купить

Отмена рабства как часть французской национальной идеи: споры современной историографии (обзор)

В действительности речь идет о возрождении, о создании места-памятника, о трансформации себя и окружающего пространства.

Это вовсе не мятежная мысль, но воскрешающее дейст­вие[1].

Викторин Лурель

 

Идея создания крупнейшего в мире музея истории рабства была впервые высказа­на во Франции в 2007 году. Строительство Пантеона памяти жертв рабст­ва на месте бывшего сахарного завода «Дарбусье», хозяева которого в XIX веке использовали рабский труд, должно было стать очередным шагом на пути к переосмыслению истории рабства на территории Франции и французских колоний, к интеграции этой части национальной памяти, подчас «болезненной и стыдливой»[2], во французскую историю. Концепция музея была разработана в рамках нового политического дискурса: в 1998 году ЮНЕСКО учредила Международный день памяти жертв работорговли и ее ликвидации — 23 августа; в 2001 году французский парламент принял закон Тобира[3], признавший работорговлю и рабство «преступлениями против человечества», а пятью годами позже 10 мая было официально провозглашено днем «памяти жертв работорговли и ее отмены» на всей территории Республики.

«Революция памяти» — именно так, ни больше ни меньше, характеризует открытие музея Серж Романа, один из основателей ассоциации СМ98[4]: «Революция памяти — в сущности, коперниковская революция, меняющая и конструирующая память, основанную на знании фактов. Речь идет о невиданном подъеме самоуважения, о великодушном прощении, о примирении с самими собой, о примирении с потомками бывших работорговцев, со всеми обществами пострабовладельческих государств — с Африкой, с Французской Республикой, с Европой». Обновление французской историографии рабства и аболиционистского движения, наметившееся примерно с конца 1980-х годов и усилившееся на рубеже столетий, во многом является ответом на увеличение количества дискуссий в обществе, на попытку переосмысления французской идентичности и национальной идеи, где важное место отведено именно памяти. Памяти, которая включает в себя не только победы французской нации, но и трагические страницы ее истории.

Политизация сюжетов, связанных с изучением рабства, — вот первый фактор, повлиявший на развитие современной историографии. Примером дискуссии в высших эшелонах власти о французской рабовладельческой систе­ме полуторавековой давности может стать обсуждение создания Карибского центра памяти жертв работорговли и рабства. В 2007 году президент Нико­ля Саркози заморозил проект, сославшись на отсутствие необходимости «по­каяния» нации перед жертвами рабовладельческой системы. Пришедшие к влас­ти левые силы во главе с Франсуа Олландом возобновили строительство музея и провозгласили стремление покончить с «диссонансом, шизофренией и проблемами идентичности»[5] нации, вызванными отказом включить историю рабства в национальную память. «Открытие мемориала — это послание для континентальной Франции и Европы: история рабства — это неотъемлемая часть и их истории тоже, и они не должны ее стыдиться. Говорить о ней, признавать ее, преподавать ее, возводить стелы и памятники, восстанавливать, возмещать, исправлять — все это не заставляет раскаяться или прийти к необходимости покаяния. Искупить грехи можно, лишь изучив эту историю»[6], — утверждает В. Лурель, президент заморского департамента Франции Гваделупа. «Правда и примирение» — вот новая политическая программа, базиру­ю­щаяся на переосмыслении истории французской рабовладельческой сис­те­мы. Таким образом, под воздействием внешних факторов — споров в об­ществе и появления новой политической повестки дня — французские историки столкнулись с необходимостью синтеза истории рабства и национальной памяти, что в свою очередь открыло перспективы для новых исследований, прежде всего посвященных анализу республиканского дискурса о рабстве[7] и переосмыслению генезиса республиканской и национальной идей в XVIII—XX веках.

Общественный интерес и политизированность истории рабства — не единственные причины обновления современной историографии. «Революция» во французской исторической науке во многом обусловлена внутренней логикой ее развития. С 1990-х годов историки заговорили о кризисе университетских исследований, об излишней политической ангажированности работ о рабстве, об устарелости дебатов. Настаивая на преемственности исторических изысканий, на продолжении изучения ключевых моментов истории рабства — философии века Просвещения, отмены рабства в период Французской революции и развития аболиционистского движения во Франции между 1814 и 1848 годами, французские историки в то же время провозгласили необходимость методологической революции.

