Барочные лабиринты (Рец. на кн.: Борковский А. Лабиринты дискурсов в славянских литературах эпохи барокко. Религия – политика – общество. Siedlce, 2015)

Борковский А. Лабиринты дискурсов в славянских литературах эпохи барокко. Религия — политика — общество

Siedlce: IKRiBL, 2015. — 248 s. — (Colloquia litteraria sedlcensia XVII).

 

 

Проблемы литературного барокко вообще и славянского в частности в XX в. обращают на себя самое пристальное внимание ученых разных стран. