Законы рабства или рабство законов? Крепостничество как правовая система

Sergei Antonov. The Laws of Slavery or the Slavery of Laws? Serf-ownership as a Legal System

Сергей Антонов (Куинс-колледж (Городской университет Нью-Йорка); аффилированный исследователь кафедры истории; Колумбийский университет; адъюнкт-доцент Гарримановского института; JD; PhD) saa2111@columbia.edu.

УДК: 326+342.721+94

Аннотация:

Статья посвящена сложным юридическим отно­шениям между российским крепостным правом и судебно-правовой системой в Российской империи XVIII—XIX веков. Автор приходит к выводу, что, несмотря на юридическое прояснение отдельных аспектов крепостного права в законодательстве и судопроизводстве, в целом ситуация с социальным институтом крепостничества оставалась неопределенной. С одной стороны, основная особенность правового статуса помещичьих крестьян периода империи состояла в том, что они рассматривались как объект права собственности. С другой стороны, до сих пор неясно, как это право соб­ственности видоизменялось на практике и как влияло на развитие общих частноправовых норм в России, а закон, который бы однознач­но определил статус крепостных как вид имущества, так и не был введен.

Ключевые слова: рабство, крепостное право, крепостничество, судебно-правовая система Российской империи

 

Sergei Antonov (Queens College, City University of New York; affiliated scholar, History Department; Columbia University; adjunct assistant professor of history, The Harriman Institute; JD; PhD) saa2111@columbia.edu.

UDC: 326+342.721+94

Abstract:

Antonov discusses the complicated legal relationship between Russian serfdom and the judicial and legal system in eighteenth- and nineteenth-century Russia. He concludes that despite the legal clarifi­cation of individual aspects of serfdom in legislation and legal proceedings, overall the situation with the social institution of serf-ownership remained ambigu­ous. On the one hand, the basic feature of the legal status of landowners’ serfs in the imperial period consisted in their being viewed as legally owned property. On the other hand, it remains unclear how this right to property was modified in practi­ce and how it influenced the development of private-law norms in Russia. Furthermore, a law that would unequivocally determine the status of serfs as a form of property was actually never implemented.­

Key words: slavery, serfdom, serf-ownership, the Russian imperial judicial and legal system

 

 

Вечером 27 ноября 1814 года небольшой деревянный дом коллежского асессо­ра Аркадия Алексеевича Минина, расположенный в Сущевской части Москвы, содрогнулся от взрыва, который выломал полы, опрокинул мебель, вышиб стекла и наполнил комнаты дымом[1]. Минин, его жена и проживавшие с ним около дюжины дворовых людей выбежали на улицу, не понимая, что произошло, некоторые плакали, а один из слуг побежал за полицией. Частный пристав сам явился на сцену происшествия, но Минины от испуга не могли ничего толком рассказать. Только на следующий день пристав допросил всех девятерых дворовых-мужчин. Заметив на лице находившегося в «лакейской должности» 22-летнего уроженца Тверской губернии Федота Хмелева «необыкновенную бледность и робость», он начал расспрашивать его внимательнее. Хмелев рассказал, что сразу после взрыва видел возившихся возле дома двух мужчин в лакейских ливреях, какую-то пьяную женщину с разбитым в кровь лицом, а также незнакомого барина в дрожках, но был уличен во лжи и на следующий день «чистосердечно сознался» в том, что подорвал дом своего господина пороховым зарядом.

Исходя из существующих в российском историческом сознании представлений о крепостном праве, можно предположить, что Хмелева ждало суровое, может быть даже смертельное, наказание кнутом и сибирская каторга. Попытка убийства господина должна была наказываться с особой жестокостью и служить уроком другим крепостным [Романович-Славатинский 1870: 367—369; Повалишин 1903: 280—292]. Даже в более гуманные 1850-е годы власти вполне могли по приговору суда, например, забить плетьми до смерти беременную женщину Варвару Решетникову, попытавшуюся задушить известную своим тиранством полтавскую помещицу майоршу Белевцеву[2]. Несмотря на действительно значительные отличия российского крепостничества от аме­риканского рабства, оно тоже понимается главным образом как полное от­сутствие правовой защищенности крестьян [Тарасов 2011]. Но, хотя специалис­там уже давно ясно, что значения культурных практик крепостничества не ограничиваются неприкрытым насилием, у нас до сих пор, несмотря на множество работ о крепостном праве, так и не появилось ничего подобного комплексным исследованиям правовых аспектов рабства в атлантическом регионе XVII—XIX веков [Tushnet 1981; Morris 1996; Fehrenbacher 2001; Van Cleve 2010]. Нет даже дискуссии, участники которой учитывали бы и рассматривали аргументы противоположной стороны, было ли крепостничество главным образом правовым режимом или же, наоборот, его юридические аспекты оставались второстепенными либо вообще периферийными, а крепостные крестьяне находились в некоем правовом вакууме. Точно так же до сих пор не выяснено значение институтов и практик крепостничества в общем процессе развития российского права: например, составляло ли крепостничество отдельную культурно-правовую систему или было органично вписано в общеимперское правовое поле (если таковое вообще существовало)?

Под изучением культурно-правовой системы имеется в виду не просто пере­числение важнейших законодательных актов, достаточно успешно осу­щест­вленное в России еще дореволюционными учеными, и не просто пересказ подлинных случаев и эпизодов — часто трагических — из эпохи крепостни­чества [Романович-Славатинский 1870; Победоносцев 1876; Энгельман 1900; Повалишин 1903; Латкин 1909]; см. также: [Яцевич 1937; Миронов 2003]. Необходимо установить общий смысл и направление законодательной деятельности, призванной регулировать крепостное право, а также раскрыть связь законодательства с юридической практикой и правосознанием различных слоев населения. Моя статья, конечно же, не может дать развернутого ответа на все эти вопро­сы — даже отдельный большой труд, над которым я работаю в настоящее время, не исчерпает эту обширную тему. Историки рабства в США, например, до сих пор активно дискутируют о том, в какой мере американская Конституция как правовой документ защищала или, напротив, подрывала интересы рабовладельческих штатов [Fehrenbacher 2001; Van Cleve 2010]. Тем не менее я хочу, во-первых, обозначить некоторые самые значительные, на мой взгляд, исто­рио­графические и историко-правовые вопросы, а во-вторых, подробнее рассмотреть судебное дело Федота Хмелева в качестве иллюстрации сложных и противоречивых взаимоотношений крепостничества и имперской правовой системы.

 

Являлось ли крепостничество правом?