В первую очередь современная французская историография основывает­ся на отказе от «франко-французской» истории и от «национального» подхода к изучению рабства, призывает расширить географические рамки исследований. «Глобализация» истории рабства включает в себя переосмысление связей между метрополией и колониями, историки настаивают на изучении рабства во Франции в тесной связи с европейским и мировым контекстом, что, в свою очередь, позволяет расширить проблематику, изучая формы политической и гражданской мобилизации капиталистических обществ в борьбе с рабовладельческой системой. Отсюда и увеличение количества работ компаративистского характера, где французский опыт сравнивается с историей других государств Западной Европы. Таковы исследования Оливье Петре-Гренуйо, Каро­лин Уден-Бастид и Филиппа Штейнера, Клэр Бури-Мариотти, Марселя Дориньи, Бернара Гено, Мари-Жанн Россиньоль, Клемана Тибо и многих других[8]. Недавние работы, связавшие историю рабства с общеевропейским контекстом, позволили изучить французский опыт в неотрывной связи с интеллектуальной историей Западной Европы и, заимствуя терминологию Мак­са Вебера, перейти от «объясняющей» истории рабства, т.е. национальной истории причин и последствий идей века Просвещения, к «содержательной» истории рабства как истории взаимодействий политических институтов и отдельных персонажей в рамках становления современной Европы, утверждения универсального принципа демократических свобод и перехода от сословных обществ к обществам демократическим[9].

Второй несомненной особенностью историографии рабства во Франции является попытка мультидисциплинарного подхода. Обращение к методам и достижениям разных гуманитарных дисциплин привело к появлению новых направлений исследований. В первую очередь, это история памяти. Несмотря на то что еще в середине 1980-х годов Пьер Нора писал, что Франция поражена «булимией памяти»[10], авторы третьего тысячелетия поставили перед собой зада­чу развенчать миф, сложившийся еще при Третьей республике, — миф о «цивилизаторской», «просветительской» миссии французской нации в отношении территорий, затронутых рабовладельческой системой. Отвечающее политическому вызову современности, это направление историографии положило начало серии исследований о становлении национальной памяти о рабстве[11]. Иной подход предлагают историки, берущие за основу достижения социологии и исторической антропологии. «Свободно осмыслить рабство»[12] — таков девиз исследователей, предложивших изучать становление общественных связей внутри рабовладельческой Франции, сложную систему взаимоотношений между метрополией и колониями, между работорговцем и рабом. Именно обращение к социальному позволило создать достаточную источниковедческую базу для изучения генезиса образа раба как Другого — в истории, социологии, литературе, политической и философской мысли[13].

Подводя итоги эволюции исторического знания, итальянский историк Джан­луиджи Годжи, посвятивший большую часть своих работ изучению аболи­ционизма на французском материале, писал: «Эволюция обусловлена услож­нением подходов к истории рабства и в особенности сменой дискурсивной парадигмы: в действительности мы перешли от красноречивого изобли­чения рабовладельческой системы к продуманной истории причин, сначала предопределивших установление рабства, а затем повлекших его отмену, <...> к рефлексии и к осторожности в обращении с историческими фактами»[14]. Расширение методологического инструментария историка, обращение к новым источникам и выявление взаимосвязей французской интеллектуальной идеи с общеевропейским контекстом необходимости отмены рабовладельчес­кой системы в Новое время позволили исследователям пересмотреть основные этапы отмены рабства во Франции и включения бывшего раба в гражданскую общность.

