольку и текст, и адресат — это сознание, то для Лотмана подобная ситуация не представляет противоречия или парадокса: это тривиальная тавтология («В этом смысле парадокс: “Сознанию должно предшествовать сознание” — звучит как тривиальная истина» [Лотман 1992б: 28]). Более того, при максимально обобщенном подходе может быть вообще элиминировано понятие адресата даже как пускового механизма для начала смыслопорождения, сам текст выступает как «мыслящая структура» [Лотман 2010: 184].
Крайне интересно лотмановское понимание и другой характеристики текста, сближающей его с интеллектом, — наличие памяти. «Память текста» рассматривалась как одна из трех основных функций текста и определялась как «сумма контекстов, в которых данный текст приобретает осмысленность и которые определенным образом как бы инкорпорированы в нем». При уподоблении текста сознанию понятие «памяти текста» рассматривается уже не только по отношению к прошлому — ее действие распространяется и на будущее:
…Текст, подобно зерну, содержащему в себе программу будущего развития, не является застывшей и неизменно равной самой себе данностью. Внутренняя не-до-конца-определенность его структуры создает под влиянием контактов с новыми контекстами резерв для его динамики [Лотман 1999: 22].
Вероятно, и здесь можно усмотреть некоторое противоречие: ни текст, ни его создатель не в состоянии предусмотреть все возможные контексты его актуализации, что, кстати, утверждает и сам Лотман. Не может текст также и хранить информацию об этих контекстах, если он не будет окружен шлейфом из метатекстов, описывающих эти контексты (будь то комментарии, интерпретации, интертексты и т.п.). Однако это не столь существенно, если исходить из лотмановского ракурса рассмотрения: в этом процессе его интересует не фактология («кто-что-где-сказал»), а именно способность текста к семантическому «самовозрастанию»:
Таким образом, возможны, с одной стороны, передвижения и перестановки на метауровнях, меняющие осмысление текста, а с другой — перемещение самого текста относительно метасистем [Лотман 1978: 28].
Казалось бы, что текст, проходя через века, должен стираться, терять содержащуюся в нем информацию. Однако в тех случаях, когда мы имеем дело с текстами, сохраняющими культурную активность, они обнаруживают способность накапливать информацию, то есть способность памяти. Ныне «Гамлет» — это не только текст Шекспира, но и память обо всех интерпретациях этого произведения, и, более того, память о тех вне текста находящихся исторических событиях, с которыми текст Шекспира может вызывать ассоциации. Мы можем забыть то, что знал Шекспир и его зрители, но мы не можем забыть то, что мы узнали после них. А это придает тексту новые смыслы [Лотман 1999: 22].
9. Заключение
Заключением к работе подобного жанра должно бы быть нечто вроде обобщения: какова же в конце концов лотмановская концепция текста? Однако традиционное обобщение-заключение оказалось бы крайне чуждым лотмановской концепции. Было бы неправильным представить ее формирование как диахронический путь постижения — как если бы вначале существовала некоторая несовершенная теория, которая постепенно улучшается и в конце принимает законченный и строгий вид. Как раз наоборот — можно заметить, что множественность решений, вариативность и дополнительность присутствуют с самого начала, меняется скорее не сама постановка вопроса, а стилистика, в которой о ней говорится, и методика, по которой она описывается.
В разное время в различных контекстах проблема текста рассматривается в различных ракурсах, акцентируются различные аспекты. Достаточно условно можно выделить следующие основные подходы — лингвистический, семиотический, социокультурный. Лотман не отказывается ни от одного из них и ищет их оптимальную конфигурацию, которая всякий раз принимает различную форму — как при решении различных проблем, так и при разных решениях одной и той же проблемы. При решении разнообразных задач предметом рассмотрения может стать крайне широкий диапазон явлений, что приводит к различным методикам описания. Тем не менее концептуальное ядро теории текста не меняется, хотя и существенно уточняется. Можно заметить, что при переборе альтернатив ничего не отбрасывается: лотмановский подход нацелен не на выбор наилучшей из них и единственно правильной — как раз наоборот, Лотман скорее показывает, что таковой не существует, почему и следует сосредоточиться на возможности их синтеза. Для этого, чтобы не столкнуться с противоречиями, их надо развести по разным плоскостям рассмотрения[12], тогда как попытка абсолютизировать какой-либо из этих аспектов неизбежно привела бы к появлению таких противоречий.
Так, концепция Лотмана примиряет имманентный и функциональный подходы: имманентность характеризует сам текст, а функция — пару «читатель—текст». Впрочем, и автор, и читатель, и все коммуникативные акты содержатся в тексте, образуя его память. Понятие адресата включено в текст, а с другой стороны, аудитория есть производное от текста. В процессе взаимодействия текст и аудитория (вос)создают друг друга и предстают как динамический комплекс. Хотя «чистое» существование текста вне пространства других текстов и аудитории невозможно, но он каким-то образом существует без автора, поскольку внутри себя содержит «образ автора», и это достаточно для его функционирования.