Вопрос о том, являлось ли крепостничество «правом», не подвергает сомнению факт наличия огромного количества законодательных актов, регулировавших самые разнообразные его аспекты. Проблема заключается в выявлении принципиального значения этой юридической структуры: являлся ли закон основой, становым хребтом крепостничества или же второстепенным, периферийным его аспектом в сравнении с какими-либо другими институциями и практиками? А может быть, крепостничество вообще было совершен­но выведено из правового поля и его нужно рассматривать как совращение или искажение начала законности, деформировавшее и тормозившее развитие права в России? Или же, наоборот, взаимная связь крепостничества и правовой культуры была в общем нейтральной в силу своей многогранности или каких-либо других обстоятельств? На более детальном уровне нужно выявить конкретные правовые механизмы, поддерживавшие власть помещиков, в частности защищавшие их от постоянной — и, подчеркнем, вполне реальной — угрозы нападения и физической расправы. Можно ли заключить, что в России, законодательно или на практике, существовал обособленный раздел права, относившийся к частновладельческим крестьянам, наподобие специальных кодексов в рабовладельческих штатах США (так называемых slave codes)? Привело ли существование крепостного права к конфликтам и противоречиям в общеимперской правовой системе, в особенности после повышения статуса судебной системы в результате реформ 1775 или 1832 годов? Опять же по аналогии с США, возникали ли конфликты между частноправовым пониманием крепостных крестьян как имущества и их публично-правовым статусом как православных подданных царя, налогоплательщиков и т.д.?[3]

В существующей литературе эти вопросы не получили не только ответа, но даже сколько-нибудь детальной формулировки. С большой натяжкой можно признать исключением начатую еще В.Н. Татищевым дискуссию о возникновении крепостного права — об «указном» (законодательном) или «безуказном» (стихийном) его введении [Hellie 1971: 1—20][4]. Хотя окончательной победы ни та, ни другая концепция до сих пор не одержала, очевидно, что введение крепостного права в конце XVI века сопровождалось интенсивной законодательной деятельностью и что Соборное уложение 1649 года оформило ряд важнейших элементов крепостного строя, например бессрочный сыск беглых крестьян и полный запрет их перехода от одного помещика к другому. Нужно также отметить, что даже «безуказное» введение крепостничества не могло не опираться на сложнейшие юридические механизмы, требующие детального изучения: так, даже весьма распространенное, но, на мой взгляд, малоубедительное утверждение, что крепостничество возникло из-за массовой задолженности крестьян, подразумевает упорядоченную правовую процедуру документирования и взыскания долгов, которые в противном случае не отличались бы от обычного грабежа[5]. К сожалению, подобная дискуссия не возникла о более поздних этапах крепостного права, хотя историки активно используют самые разные законодательные акты и другие юридические документы.

Многие современные исследователи крепостничества склонны считать, что общеимперские законы и судебная система не были главными или даже сколько-нибудь значительными его элементами, указывая на действительно обширную административно-полицейскую власть помещиков, а также на вли­яние крестьянской общины [Blum 1961; Bohac 1982; Melton 1984; Hoch 1989; Moon 1999; Dennison 2011; Stanziani 2014]. В лучшем случае внимание уделяется таким административным аспектам, как переход из крестьянского сословия в другие [Smith 2013; Stanziani 2014]. Нужно отметить, что большинст­во микроисторических исследований крепостной деревни, например работы Т. Деннисон, С. Хока, Э. Мелтона и Р. Бохача, рассматривают владения не прос­то крупных, а крупнейших помещиков, в которых функционировала своя квази­судебная система, основанная на тщательно сформулированных письменных инструкциях. Эта система разрешала рутинные имущественные конфликты и мелкие уголовные правонарушения без привлечения полиции и госу­дарственного суда.

Что касается средних и мелких помещиков, которых в 1858 году насчитывалось 97% и которые владели на тот момент 56% помещичьих крестьян, то в их владениях такая бюрократизация была невозможна. К. Пикеринг-Антонова в единственном на данный момент микроисторическом исследовании среднепоместной дворянской семьи продемонстрировала, что власть таких владельцев зависела в значительной степени от их личных качеств и от их нефор­мальных отношений с деревенской верхушкой, но вместе с тем опиралась и на полицейскую и судебную силу государства [Pickering-Antonova 2013]. Б.Н. Миронов и другие исследователи правы, считая, что помещики в своих владениях стремились воспроизводить государственные порядки, и, таким образом, подразумевая, что общеимперский правовой режим имел реальное влияние на функционирование крепостничества [Миронов 2003, 1: 366]. Но понимание этих порядков самими провинциальными душевладельцами далеко не всегда соответствовало их пониманию петербургскими бюрократа­ми. Кроме того, как показывают Пикеринг-Антонова и другие, дворянские имения были теснейшим образом связаны с миром российской провинции, включавшим представителей многих других сословий и прослоек. И дворяне, и большинство помещичьих крестьян в XIX веке, даже трудившихся на барщине или принадлежавших богатейшим помещикам, активно участвовали в рыночных отношениях [Dennison 2011; Stanziani 2014].

Закономерно возникает вопрос о правовом регулировании всей этой сложной сети отношений и практик, большинство из которых были вне компетенции полуформального вотчинного правосудия тех помещиков, кто мог бы себе позволить его ввести. В некоторых исследованиях подразумевается, что вопрос об особом праве крепостничества вообще не имеет смысла. Так, Миронов развивает тезис дореволюционных юристов, в частности Б.Н. Чичерина и К.П. Победоносцева, что не только крестьяне, но и все сословия в императорской России были первоначально закрепощены и лишь постепенно — а крестьяне позже всех — освободились от этой зависимости. Личная зависимость крестьян от помещиков дополнялась более сильным и продолжительным закрепощением со стороны государства и корпоративных учреждений [Миронов 2003, 1: 361]. А. Станциани подчеркивает, что свободный буржуазный наем, которому обычно противопоставляется крепостничество, даже на Западе практически не существовал в первой половине XIX века, и отказывается рассматривать российское крепостничество как уникальный социальный и юридический институт [Stanziani 2014]. Соглашаясь со многими доводами Миронова и Станциани, все-таки подчеркну, что только помещичьих крестьян продавали с торгов и проигрывали в карты, поэтому их правовое положение кардинально отличалось от положения других сословий. В более специализированных исследованиях российской правовой системы XVIII — первой половины XIX веков утверждается или подразумевается, что законы и правосудие той эпохи в целом функционировали в интересах крепостников и поддерживавшей их монархии, однако принципы и практики этого функционирования отдельно не рассматриваются [LeDonne 1991: 179—235; Ефремова 1993; Мигунова 2001; Новицкая 2005].