Отправной точкой современных историографических споров по-прежне­му остается век Просвещения и «культурный словарь»[15] XVIII века. «Мы знаем, — утверждает Жан Мондо, — что критика в адрес историков или защитников просветительских идей вызвана тем преступным молчанием, которым просветите­ли окружили недостойную практику рабства и работорговли»[16]. Часть французских историографов XX века выступили против апологетики века Просвещения как времени торжества гуманистических идей, а аргумент о «преступном молчании» просветителей по проблемам рабства — ключевой в этой сложившейся историографической традиции. Тот факт, что философы не писали либо писа­ли очень мало о рабовладельческой системе, сложившейся в эпоху, когда они жили, предопределил, по мнению историков, складывание рабской, колониальной и даже расистской идеологии следующего столетия[17]. Эта традиция была продолжена и в начале XXI столетия, в частности Кристианом Делакампанем, который в 2002 году начал главу «Тень Просвещения (1685—1777)» такими словами: «Век просвещения, XVIII век — это также апогей работорговли. Тень и свет, могут ли они быть разделены? Мог ли прогресс разума не повлечь за собой прогресс справедливости? Могут ли разум и зло быть в какой-то степени связаны? Таков, по всей видимости, урок европейской истории. Понадобятся два века, десятки войн и несколько попыток геноцида, чтобы об этом горьком уроке наконец-то заговорили открыто после 1945 года философы Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно»[18]. Если в первой части цитаты за счет риторических вопросов Делакампань попытался смягчить критику просветителей, то уже вторая часть свидетельствует о попытке автора поставить под сомнение прогрессивность философии Просвещения, которая привела к событиям XIX и XX веков. Отсылка автора к «Диалектике Просвещения» отнюдь не случайна: разочарование историков в просветительской идеологии пришло из философии.

В первой половине XX века в двух трактатах — «Философия Просвещения» Эрнста Кассирера (1932) и «Диалектика Просвещения» Хоркхаймера и Адор­но (1947) — авторами была предпринята попытка переосмыслить наследие XVIII века через призму колониальных захватов и, если говорить о «Диалек­ти­ке...», прихода к власти национал-социалистов в Германии и фашистов в Ита­лии. Отказывая идеологии Просвещения в революционности, философы стремились показать, что просветители, как и вся европейская цивилизация, рожденная в XVIII веке, никогда по-настоящему не стремились к реальному воплощению великих ценностей, которые они с гордостью себе приписывали[19]. Критика Хорхаймера и Адорно принимает форму своеобразного силлогизма: исторические реалии века Просвещения — это эксплуатация человека и природы капиталом, а также трансформация человеческой жизни в товар, пригодный для торговли. Но если капитализм — творение XVIII века, а фашизм — творение капитализма, то просветители несут полную ответственность за события XIX—XX веков[20].

Выступая против упрощенного анализа, предпринятого Делакампанем вслед­ствие чрезмерного увлечения философией «Диалектики Просвещения», Ж. Мондо призывает вернуться к логике исторического процесса, нарушенной из-за попытки обвинить один век и одну идеологию в преступлениях последующих столетий: «Утверждать, что XVIII век — одновременно и век Просвеще­ния, и век работорговли, значит лишь высказать неоспоримый историчес­кий факт, но это не позволяет совершить логический переход от неопровержимой одновременности процессов к установлению обвинительной причинно-следственной связи, основываясь к тому же не на рациональной аргументации, но на одной лишь ее видимости»[21].

Современная французская историография предприняла попытку реабилитировать философию века Просвещения — от Монтескьё до аббата Рейналя[22], дать взвешенную оценку эпохи. Методологической константой анализа стал отказ от истории идей в чистом виде, признание необходимости мно­гофакторного анализа, где история философии века Просвещения неот­делима от экономической истории и «геополитического», по словам некоторых авторов, кризиса французской рабовладельческой системы после поражения в Семилетней войне. С наступлением этого кризиса гуманистические идеи Просвещения, настаивают исследователи, с неизбежностью оказались под­чинены политике: философия Монтескьё, Рейналя, Дидро, Мерсье имела не револю­ционный, а либеральный характер. Уничтожение рабовладельчес­кой системы мыслилось как форма освобождения народов-рабов, как итог рос­т­а национального самосознания, а не как революция сверху. Освобождение рассматривалось «как цель и самостоятельное достижение этих народов», в своем роде мыслите­ли «предвосхитили общеевропейскую идею интернационализма века грядущего»[23].