Эта же коллизия воссоздается и в рамках функционального подхода. Функции текста и сам текст рассматриваются то как независимые, то как взаимообусловливающие. Текст, с одной стороны, задает и автора, и читателя, а с другой — порождается отношением между ними. Это и аргумент функции, и сама функция. Функция создает текст, но и текст создает функцию [Лотман, Пятигорский 1968: 87].
Рассматриваемый как имманентно существующий объект, со структурной точки зрения текст есть нечленимый сигнал, но в то же время это и a) многоуровневая многомерная структура, и b) композиция сегментов, которая c) распадается на субтексты и d) сама является или становится субтекстом некоторого другого текста. Текст иногда предстает как единственная реальность, а все остальное — культура, язык и функция — как производные. Культура может рассматриваться как иерархия текстов, хотя в то же время Лотман полемизирует с представлением о языке как совокупности текстов. Отношение между текстом и языком не может быть сведено к какой-либо единой формуле, ибо текст есть порождение языка, но в то же время текст сам порождает язык [Лотман 1992б: 27].
Несводимость различных описаний вполне сознательна, именно так возможно реализовать в семиотическом описании принцип дополнительности. Применительно к тексту его сформулировал еще в 1962 году соавтор Лотмана: «…Действует принцип, несколько сходный с принципом дополнительности Гейзенберга в физике. Мы не можем рассматривать сигнал со стороны субъекта и объекта одновременно (литературное произведение, полностью неопределенное с точки зрения автора и полностью определенное с точки зрения адресата)» [Пятигорский 1962: 152]. Подобные несоответствия неустранимы, они обусловлены как самой гетерогенной природой текста, так и многоаспектностью его функциональных связей. Поэтому ядром лотмановской концепции о тексте (как и, на наш взгляд, любой концепции о тексте) следует считать понятия отношения и соотносительности. Текст выступает как Протей. В различных гуманитарных сферах (ограничимся только ими) он предстает по-разному. История (историография), литературоведение, культурная антропология, лингвистика, искусствоведение и т.п. совершенно по-разному трактуют это понятие. Считать ли, что в каждой из этих дисциплин мы имеем дело с терминами-омонимами, отсылающими к различным объектам? Или же текст — это единый объект, но наделенный чертами Протея? — что требует от описывающего его наблюдателя также обладать свойством протеизма и способностью к протеистическим описаниям. Безусловно, для семиотика второй подход к тексту оказывается единственно возможным. Лотман основывался на различных семиотических версиях — так, вначале он не отказывается в угоду лингвистическому пониманию текста от, скажем, точки зрения текстолога или историка литературы. Затем он рассматривает тексты истории, искусства, политики, не пренебрегая ни одним из возникающих при этом ракурсов. Углубление в структурные и функциональные характеристики текста позволяет соответствующим образом дополнить семиотическую разнородность рассматриваемых объектов. Эта разнородность оказывается скрепленной целостностью каркаса — соотнесенностью между различными семиотическими факторами и параметрами. Ключевым оказывается понятие взаимоотношения между несовпадающими характеристиками и (мета)описаниями, моделью синтеза обычно выступает идея триединства (в монографии «Культура и взрыв» [Лотман 1992а] эта идея приводит к теории семиотических систем, основанных не на бинарных, а на тернарных или более сложных оппозициях). Внутри же самой триады главный герой — текст, единственное, что сохраняется при любой конфигурации отношений.
Концепция Лотмана допускает различные степени редукции системы-триады. В первую очередь подвержено редукции отношение «текст—автор». Так, если текст предшествует языку, то он первичен и у него нет автора. Если же язык предшествует тексту, то текст выступает как реализация системы (в качестве автора выступает сам язык). Далее, редукции может подлежать и язык (знаковая система) — текст выступает как генератор языка, на котором он должен быть интерпретирован и «воссоздан». Наиболее устойчивым в лотмановской концепции оказывается отношение «текст—адресат», но и в этом случае характеристики адресата могут быть приписаны тексту («образ адресата» внутри текста), а адресат может даже рассматриваться лишь как пусковой механизм для осуществляемого самим текстом смыслопорождения. Конечно, в системе функций можно предусмотреть, что отношение «автор — аудитория — контекст» может привести к функционированию нулевого означающего в качестве текста (пустой лист бумаги вместо письма; облака как предзнаменование и т.п.), но даже в этом случае появляется текст — пусть как производное от других факторов. Безусловно, было бы достаточно экстравагантным, если бы теория текста привела к элиминации самого этого понятия. Поэтому наиболее гибким может стать представление о тексте как отношении, или комплексной функции: «взаимном отношении системы, ее реализации и адресата-адресанта текста» [Лотман, Пятигорский 1968: 75]; это определение функции может быть перенесено и на определение текста-как-функции.