Другие исследователи, в основном дореволюционные, специально обращавшиеся к вопросу правового оформления крепостного строя, заключают, что законодательство, во-первых, оставляло нерешенными многие важнейшие воп­росы; во-вторых, принималось непоследовательно и бессистемно и, в-треть­их, как правило, явочным порядком реагировало на уже стихийно начавшиеся социальные и политические процессы [Романович-Славатинский 1870; Победоносцев 1876[6]; Энгельман 1900; Латкин 1909]. Тут нужно также отметить общий тезис недавно вышедшего научно-популярного труда историка Б.Ю. Тарасова, что законы крепостничества были специально сформулированы расплывчато, чтобы не стеснять помещиков, но вместе с тем оставить за государством возможность вмешиваться в их отношения с крестьянами по своему усмотрению [Тарасов 2011]. Однако все эти аргументы имеют слишком общий характер и применимы к совершенно любой правовой системе и в прошлом, и в настоящем, поэтому никак не должны приводить нас к выводу, будто законы и суды были периферийным или маловажным аспектом крепостнической системы.

 

Историография русского права

На мой взгляд, основная трудность изучения законов крепостничества заключается в отсутствии разработанной концепции общего исторического развития русского права или по крайней мере в отсутствии достаточно многогранной дискуссии о направлении этого развития. Один из, пожалуй, самых стойких культурных стереотипов о России утверждает, что в области законности и развития правовой культуры она фундаментально — и в невыгодную сторону — отличается от общезападной модели, подчеркивающей долгую историю правовых традиций и верховенства закона, связанного с развитием гражданских свобод и права собственности, в частности с более ранней отменой в Западной и Центральной Европе институций, сходных с российским крепостным правом [Dicey 1915; Oda 1999]. В научной исторической литературе этот стереотип проявляется в тезисах о дефективности российской правовой традиции, якобы сущест­вующей или вообще всегда, несмотря на все реформы, или с единственным исключением — судебной реформой 1864 года, чье 150-летие в позапрошлом году прошло практически незамеченным [LeDonne 1991; Pipes 1992: 287—297; Engelstein 1993; Farrow 2004; Wirtschafter 2006]. Что касается развития права до 1864 года, т.е. во времена крепостничества, то оно в лучшем случае изображается как маловажный курьезный предмет, а в худшем оказывается вообще не существовавшим (по утверждению Р. Пайпса и его последователей) или же служившим «культурной фикцией», по емкому, но недостаточно обоснованному с юридической точки зрения выражению В.М. Живова [Живов 2002: 257][7]. При изучении этой литературы становится непонятно, на каких именно основаниях русские помещики, купцы и крестьяне продавали землю, получали наследство, взыскивали долги и отправлялись в Сибирь за убийства и грабежи.

Существует и иная точка зрения. Многочисленные исследователи, работавшие с архивами дореформенных судебных и административных учреждений, убедительно показывают существование в России богатой правовой традиции и правовой культуры, уходившей корнями в глубь допетровской эпохи [Wortman 1976; Kollmann 1999; Marrese 2002; Новицкая 2005; Серов 2009; Becker 2011; Воропанов 2011; Kollmann 2012; Акельев 2012][8]. В особенности нужно отметить малоизвестные, к сожалению, работы Дж. Вайкхардта о допетровском праве, раскрывающие сложнейшую связь давно известных юридических норм, например нормы о судебных поединках, с реальной практикой правоприменения, кардинально их трансформировавшей, что, впрочем, неизбежно в любой судебной системе и никоим образом не превращает эти нормы в «фикцию» [Weickhardt 1992; 1993]. Число работ по истории русского права растет, и они показывают всю важность изучения не только законодательства, работ дореволюционных юристов и периодической печати, но и практики правоприменения, которая может быть выяснена только в результате тщательного изучения сложнейшей мозаики подлинных судебных дел. Именно совокупность выводов этих исследований, основанных на архивных документах, делает актуальным вопрос о правовых аспектах крепостничества.

 

Законы крепостничества

Как и законодательство любой другой страны, законы Российской империи сосредоточивали внимание на отдельных областях и аспектах права в ущерб прочим. В отношении крепостничества законы XVIII—XIX веков детально разрабатывали такие вопросы, как право владения крепостными, пределы власти помещика, в особенности право ссылать крестьян в Сибирь и продавать их в качестве рекрутов, а также иски крестьян о свободе [Победоносцев 1876; Энгельман 1900; Миронов 2003].

Но все-таки основная особенность правового статуса помещичьих крестьян периода империи состояла в том, что они рассматривались как объект права собственности. Их можно было приобретать (покупать, получать в подарок или по наследству и некоторыми другими способами), передавать (продавать или дарить), ими можно было распоряжаться (управлять, закладывать, завещать, сдавать внаем). Именно из-за этого крепостных часто приравнивают к рабам и сравнивают их положение с положением рабов в США (и, по умолчанию, в других государствах атлантического региона XVII—XIX веков), однако мы до сих пор не знаем, как это право собственности видоизменялось и как влияло на развитие общих частноправовых норм в России. Не пытаясь дать подробный очерк в рамках журнальной статьи, отметим только ряд принципиальных моментов.

Во-первых, в России еще со времен Средневековья существовало самое настоящее рабство (холопство), представлявшее собой весьма сложную систему с множеством отдельных категорий, которые видоизменялись и в конце концов слились с массой крепостного крестьянства [Hellie 1982]. Ключевым моментом здесь были 1719—1723 годы, когда Петр I ввел подушную подать, которую должны были платить и холопы. Трудно согласиться с иногда встречающимися утверждениями, что Петр был чуть ли не первым аболиционистом в Европе, но действительно можно сказать, что эта реформа помогла частично вывести холопов из частноправового поля. Вместе с тем часто и справедливо отмечается, что на практике закон, по-видимому, имел и противоположный эффект: зависимые от помещиков крестьяне стали в еще большей мере рассматриваться как вид имущества [Латкин 1909: 207—208; Ключевский 1990]. И сам процесс превращения крестьян в имущество частных лиц, и его последствия до сих пор недостаточно изучены.