В этом ракурсе симптоматично появление в историографических работах анализа сочинения Луи-Себастьяна Мерсье «Год две тысячи четыреста сороковой. Сон, которого, возможно, и не было» (1771), где в главе XXII герой Мерсье переносится в будущее, в котором Просвещение наконец-то победило, народы освободились, а виновные в установлении рабовладельческой системы нации покаялись и извинились: «Я уже уходил с площади, когда справа увидел великолепный пьедестал со скульптурой негра, с непокрытой головой, вытянутыми вперед руками и гордым взглядом, фигуру благородную, сильную. Вокруг него лежали обломки двадцати скипетров. У его ног можно было про­читать следующие слова: Отомстившему за Новый Свет»[24]. В унисон звучат стро­ки аббата Рейналя из «Философской и политической истории о заведениях и коммерции европейцев в обеих Индиях» (1770—1780, 1820): «Где тот великий человек, что природа должна породить во славу всего человеческого рода? Где он, новый Спартак, которого не остановит Красс? Так исчезнет “Черный кодекс”[25], а “Белый кодекс” будет ужасен, если тот, кто отомстит, будет также использовать лишь право на расправы»[26]. Утверждая вслед за Руссо неотчуждаемость естественных прав человека, Рейналь ярче всего осветил проблему неизменности прав народов разных рас и исторической справедливости. Во многом из-за этой историософской системы его шеститомное сочинение не издавалось на протяжении XIX — первой половины XX в., веков колониализма, вплоть до первой попытки «реабилитации» автора в 1951 году[27].

Так философия века Просвещения в интерпретации современной французской историографии стала одной из отправных точек возврата интереса иссле­дователей к истории политических идей как средству переосмысления социального и национального. Проблемы покаяния и исторической справедливости в дискурсе просветителей стали источником рефлексии по поводу современности, инкорпорирования истории рабства в национальную французскую идею и, как следствие, в историю генезиса европейской демократии и становления Французской Республики.

«Без сомнений, более не может быть оспорена идея, что всякий человек должен быть свободным, отныне рабству и рабовладельческой системе нет места в истории»[28], — писал философ Ханс-Георг Гадамер, уточняя, что эта максима может быть применена лишь к истории последних двух веков, а именно — начиная с Французской революции. «Право на свободу, свойственное природе человека, неотделимо и неотчуждаемо, от него нельзя отказаться. Отказаться от свободы — значило бы совершить противозаконный акт; если бы каждый и мог совершить отчуждение самого себя, то он не может этого сделать за своих детей, они рождаются людьми свободными, их свобода принадлежит им, и никто, кроме них, не вправе ею распоряжаться. Ни один человек не имеет власти над себе подобными» — так, цитируя Жан-Жака Руссо, депутат Национального собрания Жан Луи де Вьефвилль дез Эссар высказался за отмену рабства на терри­тории французских колоний или хотя бы за смягчение положения невольников. Спустя несколько дней после его выступления, 15 мая 1790 года, Национальное собрание уравнивает в правах свободных во втором поколении цветных жителей колоний с белым населением, что, однако, вызывает бурный протест белых колонистов. Вынужденные бороться за гарантированные законом права, рабы Сан-Доминго, французской колонии на острове Гаити, восстают в ночь с 22 на 23 августа 1791 года. Именно в память о гаитянском восстании в августе 1791 года 23 августа было объявлено Международным днем памяти жертв работорговли и ее ликвидации. Борьба, длившаяся несколько лет, завершилась 4 февраля 1794 года принятием декрета об отмене рабства на территории французских колоний.

Можно ли с уверенностью говорить, что Национальный конвент отменил рабство во Франции, лишь желая завершить войну в колониях и стре­мясь не допустить усиления англичан и испанцев в этом регионе? Или же декре­т был обусловлен успехами аболиционистского движения первых лет Револю­ции и принятием «Декларации прав человека и гражданина», а с ней и утверждением примата естественных прав каждого, главные из которых — свобода и равенство — были включены в девиз Республики? Таковы вопро­сы, наиболее часто затрагиваемые специалистами, которые изучают исто­рию рабства в период Французской революции. Большинство истори­ков склоняются к положительному ответу на первый вопрос[29]: тщательный ана­лиз парламентских дебатов показывает, что именно «военный аргу­мент» стал решающим, чтобы убедить противников отмены рабства. Однако рево­лю­ционная Франция оказалась не готова к принятию бывших рабов в по­­лити­ческую, гражданскую общность, и декрет вскоре был отменен. 20 мая 1802 года Наполеон вновь установил рабство на территории всех французских колоний.