Главным представляется именно выявление взаимосвязей («бесконечного лабиринта сцеплений») между, казалось бы, достаточно разноплановыми явлениями. Дело не только в характере их взаимодействия («одно связано с другим»), но и в структурном подобии определяющих характер этих явлений отношений. Так, если рассмотреть лотмановские определения таких ключевых компонентов его концепции, как «текст — организм — интеллект — культура — семиосфера», то они будут весьма схожими, причем эта схожесть не будет ограничиваться перечнем тривиальных универсальных характеристик, присущих любой системе. Если воспользоваться выражением Л. Витгенштейна — «они все в определенном смысле одно» [Витгенштейн 1958: 4.014], это различные проявления одного и того же героя — Протея, или, в терминах Лотмана, самовозрастающего логоса. Поскольку текст есть отношение, то он может материализоваться в его концепции также и как конструкт, функция, адресат, культура и даже как мыслящая структура.
Поскольку текст о тексте также является текстом[13], то и лотмановскую теорию текста можно рассматривать как текст, которому присущи все выделенные им же характеристики. Их взаимосвязанность хорошо видна на материале его научных работ. Можно утверждать, что они складываются в некоторый единый текст о тексте и в то же время каждая из них в отдельности распадается на разноречивые субтексты. Если вначале, следуя академической традиции, Лотман пытается найти из некоторого набора адекватное определение текста, то в дальнейшем вместо определений он предпочитает описывать его характеристики, в том числе и несовместимые друг с другом, но разведенные по разным плоскостям (принцип дополнительности). Также можно говорить о гетерогенности его текстов, что наглядно проявляется в смешении жанров и стилей, постоянном чередовании теоретических метамоделей и эмпирических описаний. С этим связана и их полифункциональность — так, пожалуй, ни одну из его статей после 1960-х годов нельзя жестко приписать к той или иной гуманитарной дисциплине, будь то история литературы, культурология, поэтика, теоретическая семиотика, теория интеллекта (когнитивистика) и т.д. Здесь можно увидеть и другую характеристику: адресат научной статьи, как правило, есть нечто заданное, и автор ориентируется именно на него, обладающего определенными характеристиками. Например, статья по истории русской литературы ориентирована на соответствующего специалиста и вряд ли представит интерес для специалиста по романскому языкознанию и будет им адекватно понята. В случае лотмановских статей они, удовлетворяя этому принципу, одновременно и сами порождают того адресата, который в процессе их интерпретации оказывается тем, на кого рассчитан текст: даже будучи узкоспециальным по теме, он оказывается универсальным по гуманитарному содержанию.
Протеизм текста оказывается сродни протеизму Лотмана как ученого. В его тексте о тексте можно найти признаки художественного текста, того, что он, следуя моде 1960-х, обозначил как Т2 (текст, ориентированный не на передачу готового смысла, а на его порождение). Начав с изучения характеристик художественного текста, он затем переносит их и на другие, для чего и вводит разграничение между Т1 и Т2, текстом — контейнером смысла и текстом-генератором. Поэтому при обращении к написанному Лотманом было бы неверным выковыривать тот «смысл», который якобы был изначально заложен в них автором. (Будь это так, он бы и сам сумел придать ему форму текста.) Безусловно, как и любому тексту, его работам также присуща функция передачи смысла. Но процесс текстуализации можно рассматривать как процесс порождения и возрастания смысла, для чего Лотманом используются различные коды и механизмы — логические, риторические, дискретные и недискретные, право- и левополушарные, художественные (многозначность, интертекстуальность), иконические (схемы и графики) и т.п.
Концепцию Лотмана продуктивнее рассматривать с точки зрения того, каким образом она обеспечивает самовозрастание смысла в новых контекстах. Будучи строго научными по исполнению, работы Лотмана функционируют скорее как тексты культуры, почему и сохраняют характерную для подобных текстов семантическую актуальность, в том числе функции памяти и генерации новых теорий. Например, ключевым для всей концепции является представление текста как функции, причем функция может пониматься в трех возможных смыслах (см. выше). Поэтому можно, предлагая те или иные толкования понятия функции, получать на основе исходной трактовки новые. Помимо этого, возможно как задание различных типов отношений между исходными концептами (система, адресат, адресант, текст, контекст), так и различное толкование многозначных выражений. Это говорит о том, что дальнейшему развитию (а с точки зрения их автора — саморазвитию) подлежат не только идеи Лотмана, но и его тексты. Безусловно, в этом процессе они становятся несводимы к тому смыслу, который вкладывал в них сам автор. Так что к традиционному герменевтическому подходу «понять текст лучше, чем сотворивший его автор» можно добавить и такой: «найти в тексте то, о чем не ведал сам автор».
При таком подходе теория Лотмана о тексте преображается в лотмановский «текст о тексте» — обладающий памятью о контекстах своего создания, этой интереснейшей эпохи гуманитарного знания и формирования его новой парадигмы, а также служащий генератором новых концепций и тем самым функционирующий как самовозрастающий логос.