Во-вторых, можно утверждать, что закон, который бы однозначно определял статус крепостных как вид имущества, так и не был введен. Действительно, в 10-м томе Свода законов Российской империи, вступившего в силу в 1835 го­ду, была статья, где утверждалось, что «к движимым имуществам причисля­ются и права на крепостных людей без земли»[9]. Но если мы посмотрим на конкретные акты, на которые ссылается эта статья (ведь формально Свод являлся не созданным заново кодексом, а всего лишь компиляцией существовавшего законодательства), то найдем указы 1814 и 1815 годов, касавшиеся публикаций в газетах о частных сделках с недвижимостью, а также указ 1816 года, изданный в связи с конкретным судебным делом Михневой. Строго говоря, юридический смысл этих трех законов был в том, что крепостные без земли считались движимым имуществом, а не недвижимым, а не то, что людей вдруг стали считать имуществом; другими словами, вопрос о статусе крепостных был не самоцелью этих актов, а всего лишь средством для ответа на совершенно другой вопрос. Крепостных начали дарить и закладывать на практике задолго до Петровских реформ, судя по всему, без особого разрешительного документа. Вместе с тем этот факт нисколько не означает, что крепостничество не было юридическим институтом. История, например, англо-американского права в значительной мере состоит из именно таким образом развивавшихся норм и концепций. Нужно также отметить, что российское законодательство начала XIX века, когда аболиционистское движение в западном мире уже стало серьезной политической силой, вывернулось из деликатной ситуации, называя имуществом «права на крепостных людей», но не самих крепостных крестьян.

В-третьих, в отличие от атлантического рабства, в России существовали достаточно строгие правила, касавшиеся лиц, которые могли приобретать крепостных. Как показала Э.К. Виртшафтер, правительство в XVIII—XIX веках последовательно старалось ограничить их круг потомственными дворянами, в отличие от дворян личных и представителей других сословий — купцов, крестьян и духовенства, — которые постоянно пытались приобретать крестьян, до XIX века открыто, а затем через подставных лиц, под видом управления крестьянами по доверенности и т.д. [Wirtschafter 1998]. Особенно активно ограничительные законы издавались в 1816—1828 годах. Но, несмотря на эти законы, в дореформенную эпоху существовала возможность приобретения потомст­венного дворянства через военную или гражданскую службу, кроме того, разночинцы могли жениться на дворянках, которым позволялось продолжать владеть своими крепостными, хотя и не покупать новых (получать их по наследству все же разрешалось). Дворяне также могли жениться на своих крепостных крестьянках. Другими словами, невзирая на все юридические ограничения и разграничения, правовая граница между «рабами» и «господа­ми» не была четкой даже в самом конце эпохи крепостничества, а в XVIII — начале XIX века она была еще более расплывчатой.

По отношению ко всем трем вышеупомянутым аспектам владения крепостными нужно отметить, что важнейшие законодательные нововведения в этих областях появились задолго до знаменитой кодификации М.М. Сперанского начала 1830-х годов, которая часто считается началом полномасштабного и окончательного юридического оформления крепостного права [Латкин 1909; Миронов 2003]. Вместе с тем многие другие аспекты крепостничества даже в середине XIX века функционировали исключительно на уровне правовой практики, так как необходимые законы так и не были приняты. Например, вопрос о регулировании крестьянских повинностей и платежей помещикам был оставлен на усмотрение самих помещиков, и даже известный манифест Павла I, ограничивавший барщину тремя днями в неделю, не имел обязательной силы или по крайней мере однозначного толкования[10].

В других случаях важнейшие области права никак не выделяли крепостных крестьян из общеимперского правового поля, в частности это относится к зако­нам, наказывавшим убийства помещиков крепостными, которые были применимы в деле Федота Хмелева. Как уже было замечено выше, мы могли бы впол­не резонно предположить, что в условиях крепостнического строя этот вид преступления должен был наказываться с примерной жестокостью. Кро­ме того, можно допустить существование особых юридических процедур, которые, как мож­но заметить даже при поверхностном изучении вторых частей 10-го и 15-го томов Свода законов, посвященных соответственно гражданскому и уголовному процессу, вводились для некоторых категорий дел. Но Свод, наоборот, подчеркивал, что крестьяне подвергались общеимперскому уголовному суду[11]. И это относилось к крепостным, когда они выступали не только как обвиняемые: несмотря на ряд ограничений, они могли свидетельствовать и против посторонних лиц, и даже против своих господ, если не было других свидетелей. Достаточно известен факт, что в США рабам совершенно запрещалось свидетельствовать против белых [Morris 1996]. Не было в России и специальных наказаний или процедур наподобие коллективной ответственности крепостных и дворовых крестьян: хотя одна из статей Уложения 1649 года, перекочевавшая в Свод законов, требовала от крепостных «в случае нападения от кого-либо на помещика их, или злоумышления на честь помещицы, оборонять их по всей возможности», эта статья была помещена в 9-й том, регулировавший взаимные обязанности помещиков и крестьян, а не в Уложение о наказаниях[12]. Существовали и законы о соучастии в убийстве или о недонесении о преступлении, но в них не было особых правил для крепостных. Наконец, были отдельные и довольно детальные законы о бунтах, массовых волнениях и неповиновении господам, которые мы здесь не будем рассматривать, хотя четкого отделения их от бытовых дел не было, и иногда хозяйственные претензии крестьян приводили к отправке войск, а иногда, наоборот, групповое нападение на помещи­ка не признавалось бунтом. В таких случаях дело производилось под наблюдением жандармских офицеров (после создания Третьего отделения в 1826 го­ду), однако это происходило со всеми более-менее серьезными и резонансными уголовными делами, включая убийства и избиения крестьян помещиками.

Что же касается конкретно убийств крестьянами своих господ, то отно­сящиеся к ним законодательные акты существовали еще с эпохи Уложения 1649 года, но до издания Уложения о наказаниях 1845 года они очень слабо отделялись от достаточно суровых наказаний за обычное убийство (как известно, смертная казнь за общеуголовные преступления в России была отменена в 1754 году). По Уложению 1649 года, убийство господина каралось смертью, но гораздо более опасным преступлением считалось убийство женой мужа, так как убийцу предписывалось закапывать живой в землю (хотя этот вид казни был очень скоро отменен)[13]. «Артикул воинский» Петра I, впоследствии долго использовавшийся в качестве уголовного кодекса, предписывал колесовать убийц отца или матери, ребенка во младенчестве, а также офицера, если убийство происходило «наглым образом»[14]. В первом издании Свода законов в 1833 году убийство господ слугами признавалось как «особенный вид смертоубийства», как, подчеркнем, «и обратно», т.е. убийство слуг господами. Но «особенные виды» убийства подлежали «тем же наказаниям, какие положены за смертоубийство вообще»[15]. После этих статей, как и всех статей Свода, приводились ссылки на существовавшие к тому времени законодательные акты, но по предмету убийства господ таких законов практически не было, за исключением статей Уложения, «Артикула воинского» и Морского устава, которые ничего не объясняли и устарели еще в XVIII веке из-за отмены смертной казни. Только в Уложении о наказаниях 1845 года появилась статья, особо каравшая убийство «начальника или господина, или членов семейства господина, вместе с ним живущих, или хозяина или мастера, у коего убийца находился в услужении, работе или ученьи; или человека, коему убийца был одолжен воспитанием своим или содержанием»[16]. За такое убийство полагалась бессрочная каторга в рудниках, клейма и 100 ударов плетью (заменившей к тому времени кнут), в отличие от обычного умышленного убийства, за которое давали только 12—15 лет каторги. Но даже после этой реформы оставались два значительных нюанса, несколько уменьшавших ее карательную силу. Во-первых, эта статья вовсе не была самым суровым наказанием за убийство: таковое полагалось за убийство родителей и запрещало какое-либо облегчение участи сосланного каторжника. Во-вторых, убийство господ приравнивалось к нескольким другим видам убийства, в особенности родственников (за исключением родителей), а также мастеров подмастерьями и воспитателей воспитанниками. Но напомним, что в 1814 году Свода законов еще не существовало и судьи руководствовались нормами Уложения 1649 года вместе с указом 1754 года, заменившим смертную казнь каторгой.

 

Дело Хмелева: законы крепостничества на практике

Арестовав Хмелева, полицейские узнали, что за пять лет до инцидента его отдали в учение в Петербург слесарных дел мастеру, «иностранцу немецкой нации» Василию Гавриловичу Рыли. Можно предположить, что в Петербурге, вдали от барина, он привык к гораздо более свободной жизни с мастером-немцем и его семейством, а также с другими ремесленниками. После возвращения в Москву Хмелеву, судя по всему, было непросто снова привыкнуть к жизни дворового. Его сначала сделали лакеем, но он попросил Минина, чтобы его отпустили на заработки, и барин отдал его учеником к другому слесарному мастеру, однако всего через три дня забрал обратно. Мы не знаем, произошло ли это из-за каприза барина или потому, что Хмелев не ужился с новым хозяином. И сами Минины, и их дворовые считали Хмелева пьяницей и вором и нередко наказывали: так, за день до взрыва госпожа побила его за то, что он плохо помешал огонь в печи, после чего он, по-видимому, окончательно решил отомстить, причем, судя по его методу, не только господам, но и другим дворовым. Еще перед возвращением из Петербурга, в мае 1814 года он получил в подарок три фунта пороха от своего дяди, бывшего мининского крестьянина Прокофия Ефимова, который служил рядовым на Пушечном (Литейном) дворе. Поссорившись с господами, Хмелев сделал из бумаги три трубки, набил их порохом, завязал веревкой и поместил в форточку в кирпичном («каменном») фундаменте мининского дома, использовав огарок свечи для поджигания самодельной бомбы. Можно представить, что он был достаточно смышлен, так как смог избежать весьма вероятного подрыва такой бомбой самого себя.

12 декабря, после допросов и признания Хмелева, дело поступило в первую судебную инстанцию, хотя сам Минин и отказался подавать письменное заявление в полицию. Как и можно было ожидать, Хмелева приговорили к наказанию кнутом, вырыванию ноздрей и ссылке в Сибирь на каторжную работу. Однако 2 февраля 1815 года дело поступило по ревизии в следующую инстанцию, Московскую палату уголовного суда, члены которой пожелали лично допро­сить Хмелева (в полную противоположность стереотипу, согласно кото­ро­му дореформенные суды основывали свои решения исключительно на пись­менных материалах). Судьи решили, что тот выглядил слишком молодым для 22-летнего мужчины, и Федот заявил, что ему только 15 лет, а также что взорвать дом Мининых его подговорил беглый мининский крестьянин Иван Михайлов. Михайлов якобы дал ему порох, обещал дать денег, и он «по глупости согласился». Конечно, можно предположить, что природное соображение Хмелева подсказало ему, что именно сказать судьям, чтобы попытаться избежать кнута и каторги, но более вероятно, что его подучили другие заключенные или, вероятнее всего, сам Минин, который мог почувствовать угрызения совести и, как мы знаем, отказался активно помогать следствию. В материалах следствия отсутствуют показания обоих Мининых, как, впрочем, и обоих слесарей, у кого Хмелев был учеником, а также дяди, который, надо думать, не привлекался во избежание конфликта с военным начальством. Нуж­но заметить, что позднее, в николаевские времена, такие значительные упущения следователей, скорее всего, привели бы к возвращению дела в полицию на доследование.

Важно еще и то, что заявление Хмелева не было простым запирательством и попыткой запутать следователей: в нем использовалась довольно сложная аргументация, которая, учитывая его признание, была его единственным шансом добиться смягчения приговора. Хитрость заключалась в том, чтобы перенести дело из обычного в совестный суд, производивший дела о несовершеннолетних преступниках, а также о преступлениях, совершенных случайно или лицами с ограниченными умственными способностями, каким Хмелев теперь пытался себя изобразить. Принцип ограниченной правовой ответственности несовершеннолетних существовал в России с XVIII века, но тогда как он был достаточно четко определен для частноправовых дел (все сделки, совершенные лицами, не достигшими 21 года, без позволения опекунов, считались недействительными), в уголовных делах закон был гораздо менее ясен, особенно в начале XIX века. Хотя официально уголовная ответственность наступала в 17 лет, иногда в Сибирь отправлялись 14-летние подростки, а в других случаях судьи относились к 18- и 19-летним преступникам как к несовершеннолетним. Нужно также заметить противоречивое влияние на русское право Наполеоновского законодательства, принятого в самом начале века, по которому уголовная ответственность наступала в 16 лет, но в некоторых парадоксальных случаях под судом оказывались очень маленькие (от пяти лет) дети [Таганцев 1871: 19—23].

Палата, таким образом, располагала достаточно гибким набором юридических норм и примеров, и можно было бы ожидать, что в таком серьезном случае, как попытка взорвать порохом дом господина со всеми проживавшими там лицами, закон был бы интерпретирован не в пользу Хмелева. К тому же заявления Хмелева не оправдались. Беглеца Михайлова к тому времени поймали и в апреле 1815 года доставили в Москву, где он на очной ставке категорически отверг свое участие в преступлении. Кроме того, подлинный возраст Хмелева оказалось определить весьма непросто, что, впрочем, неудивительно для крестьянского парня; было неясно даже, в какой губернии он родился, Тверской или Тульской (у Минина было около 700 крестьян, несомненно, разбросанных по нескольким губерниям, как и владения большинства поместных дворян). В конце концов суд установил, что Хмелев родился в марте 1797 года, т.е. в день совершения преступления ему уже исполнилось 17 лет.

Строго говоря, на основании этой информации Палата вполне могла утвердить решение нижестоящей инстанции. Однако судьи постановили, что они не получили достаточно достоверной информации о возрасте Хмелева, чтобы оправдать столь суровое наказание, а также что внешне он выглядел не достигшим совершеннолетия и что преступление его было совершено из-за его «малоумия». В результате 17 сентября 1815 года дело переслали в совестный суд, и решение Палаты было утверждено московским главнокомандующим А.П. Тормасовым. Решение совестного суда, вынесенное 3 декабря, т.е. спустя больше чем год после взрыва, отменяло первый приговор, и Хмелев отсылался в московскую полицию, Управу благочиния, для (предположительно телесного) наказания, после чего его предписывалось препроводить в Мос­ковскую духовную консисторию для отправки в «приличный монастырь, на духовное покаяние поместя в монастырскую работу», а после исправления — возвратить в дом господина «для строжайшего за всеми его поступками надзирания». Таким образом, хотя Хмелев избежал самой страшной участи, полицейские тем не менее в принципе могли все же запороть его до смерти, хотя, если власти действительно желали получить такой результат, Хмелева, вероятно, просто наказали бы кнутом и (если бы он выжил) сослали в Сибирь. Судя по всему, Тормасов согласился с этим приговором (так как он первоначально не возражал против направления дела в совестный суд).

 

Заключение

Дело Хмелева позволяет нам сделать несколько важных предварительных наблюдений не только о взаимосвязи крепостничества и судебно-правовой сис­темы начала XIX века, но и об общем направлении развития русского доре­формен­ного права. Подобные эпизоды можно представить, как своего рода тест судебной системы: если суды не смогли бы наказать, к удовлетворению общест­ва и особенно дворянства, дворового-подростка, попытавшегося взорвать свое­го господина пороховой бомбой, их легитимность должна была резко упасть.

Во-первых, этот случай интересен тем, что Хмелев избежал обычного в подобных делах наказания благодаря закону, уменьшавшему уголовную ответственность несовершеннолетних. Общая направленность русского уголовного права на удержание контроля за социальными низами путем чрезвычайно жес­токих и зачастую смертельных телесных наказаний не вызывает сомнения. Такая направленность существовала и, например, в английской судебной сис­теме с ее «Кровавым кодексом» XVIII — начала XIX веков, предписывавшим смертную казнь за огромный список малозначительных правонарушений. Вместе с тем, как заметил английский историк Э.П. Томпсон в знаменитом исследовании одного из самых скандальных элементов «Кровавого кодекса», несмотря на хищническую и эксплуататорскую природу правового режима того времени, закон мог существовать как власть и как идеология именно потому, что его влияние отличалось от обычного произвола, в частности тем, что суды время от времени защищали даже самых слабых и бедных членов общества [Thompson 1975: 258—269]. Это наблюдение Томпсона очень верно отражает и функционирование русских судов в эпоху крепостного права: несмотря на всю несправедливость крепостничества, оно удерживалось не только силой воен­ных команд, которые посылали на усмирение непокорных крестьян, но и тем, что у крестьян не отнимали возможности в крайних случаях получить защиту от правительства и защищаться даже в самых безнадежных уголовных делах, подобных хмелевскому, а также тем, что помещиков и в XVIII, и в XIX веке могли сослать в Сибирь за убийство крестьянина, а их имения могли забрать в опеку за чрезмерную эксплуатацию и истязания крепостных.

Во-вторых, в деле Хмелева мы наблюдаем минимальное вмешательство со стороны административных властей. После передачи дела в суд мы не видим ни жандармов (так как дело происходило до 1826 года), ни чиновников губернатора, которые так заметны в судебных делах второй четверти XIX века. По сравнению с правлением Николая I, когда количество образованных юристов и престиж юриспруденции и закона в России значительно возросли, Московская палата уголовного суда действовала не просто удивительно активно, но даже самоуверенно. Вызывают удивление быстрота и эффективность, с какими Хмелев получил необходимую информацию о применимых к его делу законах и построил эффективную стратегию защиты в, казалось, безнадежном деле. Это можно было бы объяснить вмешательством Минина, который по какой-либо причине не хотел чрезмерно сурового наказания для Хмелева, или же возможным опасением правительства в условиях продолжавшейся войны с На­полеоном и наличия у народа большого количества оружия и боеприпасов, а также опыта боевых действий. Однако, насколько мы знаем, правительство Александра I вовсе не было склонно к уступкам и поблажкам простому народу. Скорее всего, представление о начале XIX века как об эпохе правового нигилизма даже по сравнению с николаевским правлением придется пересмотреть, и может статься, что позднейшие душещипательные описания ужасов «старого» суда недостаточно полно раскрывают природу и значение русской правовой культуры того времени [Колмаков 1886].

Вместе с тем дело Хмелева вряд ли можно представить в полной мере как триумф законности. Можно сказать, что вся моя статья подвергает сомнению идею последовательного юридического оформления крепостничества как прогрессивного движения в сторону его смягчения и либерализации. Хотя многие правовые нормы были законодательно оформлены задолго до 1832 года, другие — например, закон, наказывавший убийство господ крепостными, — были более-менее систематизированы только накануне освобождения крестьян. Нельзя отрицать, что роль и престиж права в русской жизни в первой половине XIX века действительно возросли, в особенности в связи с систематизацией законов под руководством Сперанского и развитием юридического образования [Wortman 1976; Миронов 2003]. Законы не только усиливали власть государ­ства над всеми сословиями России, не только укрепляли власть помещиков, но и увеличивали многие права самих крестьян. Однако суть этого процесса не так однозначна, как это может показаться. Хотя право не было исключительно грубым орудием господства, считать безусловным добром его тоже нельзя. Подобные наблюдения часто делаются, кстати, и историками рабства в США, где многие аспекты рабовладения сохранялись более столетия после окончания Гражданской войны в 1865 году, а процессуальные нормы были надолго подорваны распространением практики линчевания [Waldrep 2002; Blackmon 2008; Wood 2009]. В России законность во многом интенсифицировала диалог между властями, помещиками и крестьянами; крепостникам стало сложнее грабить и убивать своих крестьян, а последним стало легче приобретать имущество и участвовать в рыночных отношениях. Но при этом нельзя отрицать, что господство выросло и укрепилось на всех уровнях, особенно на уровне государства. Если усиление эксплуатации крестьян в Центральной и Восточ­ной Европе в XVI—XVII веках западные исследователи называют «вторым кре­постным правом» («second serfdom»), может быть, имеет смысл назвать первую половину XIX века «третьим крепостным правом», так как правительство последовательно интегрировало помещичьих крестьян в общеимперскую социальную и политическую структуру, подтверждая гегемонию государства как над крепостными, так и над их владельцами. Повысились не только эффек­тивность и прибыльность крепостничества, но и способность и желание государства вмешиваться и регулировать. Хотя «законность» действительно повышалась в первой половине XIX века, этот процесс вряд ли можно безусловно приравнять к освобождению или постепенному раскрепощению.

 

Библиография / Reference

[Акельев 2012] — Акельев Е.В. Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина. М.: Молодая гвардия, 2012.

(Akel’ev E.V. Povsednevnaya zhizn’ vorovskogo mira Moskvy vo vremena Van’ki Kaina. Moscow, 2012.)

[Воропанов 2011] — Воропанов В.А. Региональный фактор становления судебной системы Российской империи на Урале и в Западной Сибири: (Последняя треть XVIII — первая половина XIX вв.). Челябинск: ЧИ УрАГС, 2011.

(Voropanov V.A. Regional’nyy faktor stanovleniya su­debnoy sistemy Rossiyskoy imperii na Ura­le i v Zapadnoy Sibiri: (Poslednyaya tret’ XVIII — pervaya polovina XIX vv.). Chelyabinsk, 2011.)

[Ефремова 1993] — Ефремова Н.Н. Судоустрой­ство в России в XVIII — первой половине XIX в.: (Историко-правовое исследование). М.: Наука, 1993.

(Efremova N.N. Sudoustroystvo v Rossii v XVIII — pervoy polovine XIX v.: (Istoriko-pravovoe issledovanie). Moscow, 1993.)

[Живов 2002] — Живов В.М. Разыскания в об­ласти истории и предыстории русской культуры. М.: Языки славянской культу­ры, 2002.

(Zhivov V.M. Razyskaniya v oblasti istorii i predys­torii russkoy kul’tury. Moscow, 2002.)

[Ключевский 1990] — Ключевский В.О. Подушная подать и отмена холопства в России // Ключевский В.О. Сочинения: В 9 т. / Под ред. В.Л. Янина. Т. 8: Статьи / Коммент. В.А. Александрова и В.Г. Зиминой. М.: Мысль, 1990. С. 194—270.

(Klyuchevsky V.O. Podushnaya podat’ i otmena kholopstva v Rossii // Klyuchevsky V.O. Sochineniya: In 9 vols. Vol. 8: Stat’i / Ed. by V.L. Yanin, V.A. Aleksandrov, and V.G. Zimina. Moscow, 1990. P. 194—270.)

[Колмаков 1886] — Колмаков Н.М. Старый суд // Русская старина. 1886. Кн. 52. № 12. С. 511—544.

(Kolmakov N.M. Staryy sud // Russkaya starina. 1886. Vol. 52. № 12. P. 511—544.)

[Латкин 1909] — Латкин В.Н. Учебник истории русского права периода Империи (XVIII—XIX ст.). 2-е изд. СПб.: Типография Монтвида, 1909.

(Latkin V.N. Uchebnik istorii russkogo prava perio­da Imperii (XVIII—XIX st.). 2nd ed. Saint Peters­burg, 1909.)

[Мигунова 2001] — Мигунова Т.Л. Российский суд во второй половине XVIII века. Нижний Новгород: Нижегородская академия МВД России, 2001.

(Migunova T.L. Rossiyskiy sud vo vtoroy polovine XVIII veka. Nizhny Novgorod, 2001.)

[Миронов 2003] — Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.): В 2 т. 3-е изд., испр. и доп. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003.

(Mironov B.N. Sotsial’naya istoriya Rossii perioda imperii (XVIII — nachalo XX v.): In 2 vols. 3rd ed. Saint Petersburg, 2003.)

[Новицкая 2005] — Новицкая Т.Е. Правовое регулирование имущественных отношений в России во второй половине XVIII века. М.: Зерцало-М, 2005.

(Novitskaya T.E. Pravovoe regulirovanie imushchest­vennykh otnosheniy v Rossii vo vtoroy polovine XVIII veka. Moscow, 2005.)

[Победоносцев 1876] — Победоносцев К.П. Исторические очерки крепостного пра­ва в России // Победоносцев К.П. Исторические исследования и статьи. СПб.: Типография Министерства путей сооб­щения, 1876. С. 1—229.

(Pobedonostsev K.P. Istoricheskie ocherki krepostnogo prava v Rossii // Pobedonostsev K.P. Istoricheskie issledovaniya i stat’i. Saint Petersburg, 1876. P. 1—229.)

[Повалишин 1903] — Повалишин А.Д. Рязанские помещики и их крепостные: Очер­ки из истории крепостного права в Рязанской губернии в XIX столетии / Под ред. С. Яхонтова. Рязань: Рязанская архивная комиссия, 1903.

(Povalishin A.D. Ryazanskie pomeshchiki i ikh krepostnye: Ocherki iz istorii krepostnogo prava v Ryazanskoy gubernii v XIX stoletii / Ed. by S. Yakhontov. Ryazan, 1903.)

[Романович-Славатинский 1870] — Романович-Славатинский А.В. Дворянство в Рос­сии от начала XVIII века до отмены крепостного права. СПб.: Типография Министерства внутренних дел, 1870.

(Romanovich-Slavatinskiy A.V. Dvoryanstvo v Rossii ot nachala XVIII veka do otmeny krepostnogo prava. Saint Petersburg, 1870.)

[Серов 2009] — Серов Д.О. Судебная рефор­ма Петра I: Историко-правовое исследование. М.: Зерцало-М, 2009.

(Serov D.O. Sudebnaya reforma Petra I: Istoriko-pravovoe issledovanie. Moscow, 2009.)

[Таганцев 1871] — Таганцев Н.С. Исследо­вания об ответственности малолетних преступников по русскому праву и Проект законоположений об этом вопросе. СПб.: Типография А.М. Котомина, 1871.

(Tagantsev N.S. Issledovaniya ob otvetstvennosti maloletnikh prestupnikov po russkomu pra­vu i Proekt zakonopolozheniy ob etom voprose. Saint Petersburg, 1871.)

[Тарасов 2011] — Тарасов Б.Ю. Россия крепостная: История народного рабства. М.: Вече, 2011.

(Tarasov B.Yu. Rossiya krepostnaya: Istoriya narodnogo rabstva. Moscow, 2011.)

[Энгельман 1900] — Энгельман И.Е. История крепостного права в России / Пер. с нем. В. Щербы, под ред. А. Кизеветтера. М.: С. Скирмунт, 1900.

(Engelmann J. Die Leibeigenschaft in Russland. Eine rechtshistorische Studie. Moscow, 1900. — In Russ.)

[Яцевич 1937] — Яцевич А.Г. Крепостной Петербург пушкинского времени. Л.: Пушкинское общество, 1937.

(Yatsevich A.G. Krepostnoy Peterburg pushkinsko­go vremeni. Leningrad, 1937.)

[Antonov 2016] — Antonov S. Bankrupts and Usurers of Imperial Russia: Debt, Property, and the Law in the Age of Dostoevsky and Tolstoy. Cambridge: Harvard University Press, 2016.

[Becker 2011] — Becker E.M. Medicine, Law and the State in Imperial Russia. Budapest: Central European University Press, 2011.

[Blackmon 2008] — Blackmon D.A. Slavery by Ano­ther Name: The Re-Enslavement of Black Americans from the Civil War to World War II. New York: Anchor Books, 2008.

[Blum 1961] — Blum J. Lord and Peasant in Russia: From the Ninth to the Nineteenth Century. Prin­ceton: Princeton University Press, 1961.

[Bohac 1982] — Bohac R.D. Family, Property, and Socioeconomic Mobility: Russian Peasants on Manuilovskoe Estate, 1810—1861: PhD dis. Urbana; Champaign: University of Illinois at Urbana—Champaign, 1982.

[Dennison 2011] — Dennison T. The Institutional Framework of Russian Serfdom. Cambridge: Cambridge University Press, 2011.

[Dicey 1915] — Dicey A.V. Introduction to the Stu­dy of the Law of the Constitution. London: MacMillan, 1915.

[Engelstein 1993] — Engelstein L. Combined Underdevelopment: Discipline and the Law in Imperial and Soviet Russia // The American Historical Review. 1993. Vol. 98. № 2. P. 338—353.

[Farrow 2004] — Farrow L.A. Between Clan and Crown: The Struggle to Define Noble Property Rights in Imperial Russia. Newark, Del.: University of Delaware Press, 2004.

[Fehrenbacher 2001] — Fehrenbacher D.E. The Sla­veholding Republic: An Account of the United States Government’s Relations to Slavery. Oxford: Oxford University Press, 2001.

[Hellie 1971] — Hellie R. Enserfment and Military Change in Muscovy. Chicago: University of Chicago Press, 1971.

[Hellie 1982] — Hellie R. Slavery in Russia, 1450—1725. Chicago: University of Chicago Press, 1982.

[Hoch 1989] — Hoch S. Serfdom and Social Control in Russia. Chicago: University of Chicago Press, 1989.

[Kollmann 1999] — Kollmann N.Sh. By Honor Bound: State and Society in Early Modern Russia. Itha­ca, N.Y.: Cornell University Press, 1999.

[Kollmann 2012] — Kollmann N.Sh. Crime and Punishment in Early Modern Russia. Cambridge: Cambridge University Press, 2012.

[LeDonne 1991] — LeDonne J. Absolutism and Ruling Class: The Formation of the Russian Political Order, 1700—1825. Oxford: Oxford University Press, 1991.

[Marrese 2002] — Marrese М. A Woman’s Kingdom: Noblewomen and the Control of Property in Russia, 1700—1861. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2002.

[Melton 1984] — Melton H.E. Serfdom and the Peasant Economy in Russia, 1780—1861: PhD dis. New York: Columbia University, 1984.

[Moon 1999] — Moon D. The Russian Peasantry 1600—1930: The World the Peasants Made. London; New York: Routledge, 1999.

[Morris 1996] — Morris Th.D. Southern Slavery and the Law, 1619—1860. Chapel Hill, N.C.: University of North Carolina Press, 1996.

[Oda 1999] — Oda H. The Emergence of Pravovoe Gosudarstvo (Rechtsstaat) in Russia // Review of Central and East European Law. 1999. Vol. 25. № 3. P. 373—434.

[Pickering-Antonova 2013] — Pickering-Antonova K. An Ordinary Marriage: The World of a Gentry Family in Provincial Russia. Oxford: Oxford University Press, 2013.

[Pipes 1992] — Pipes R. Russia under the Old Regime. 2nd ed. London: MacMillan, 1992.

[Smith 2013] — Smith A. Freed Serfs without Free People: Manumission in Imperial Russia // The American Historical Review. 2013. Vol. 118. № 4. P. 1029—1051.

[Stanziani 2014] — Stanziani A. Bondage: Labor and Rights in Eurasia from the Sixteenth to the Early Twentieth Centuries. New York: Berghahn Books, 2014.

[Thompson 1975] — Thompson E.P. Whigs and Hunters: The Origin of the Black Act. New York: Pantheon Books, 1975.

[Tushnet 1981] — Tushnet M.V. The American Law of Slavery, 1810—1860. Princeton: Princeton University Press, 1981.

[Van Cleve 2010] — Van Cleve G.W. A Slaveholders’ Union: Slavery, Politics, and the Constitution in the Early American Republic. Chicago: University of Chicago Press, 2010.

[Waldrep 2002] — Waldrep C. The Many Faces of Judge Lynch: Extralegal Violence and Punishment in America. London: Palgrave Macmillan, 2002.

[Weickhardt 1992] — Weickhardt G.G. Due Process and Equal Justice in the Muscovite Codes // Russian Review. 1992. Vol. 51. № 4. P. 463—480.

[Weickhardt 1993] — Weickhardt G.G. The Pre-Petrine Law of Property // Slavic Review. 1993. Vol. 52. № 4. P. 663—679.

[Wirtschafter 1998] — Wirtschafter E.K. Legal Identity and the Possession of Serfs in Imperial Rus­sia // The Journal of Modern History. 1998. Vol. 70. № 3. P. 561—587.

[Wirtschafter 2006] — Wirtschafter E.K. Russian Legal Culture and the Rule of Law // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2006. Vol. 7. № 1. P. 61—70.

[Wood 2009] — Wood A.L. Lynching and Spectacle: Witnessing Racial Violence in America, 1890—1940. Chapel Hill, N.C.: University of North Carolina Press, 2009.

[Wortman 1976] — Wortman R. The Development of a Russian Legal Consciousness. Chicago: University of Chicago Press, 1976.