Новейшие историко-социологические исследования позволили сделать вывод об отсутствии общественного консенсуса по вопросам отмены рабства и накануне революции 1848 года. В 1833 году примерно один британец из пяти подписал петицию против рабства, представленную в парламент. Во Франции 1847 года, за год до окончательной отмены рабства на территории колоний, менее чем один француз из ста высказался против рабства и работорговли и подписал петицию, представленную в Ассамблее[30]. Дополнительные гендерные исследования также позволили судить о большей активности британок по сравнению с француженками[31]. Во французском обществе 30-х и 40-х годов аболиционизм как система идей — явление маргинальное, как доказывают современные исследователи. Периоды Реставрации и Июльской монархии все чаще представляют как историю компромисса между аболиционистами и другими партиями, а отмену рабства через революцию — как свидетельство поражения реформистского, либерального пути[32], незрелости национальной идеи, базирующейся на гражданском равенстве.

Французская историография второй половины XX в. выдвинула тезис о ге­нези­се французской национальной идеи на основе идеи республиканской, то есть особой системы политических принципов, унаследованных от рево­люции 1789 года, символом которой стала «Декларация прав человека и гражданина», провозгласившая политическое и юридическое равенство граждан[33]. В попытках если не пересмотреть сложившуюся систему взглядов, то под­корректировать, используя данные о положении рабов внутри французской политической системы, историки рабства выдвинули лозунг о двойственнос­ти революционного наследия. «Республиканская модель», предложенная революционерами и признанная «универсальной», была далеко не однозначна: на протяжении всего XIX в. принцип гражданского равенства всех вступал в постоянное противоречие с политической свободой немногих. Отсюда вытекает проблема, к которой часто обращаются современные историки: в какой степени отмена рабства на территории французских колоний повлекла за собой включение невольников в формирующуюся политическую и социальную структуру — общность французских граждан, равных перед законом вне за­висимости от происхождения. Применительно к положению освобожден­ных рабов на протяжении всего XIX в., а частично и первой половины XX в., все чаще используется термин «неполного гражданства»[34]. Таким образом, «история гражданской идеи во Франции — это, с одной стороны, история утверждения политического догмата, а именно идеи всеобщего гражданско­го равенства, а с другой — история медленного, трудоемкого и зачастую не­последовательного принятия политической идеи самими гражданами. Она в полной мере раскрывает неуверенность и страхи в становлении французского полиса[35]»[36].

Тем не менее несовершенство политической системы и противоречивость французской идеи гражданства — не единственные факторы, объясняющие сохранившееся неравенство и исключение бывших рабов из гражданской общности после 1848 года. Дополнительные подходы к решению этой проблемы открывают работы по истории ментальности, интеллектуальной истории и истории повседневности. Объяснение, предложенное исследователями, основано на дискурсивном анализе французской прессы и мемуаров тех лет. «Что касается основной части населения, то она ничего не знает о дебатах. Едва ли они вообще знают, что в колониях все еще есть рабы», — утверждал Гийом де Фелис в 1847 году. Неосведомленность большинства французов о судьбе рабов на территории французских колоний привела к мифологизации их образов. Даже после 1848 года освобожденные рабы — Другие в образной системе рядового жителя французской метрополии, Другие по биологическим параметрам и внешности. Для обывателя, да и в литературе сохраняется миф о том, что бывшие рабы больше склонны к разного рода порокам — лени, алкоголизму и проявлениям жестокости[37].