Попытаемся обрисовать одну из возможных манифестаций этой теории в контексте длящегося настоящего, в котором она может представлять особый интерес и приобрести новую актуальность. Начиная с 1990-х годов в лингвистике и семиотике интерес смещается в сферу прагматики и когнитологии — от языка как структуры в сторону описания языковой деятельности. Возможность строгого описания перестает восприниматься как необходимый критерий для оценки теории, а регулярность и системность, напротив, расцениваются скорее как результат желания упрощать исследуемые явления, нежели как характеристики самого объекта. Объективистская парадигма, видящая основную функцию языка в установлении адекватного и однозначного соответствия между языком и миром, уступает место иной, где язык — это прежде всего механизм понимания и смыслопорождения. К сожалению, превратно понятый постструктурализм, сам по себе оправданный предшествующим и необходимый для дальнейшего развития, но лишенный академической поддержки, перерос в антиструктурализм, а недостаточно усвоенные процедуры деконструкции или дискурс-анализа подменили анализ фантазированием на темы текста. Примечательно, что если современники воспринимали работы Лотмана как пример академической свободы, то сегодня они могут трактоваться как пример строгого академизма.
Однако в последние годы в процессе отделения зерен от плевел намечается определенный возврат к методологии структурализма, но рассматриваемого в новом идеологическом контексте (уже в духе позднего Витгенштейна, его концепции языковых игр и значения как употребления). Можно говорить о формировании некоторого формообразующего контекста для еще не заявившего о себе неоструктурализма. «Героем нашего времени» оказывается не фонема, любимый объект раннего структурализма, и не предложение, баловень генеративизма, а текст, изучаемый не «в себе и для себя», а как целокупность его многомерной гетерогенной смысловой структуры, множественности языков порождения и интерпретации и контекстно обусловленных коммуникативных характеристик. Единицы языка определяются в соответствии с их функцией в организации текста и его возможных приложений (интерпретаций). Текст выступает и как структура, и как операция (действие), а языковая деятельность — как многомерная актуализация и тем самым текстуализация языковых структур в процессе коммуникации. Такой подход закладывает основы семиотики, в которой наряду со знаком в качестве основного объекта описания появляется понятие текста, а как основные подлежащие описанию процессы будут выступать текстопорождение, интерпретация и коммуникация. Можно говорить о формировании неоструктурализма, основным объектом которого явится рассматриваемая как комплекс нелинейных функций структура в процессе коммуникации, что достаточно естественно вычитывается из работ Лотмана.
Библиография / References
[Барт 1989а] — Барт Р. От произведения к тексту / Пер. с франц. С.Н. Зенкина // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г.К. Косикова. М.: Прогресс, 1989. С. 413—423.
(Barthes R. De l’œuvre au texte // Barthes R. Izbrannye raboty: Semiotika. Poetika / Ed. by G.K. Kosikov. Moscow, 1989. P. 413—423. — In Russ.)
[Барт 1989б] — Барт Р. Смерть автора / Пер. с франц. С.Н. Зенкина // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г.К. Косикова. М.: Прогресс, 1989. С. 384—391.
(Barthes R. La mort de l’auteur // Barthes R. Izbrannye raboty: Semiotika. Poetika / Ed. by G.K. Kosikov. Moscow, 1989. P. 384—391. — In Russ.)
[Бенвенист 1974] — Бенвенист Э. Общая лингвистика / Пер. с франц.; ред., вступ. ст. и коммент. Ю.С. Степанова. М.: Прогресс, 1974.
(Benveniste É. Problémes de linguistique générale. Moscow, 1974. — In Russ.)
[Виноградов 1930] — Виноградов В.В. О художественной прозе. М.; Л.: Госиздат, 1930.
(Vinogradov V.V. O khudozhestvennoy proze. Moscow; Leningrad, 1930.)
[Витгенштейн 1958] — Витгенштейн Л. Логико-философский трактат / Пер. с нем., сверенный с авториз. англ. пер., И. Добронравова и Д. Лахути; общ. ред. и предисл. В.Ф. Асмуса. М.: Издательство иностранной литературы, 1958.
(Wittgenstein L. Logisch-philosophische Abhandlung. Moscow, 1958. — In Russ.)
[Гаспаров 1976] — Гаспаров Б.М. Современные проблемы лингвистики текста // Linguistica. Вып. VII. Тарту: ТГУ, 1976. С. 32—60.
(Gasparov B.M. Sovremennye problemy lingvistiki teksta // Linguistica. Vol. VII. Tartu, 1976. P. 32—60.)
[Гиндин 1972] — Гиндин И.И. Опыты анализа структуры текста с помощью семантических словарей // Машинный перевод и прикладная лингвистика. 1972. Вып. 167. С. 42—112.
(Gindin I.I. Opyty analiza struktury teksta s pomoshch’yu semanticheskikh slovarey // Mashinnyy perevod i prikladnaya lingvistika. 1972. Vol. 167. P. 42—112.)
[Жолковский, Щеглов 1996] — Жолковский А.К., Щеглов Ю.К. Работы по поэтике выразительности: Инварианты — Тема — Приемы — Текст. М.: Прогресс, 1996.
(Zholkovsky A.K., Shcheglov Yu.K. Raboty po poetike vyrazitel’nosti: Invarianty — Tema — Priemy — Tekst. Moscow, 1996.)