Если обобщить, то современная французская историография рабства рассматривает процесс освобождения бывших рабов на территории колоний как время длительной эволюции национальной и гражданской идеи, где 1794 и 1848 годы — лишь революционные переломы, точки ускорения на пути к полной интеграции этой категории населения. Отсюда и часто повторяющийся вывод, что складывание французского гражданства, одной из основ национальной идеи современной Франции, должно рассматриваться не как немедленное утверждение «правого ярлыка»[38], но как долгий исторический процесс, конфликтный и прерывистый.

Отказ от «франко-французского» подхода к национальной истории и открытие архивов французских заморских департаментов привели к смене аналитической парадигмы и появлению новой волны исследователей, чей интерес направлен на изучение проблем влияния идей Французской революции на бывших рабов. Ряд историков подчеркивают решающую роль демократических идей 1789 года при анализе роста национального самосознания населения тех территорий Республики, где рабовладельческая система существовала несколько веков. Символично, что недавно вышедшая книга канадского историка Жана-Пьера Ле Глонека «Армия туземцев: поражение Наполеона на Гаити»[39] (2014) начинается с описания генерального сражения, когда бывшие рабы вступили в бой с французской армией, распевая «Марсельезу». Огром­ный исследовательский проект, связанный с этой проблематикой, толь­ко начат, но уже вышедшие в свет несколько работ, в основном историков лите­ратуры[40], позволили высказать некоторые соображения. Стремление бывших рабов интегрироваться в гражданскую и политическую общность французов связано не только с желанием культурной ассимиляции, как нередко считалось во французской элите в XX в.; это результат долгой борьбы за свои права, начавшейся в годы Революции[41].

Вне зависимости от направлений исследований, от оценок роли философии Просвещения или декретов 1794 и 1848 годов, интерес специалистов так или иначе связан с попыткой воссоздать процесс интеграции двух «наций» в единую гражданскую общность. Сама логика вопроса вынуждает искать отправной момент общей национальной памяти, начало взаимодействия и интеграции. Хотя 1848 год и не привел к незамедлительному слиянию в единую нацию бывших рабов и бывших рабовладельцев, в общественном сознании, в исторической памяти и даже во французской историографии, как бы она ни стремилась более критично относиться к декрету об отмене рабства, именно эта революция — начало примирения. «Возможно, по этим причинам современная Франция предпочла запомнить именно 1848 год как год отмены рабства, когда решение было принято в самом начале революции и оказалось осно­вано на консенсусе всех политических сил, в противоположность отме­не рабства во второ­й год Республики (1794)»[42] — рассуждает Жан-Пьер Барлье. Стопятиде­сятилетие отмены рабства, отмечавшееся во Франции в 1998 году, стало для нации возможностью вернуть события 1848 года в «реестр национальной памяти»[43]. Политический лозунг юбилея: «Все мы рождены в 1848 году» — весьма симптоматичен. Конструирование позитивной национальной истории через открытие музеев и памятников, через проведение торжественных мероприятий — одновременно политический заказ и попытка национальной реабилитации и примирения.

Тем не менее сегодняшняя политика в отношении национальной памяти нацелена на преодоление демагогических лозунгов 1998 года. Во многом это заслуга французских историков, старающихся развенчать миф о Франции как родине прав человека, о Франции как культурно гомогенной стране, проводя ис­следования о рабстве, о сложности и неоднозначности революционных деба­тов по вопросам его отмены. Все это создало почву для нового переос­мысле­ния, иного прочтения сюжетов, связанных с рабством. «Ревизионизм»[44] (в положительном значении слова) — так обозначают эти историки начало происходящей ныне в стране историографической революции.

 

[1] Allocution du Président de la Région Guadeloupe, monsieur Victorin Lurel, lors de l’inauguration du Mémorial ACTe (10 mai 2015, sur le site du Mémorial ACTe, à Pointe-à-Pit­re) // http://www.francophonie.org/IMG/pdf/discours_pcr_100515_prononce_officiel_
macte.pdf (дата обращения: 30.10.2015).

[2] Там же.

[3] Закон назван в честь Кристианы Тобира, депутата Национального собрания Франции от Французской Гвианы (1993—2012) и министра юстиции правительства Франсуа Олланда (с 2012 года).

[4] Комитет марша 23 мая 1998 года. В этот день в Париже несколько десятков тысяч человек собрались на марш в память 150-летия отмены рабства. Деятельность Коми­тета направлена на изучение сюжетов, связанных с национальной идентичностью и исторической памятью заморских департаментов — территорий, в наибольшей степени затро­нутых французской рабовладельческой системой.

[5] Allocution du Président de la Région Guadeloupe, monsieur Victorin Lurel…

[6] Там же.

[7] См.: Poussou J.-P. Révoltes et révolutions: le prisme de l’esclavage colonial // Poussou J.-P. Le bouleversement de l’ordre du monde. P., 2004. P. 253—294.

[8] См.: Poussou J.-P. Op. cit. P. 253—294; Abolir l’esclavage. Un réformisme à l’épreuve (France, Portugal, Suisse, XVIIIe — XIXe siècles) / Sous dir. d’O. Pétré-Grenouilleau. Rennes, 2008; Oudin-Bastide C., Steiner P. Calcul et morale. Coûts de l’esclavage et valeur de l’émancipation (XVIIIe — XIXe siècle). P., 2015; Couleurs, esclavages, libérations coloniales. Réorientation des empires, nouvelles colonisations (Amériques, Europe, Afrique 1804—1860) / Sous dir. de C. Bourhis-Mariotti, M. Dorigny, B. Gainot, M.-J. Rossignol, C. Thibaud. Bécherel, 2013; Esclavage et abolitions. Mémoires et systèmes de représentation. Actes du colloque international de l’Université Paul Valéry, Montpellier III, 13 au 15 novembre 1998 / Sous dir. de M.-C. Rochmann. P., 2000; Vergès F. Abolir l’esclavage. Une utopie coloniale. Les ambiguïtés d’une politique humanitaire. P., 2001; Benot Y. Les lumières, l’esclavage, la colonisation. P., 2005; Schmidt N. L’abolition de l’esclavage. Cinq siècles de combats (XVIe — XXe siècle). P., 2005; De la puissance du peuple. V. Peuples dominés, peuples dominants / Sous dir. d’Y. Vargas. P., 2014

[9] См. подробнее: Pétré-Grenouilleau O. Abolitionnisme et démocratisation // Abolir l’esclavage. P. 11—12, 16, 26.

[10] Цит. по: Michel J. Gouverner les mémoires. Les politiques mémorielles en France. P., 2010. P. 1.

[11] См., например: Michel J. Op. cit.; Revue du Philanthrope. 2014. № 4. Histoire et mémoires de la traite négrière, de l’esclavage et de leurs abolitions en Normandie.

[12] Stella A. Penser l’esclavage, librement // Penser l’esclavage: Modèles antiques, pratiques modernes, problématiques contemporaines. Besançon, 2012. P. 25.

[13] См., например: Le Garrec E. Abolitionnisme et réforme sociale: les figures de l’esclave et du pauvre laborieux en France, 1814—1840 // Abolir l’esclavage. P. 93—111; Moussa S. Littérature et esclavage XVIIIe—XIXe siècles. P., 2010; Larcher S. L’autre citoyen. L’idéal républicain et les Antilles après l’esclavage. P., 2014.

[14] Goggi G. Diderot, Raynal, l’esclavage et les lumières écossaises // Lumières. 2004. № 3. L’esclavage et la traite sous le regard des Lumières. P. 53.

[15] Зенкин С., Светликова И. Предисловие // Интеллектуальный язык эпохи. История идей, история слов. М., 2001. С. 5.

[16] Mondot J. Avant-propos // Lumières. 2004. № 3. L’esclavage et la traite sous le regard des Lumières. P. 8.

[17] См., например: Althusser L. Montesquieu, la politique et l’histoire. P., 1958; Duchet M. Anthropologie et histoire au siècle des Lumières. P., 1971; Biondi C. «Mon frère, tu es mon esclave!»: Teorie schiaviste e dibattiti antropologico-razziale nel Settecento francese. Pise, 1973; Ces esclaves sont des hommes: Lotta abolizzionista e letteratura negrofila nella Francia del Settecento francese. Pise, 1979.

[18] Delacampagne C. Une histoire de l’esclavage, de l’Antiquité à nos jours. P., 2002. P. 174.

[19] См. подробнее: Belaval P. Une présentation: La dialectique de la raison de Max Horkheimer et Theodor Adorno // Germanica. 1990. № 8. P. 195—202; Paul J.-M. Des lumières contrastées: Cassirer, Horkheimer et Adorno // Revue germanique internationale. 1995. № 3. P. 83—101.

[20] См.: Paul J.-M. Op. cit. P. 91.

[21] Mondot J. Op. cit. P. 8—9.

[22] См.: Desné R., Dorigny M. Diderot, Pechmeja, Raynal et l’anticolonialisme // Benot Y. Op. cit. P. 107—123; Ehrard J. Audace théorique, prudence pratique: Montesquieu et l’esclavage colonial // Abolir l’esclavage. P. 27—39.

[23] Desné R., Dorigny M. Op. cit. P. 116.

[24] Mercier L.S. L’An deux mille quatre cent quarante. Rêve s’il en fût jamais. Londres, 1771. P. 147.

[25] «Черным кодексом» с 1718 года называли королевский эдикт 1685 года, регламентировавший административное и политическое устройство французских колоний в Америке. С середины XVIII в. термин употреблялся в отношении всех текстов, касавшихся французский колоний с рабовладельческой системой.

[26] Raynal G.-T.-F. Histoire philosophique et politique des établissements et du commerce des Européens dans les deux Indes. La Haye, 1774. T. 4. P. 227.

[27] См.: Desné R., Dorigny M. Op. cit. P. 123.

[28] Gadamer H.-G. L’Héritage de l’Europe. P., 1996. P. 54.

[29] См., например: Bénot Y. Comment la Convention a-t-elle voté l’abolition de l’esclavage en l’an II // Annales historiques de la Révolution française. 1993. Vol. 293. № 1. P. 358—360.

[30] См.: Drescher S. La réforme sans la révolution: l’abolitionnisme selon Tocqueville // Abolir l’esclavage. P. 52.

[31] Ibid.

[32] См.: Jennings L.J. Abolitionnisme, jeu politique et réforme: France, 1814—1848 // Abolir l’esclavage. P. 169.

[33] См., например: Nicolet C. L’idée républicaine en France (1789—1924). Essai d’histoire critique. P., 1982; Histoire, Nation, République. P., 2000.

[34] См.: Larcher S. L’autre citoyen. L’idéal républicain et les Antilles après l’esclavage. P., 2014. P. 20.

[35] Под полисом подразумевается общность граждан, равных в своих правах.

[36] Larcher S. Op. cit. P. 18.

[37] См. подробнее: Bara O. Figures d’esclaves à l’opéra. Du Code noir à L’Africaine d’Eugène Scribe (1842—1865), les contradictions de l’imaginaire libéral // Littérature et esclavage XVIIIe—XIXe siècles / Sous dir. de S. Moussa. P., 2010. P. 110—126; Le Garrec E. Abolitionnisme et réforme sociale: les figures de l’esclave et du pauvre laborieux en France, 1814—1840 // Abolir l’esclavage. P. 93—102.

[38] Larcher S. Op. cit. P. 31.

[39] Le Glaunec J.-P. L’armée indigène: la défaite de Napoléon en Haïti. Montréal, 2014.

[40] См.: Moussa S. Littérature et esclavage XVIIIe—XIXe siècles.

[41] См. подробнее: Giraud M. Les enjeux présents de la mémoire de l’esclavage // Weil P., Dufoix S. L’esclavage, la colonisation, et après. P., 2005. P. 533—558; Vergès F. Les troubles de la mémoire: Traite négrière, esclavage et écriture de l’histoire // Cahiers d’études Africaines. 2005. Vol. 45. P. 1149.

[42] Barlier J.-P. La Société des Amis des Noirs, 1788—1791: Aux origines de la première abolition de l’esclavage (4 février 1794). P., 2010. P. 151.

[43] Vergès F. Op. cit. P. 1156.

[44] Ibid. P. 1159.