[Золян 1982] — Золян С.Т. О «самовозрастании» смысла в поэтическом тексте // Finitis duodecim lustris: Сборник статей к 60-летию проф. Ю.М. Лотмана / Сост. С. Исаков. Таллин: Ээсти раамат, 1982. С. 149—151.
(Zolyan S.T. O «samovozrastanii» smysla v poeticheskom tekste // Finitis duodecim lustris: Sbornik statey k 60-letiyu prof. Yu.M. Lotmana / Ed. by S. Isakov. Tallinn, 1982. P. 149—151.)
[Золян 2013] — Золян С.Т. «Бесконечный лабиринт сцеплений»: Семантика текста как многомерная структура // Критика и семиотика. 2013. № 1 (18). С. 18—44.
(Zolyan S.T. «Beskonechnyy labirint stsepleniy»: Semantika teksta kak mnogomernaya struktura // Kritika i semiotika. 2013. № 1 (18). P. 18—44.)
[Леви-Стросс 1983] — Леви-Стросс К. Структура и форма: Размышления об одной работе Владимира Проппа / Пер. с франц. Г.К. Косикова // Семиотика / Сост. Ю.С. Степанов. М.: Радуга, 1983. С. 400—429.
(Lévy-Strauss C. La structure et la forme: Réflexions sur un ouvrage de Vladimir Propp // Semiotika / Ed. by Yu.S. Stepanov. Moscow, 1983. P. 400—429. — In Russ.)
[Лихачев 1962] — Лихачев Д.С. Текстология: На материале русской литературы X—XVII вв. М.; Л.: Издательство АН СССР, 1962.
(Likhachov D.S. Tekstologiya: Na materiale russkoy literatury X—XVII vv. Moscow; Leningrad, 1962.)
[Лотман 1966] — Лотман Ю.М. К проблеме типологии текстов // Тезисы докладов во Второй летней школе по вторичным моделирующим системам, 16—26 августа 1966 г. / Отв. ред. Ю. Лотман. Тарту: ТГУ, 1966. С. 83—91.
(Lotman Yu.M. K probleme tipologii tekstov // Tezisy dokladov vo Vtoroy letney shkole po vtorichnym modeliruyushchim sistemam, 16—26 avgusta 1966 g. / Ed. by Yu. Lotman. Tartu, 1966. P. 83—91.)
[Лотман 1970] — Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М.: Искусство, 1970.
(Lotman Yu.M. Struktura khudozhestvennogo teksta. Moscow, 1970.)
[Лотман 1972] — Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста: Структура стиха. Л.: Просвещение, 1972.
(Lotman Yu.M. Analiz poeticheskogo teksta: Struktura stikha. Leningrad, 1972.)
[Лотман 1975] — Лотман Ю.М. Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин»: Спецкурс: Вводные лекции в изучение текста. Тарту: ТГУ, 1975.
(Lotman Yu.M. Roman v stikhakh Pushkina «Evgeniy Onegin»: Spetskurs: Vvodnye lektsii v izuchenie teksta. Tartu, 1975.)
[Лотман 1977] — Лотман Ю.М. Текст и структура аудитории // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 422 (Труды по знаковым системам. T. 9). Тарту: ТГУ, 1977. С. 55—61.
(Lotman Yu.M. Tekst i struktura auditorii // Uchenye zapiski Tartuskogo gosudarstvennogo universiteta. Vol. 422 (Trudy po znakovym sistemam. Vol. 9). Tartu, 1977. P. 55—61.)
[Лотман 1978] — Лотман Ю.М. Динамическая модель семиотической системы // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 464 (Труды по знаковым системам. T. 10: Семиотика культуры). Тарту: ТГУ, 1978. С. 18—33.
(Lotman Yu.M. Dinamicheskaya model’ semioticheskoy sistemy // Uchenye zapiski Tartuskogo gosudarstvennogo universiteta. Vol. 464 (Trudy po znakovym sistemam. Vol. 10: Semiotika kul’tury). Tartu, 1978. P. 18—33.)
[Лотман 1982] — Лотман Ю.М. От редакции // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 576 (Труды по знаковым системам. Т. 15: Типология культуры. Взаимное воздействие культур). Тарту: ТГУ, 1982. С. 3—9.
(Lotman Yu.M. Ot redaktsii // Uchenye zapiski Tartuskogo gosudarstvennogo universiteta. Vol. 576 (Trudy po znakovym sistemam. Vol. 15: Tipologiya kul’tury. Vzaimnoe vozdeystvie kul’tur). Tartu, 1982. P. 3—9.)
[Лотман 1983] — Лотман Ю.М. Асимметрия и диалог // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 635 (Труды по знаковым системам. Т. 16: Текст и культура). Тарту: ТГУ, 1983. С. 15—30.
(Lotman Yu.M. Asimmetriya i dialog // Uchenye zapiski Tartuskogo gosudarstvennogo universiteta. Vol. 635 (Trudy po znakovym sistemam. Vol. 16: Tekst i kul’tura). Tartu, 1983. P. 15—30.)
[Лотман 1986] — Лотман Ю.М. К современному понятию текста // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 736 (Исследования по общему и сопоставительному языкознанию: Linguistica). Тарту: ТГУ, 1986. С. 104—108.
(Lotman Yu.M. K sovremennomu ponyatiyu teksta // Uchenye zapiski Tartuskogo gosudarstvennogo universiteta. Vol. 736 (Issledovaniya po obshchemu i sopostavitel’nomu yazykoznaniyu: Linguistica). Tartu, 1986. P. 104—108.)
[Лотман 1992а] — Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М.: Прогресс; Гнозис, 1992.
(Lotman Yu.M. Kul’tura i vzryv. Moscow, 1992.)
[Лотман 1992б] — Лотман Ю.М. Мозг — текст — культура — искусственный интеллект // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т. I: Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллинн: Александра, 1992. С. 25—33.
(Lotman Yu.M. Mozg — tekst — kul’tura — iskusstvennyy intellekt // Lotman Yu.M. Izbrannye stat’i: In 3 vols. Vol. I: Stat’i po semiotike i tipologii kul’tury. Tallinn, 1992. P. 25—33.)
[Лотман 1992в] — Лотман Ю.М. Риторика // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т. I: Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллинн: Александра, 1992. С. 167—183.
(Lotman Yu.M. Ritorika // Lotman Yu.M. Izbrannye stat’i: In 3 vols. Vol. I: Stat’i po semiotike i tipologii kul’tury. Tallinn, 1992. P. 167—183.)
[Лотман 1992г] — Лотман Ю.М. Семиотика культуры и понятие текста // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т. I: Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллинн: Александра, 1992. С. 129—132.
(Lotman Yu.M. Semiotika kul’tury i ponyatie teksta // Lotman Yu.M. Izbrannye stat’i: In 3 vols. Vol. I: Stat’i po semiotike i tipologii kul’tury. Tallinn, 1992. P. 129—132.)
[Лотман 1994] — Лотман Ю.М. Лекции по структуральной поэтике // Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа / Сост. А.Д. Кошелев. М.: Гнозис, 1994. С. 17—263.
(Lotman Yu.M. Lektsii po struktural’noy poetike // Yu.M. Lotman i tartusko-moskovskaya semioticheskaya shkola / Ed. by A.D. Koshelev. Moscow, 1994. P. 17—263.)
[Лотман 1999] — Лотман Ю.М. Три функции текста // Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров: Человек — текст — семиосфера — история. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 11—22.
(Lotman Yu.M. Tri funktsii teksta // Lotman Yu.M. Vnutri myslyashchikh mirov: Chelovek — tekst — semiosfera — istoriya. Moscow, 1999. P. 11—22.)
[Лотман 2002] — Лотман Ю.М. Статьи по семиотике культуры и искусства / Сост. Р.Г. Григорьев; предисл. С.М. Даниэля. СПб.: Академический проект, 2002.
(Lotman Yu.M. Stat’i po semiotike kul’tury i iskusstva / Ed. by R.G. Grigor’ev and S.M. Daniel’. Saint Petersburg, 2002.)
[Лотман 2010] — Лотман Ю.М. Непредсказуемые механизмы культуры / Подгот. текста и примеч. Т.Д. Кузовкиной при участии О.И. Утгоф. Таллинн: TLU Press, 2010.
(Lotman Yu.M. Nepredskazuemye mekhanizmy kul’tury / Ed. by T.D. Kuzovkina and O.I. Utgof. Tallinn, 2010.)
[Лотман, Пятигорский 1968] — Лотман Ю.М., Пятигорский А.М. Текст и функция // III Летняя школа по вторичным моделирующим системам: Тезисы. Кяэрику, 10—20 мая 1968 / Отв. ред. Ю.М. Лотман. Тарту: ТГУ, 1968. С. 74—88.
(Lotman Yu.M., Piatigorsky A.M. Tekst i funktsiya // III Letnyaya shkola po vtorichnym modeliruyushchim sistemam: Tezisy. Kyaeriku, 10—20 maya 1968 / Ed. by Yu.M. Lotman. Tartu, 1968. P. 74—88.)
[Николаева 1977] — Николаева Т.М. Лингвистика текста и проблемы общей лингвистики // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1977. Т. 36. № 4. С. 304—313.
(Nikolaeva T.M. Lingvistika teksta i problemy obshchey lingvistiki // Izvestiya AN SSSR. Seriya literatury i yazyka. 1977. Vol. 36. № 4. P. 304—313.)
[Николаева 1978] — Николаева Т.М. Лингвистика текста: Современное состояние и перспективы // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 8: Лингвистика текста / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Т.М. Николаевой. М.: Прогресс, 1978. С. 5—39.
(Nikolaeva T.M. Lingvistika teksta: Sovremennoe sostoyanie i perspektivy // Novoe v zarubezhnoy lingvistike. Vol. 8: Lingvistika teksta / Ed. by T.M. Nikolaeva. Moscow, 1978. P. 5—39.)
[Пропп 1928] — Пропп В.Я. Морфология сказки. Л.: Academia, 1928.
(Propp V.Ya. Morfologiya skazki. Leningrad, 1928.)
[Пятигорский 1962] — Пятигорский А.М. Некоторые общие замечания относительно текста как разновидности сигнала // Структурно-типологические исследования / Отв. ред. Т.Н. Молошная. М.: Издательство АН СССР, 1962. С. 144—154.
(Piatigorsky A.M. Nekotorye obshchie zamechaniya otnositel’no teksta kak raznovidnosti signala // Strukturno-tipologicheskie issledovaniya / Ed. by T.N. Moloshnaya. Moscow, 1962. P. 144—154.)
[Соссюр 1977] — Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики / Пер. с франц. А.М. Сухотина, переработ. А.А. Холодовичем // Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию / Под ред. А.А. Холодовича. М.: Прогресс, 1977. С. 31—273.
(Saussure F. de. Cours de linguistique générale // Saussure F. de. Trudy po yazykoznaniyu / Ed. by A.A. Kholodovich. Moscow, 1977. P. 31—273. — In Russ.)
[Толстой 1984] — Толстой Л.Н. Письмо к Н.Н. Страхову (Ясная Поляна, 1876, 23 и 26 апреля) // Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. Т. 18: Письма, 1842—1881 / Сост. и коммент. С.А. Розановой. М.: Художественная литература, 1984. С. 784—785.
(Tolstoy L.N. Letter to N.N. Strakhov (Yasnaya Polyana, 1876, April 23 and 26) // Tolstoy L.N. Sobranie sochineniy: In 22 vols. Vol. 18: Pis’ma, 1842—1881 / Ed. by S.A. Rozanova. Moscow, 1984. P. 784—785.)
[Томашевский 1959] — Томашевский Б.В. Писатель и книга: Очерк текстологии. 2-е изд. / Вступ. ст. Б.М. Эйхенбаума. М.: Искусство, 1959.
(Tomashevsky B.V. Pisatel’ i kniga: Ocherk tekstologii. 2nd ed. Moscow, 1959.)
[Harris 1952] — Harris Z.S. Discourse Analysis // Language. 1952. Vol. 28. № 1. P. 1—30.
[Kripke 1963] — Kripke S.A. Semantical Analysis of Modal Logic I: Normal Modal Propositional Calculi // Zeitschrift für Mathematische Logik und Grundlagen der Mathematik. 1963. Bd. 9. S. 67—96.
[Lévi-Strauss 1955] — Lévi-Strauss C. The Structural Study of Myth // The Journal of American Folklore. 1955. Vol. 68. № 270: Myth: A Symposium. P. 428—444.
[Ricoeur 1981] — Ricoeur P. What Is a Text? Explanation and Understanding // Ricoeur P. Hermeneutics and the Human Sciences: Essays on Language, Action, Interpretation. Cambridge: Cambridge University Press, 1981. P. 145—164.
[1] В этом автор имел возможность убедиться в ходе переписки с редакциями вокруг статей, в которых он основывался на лотмановском представлении о тексте. Так, рецензента статьи, посланной в редакцию почтенного лингвистического журнала, привела в негодование достаточно тривиальная мысль о том, что «семантика текста не есть конъюнкция (или какая-либо иная логическая форма) предложений (пропозиций), аналогичная сложному предложению». «Это уже ни в какие ворота не лезет», — писал он (2013 год). Рецензент другого журнала (с одним из самых высоких импакт-факторов среди изданий по семиотике) увидел в подобном понимании чуть ли не цивилизационный разрыв между Западом и Востоком и счел нужным разъяснить: «What is understood under “text”? I suspect that the authors have in mind the concept as raised by Y. Lotman: for him a culture, a living being, a biosphere, a picture, even the universe may be conceive as a text. This is in opposition with the Western understanding, where text is a string of characters belonging to some alphabet. Not all such strings, however, have a status of text, only those that represent projections (reduction) from some natural language, i.e. string representing numerals or formal (programming) languages are not texts» (2015 год). Видимо, согласно такой логике рассмотрение, к примеру, кинофильма как текста — это проявление лотмановского «восточного» менталитета (если не славянофильства). Думаем, Юрий Михайлович долго бы смеялся.
[2] «Текст не следует понимать как нечто исчислимое. Тщетна всякая попытка физически разграничить произведения и тексты. <…> Различие здесь вот в чем: произведение есть вещественный фрагмент, занимающий определенную часть книжного пространства (например, в библиотеке), а Текст — поле методологических операций» [Барт 1989а: 414]. Заметим, что разграничение между текстом и произведением было намечено Лотманом еще в «Лекциях», но скорее лишь как маргиналия к основной теме: «…Остановимся на отношении понятий “текст” и “художественное произведение”. <…> …Ta историко-культурная реальность, которую мы называем “художественное произведение”, не исчерпывается текстом. Текст — лишь один из элементов отношения. Реальная плоть художественного произведения состоит из текста (системы внутритекстовых отношений) в его отношении к внетекстовой реальности — действительности, литературным нормам, традиции, представлениям. Восприятие текста, оторванного от его внетекстового “фона”, невозможно. <…> Изучать текст, приравнивая его к произведению и не учитывая сложности внетекстовых отношений, — то же самое, что, рассматривая акт коммуникации, игнорировать проблемы восприятия, кода, интерпретации, ошибок и т.д., сводя его к одностороннему акту говорения» [Лотман 1994: 201, 213]. К этому разграничению Лотман более не возвращается, перенося выделенные им характеристики «произведения» на текст.
[3] Как было замечено Лотманом, «текст» в литературоведении интуитивно рассматривался не как понятие, а как объективная реальность, в определенном отношении противостоящая «субъективизму» исследователя. Говоря об «общепризнанном, хотя и не сформулированном понятии литературоведов», он его описывает так: «...Текст — графически зафиксированное художественное целое (или фрагмент художественного целого)» [Лотман 1994: 203].
[4] «Если в современной лингвистической литературе происходит энергичное обсуждение содержания понятия “текст”, то литературоведение в этой области значительно отстало. Д.С. Лихачев в своем капитальном исследовании “Текстология” имеет все основания жаловаться: “Мне неизвестна ни одна советская текстологическая работа, в которой было бы обстоятельно рассмотрено основное понятие текстологии — «текст»”» [Лотман 1964: 201]. Цитата Лихачева приводится по изданию: [Лихачев 1962: 116].
[5] Томашевского приводится по изданию: [Томашевский 1959: 87].
[6] Так, Лотман даже находит способ, хотя и несколько спорный, приписать Ельмслеву собственное понимание текста как организованного как минимум двумя знаковыми системами: «Определение текста, даваемое в плане семиотики культуры, лишь на первый взгляд противоречит принятому в лингвистике, ибо и там текст фактически закодирован дважды: на естественном языке и на метаязыке грамматического описания данного естественного языка. Сообщение, удовлетворяющее лишь первому требованию, в качестве текста не рассматривалось <…>. Парадоксально, но известная формула Ельмслева, определившая текст как “все, что может быть сказано на датском языке”, фактически понималась как “все, что может быть написано на правильном датском языке”. Введение же устной речи в круг лингвистических текстов подразумевало создание специального метаязыкового для нее адеквата» [Лотман 1992г: 129].
[7] Ср.: «…Текст вообще не существует сам по себе, он неизбежно включается в какой-либо (исторически реальный или условный) контекст. Текст существует как контрагент внетекстовых структурных элементов, связан с ними как два члена оппозиции» [Лотман 1994: 204].
[8] «С точки зрения изучения культуры, существуют только те сообщения, которые являются текстами. Все прочие как бы не существуют и во внимание исследователем не принимаются. В этом смысле можно сказать, что культура есть совокупность текстов или сложно построенный текст» [Лотман, Пятигорский 1968: 82].
[9] Говоря о «памяти текста», Лотман ссылается на бахтинское понятие «память жанра», однако эти два термина определяются и понимаются весьма по-разному.
[10] Некоторые из аспектов, также связанных с проблемой «текст и адресат», рассмотрены нами в иных разделах. Так, фактор адресата весьма существенен применительно к рассмотрению текста в процессе коммуникации и интерпретации как тексто- и смыслопорождения. Частично эта проблематика была затронута нами в предыдущем разделе, к ней мы обратимся и в дальнейшем, рассматривая концепцию текста как самовозрастающего логоса.
[11] Так, семиосфера определяется Лотманом почти так же, как и текст: «Семиосфера отличается неоднородностью. Заполняющие семиотическое пространство языки различны по своей природе и относятся друг к другу в спектре от полной взаимной переводимости до столь же полной взаимной непереводимости. Неоднородность определяется гетерогенностью и гетерофункциональностью языков <…>. Структура семиосферы асимметрична. Это выражается в системе направленных токов внутренних переводов, которыми пронизана вся толща семиосферы. Перевод есть основной механизм сознания. Выражение некоторой сущности средствами другого языка — основа выявления природы этой сущности. А поскольку в большинстве случаев разные языки семиосферы семиотически асимметричны, то есть не имеют взаимно однозначных смысловых соответствий, то вся семиосфера в целом может рассматриваться как генератор информации» [Лотман 1999: 166, 169—170]. В данном случае мы не останавливаемся на таких общих для всех систем свойствах, как организованность, связь между элементами, отношения «быть частью» и «составлять часть», уровневая организация и т.д.
[12] Отношение Лотмана можно увидеть в его исследовании о противоречиях у Пушкина: «…в ходе работы над “Евгением Онегиным” у автора сложилась творческая концепция, с точки зрения которой противоречие в тексте представляло ценность как таковое. Только внутренне противоречивый текст воспринимался как адекватный действительности» [Лотман 1975: 29—31].
[13] Ср.: «Слово о Тексте само должно быть только текстом, его поиском, текстовой работой; <…> теория Текста необходимо сливается с практикой письма» [Барт 1989а: 422].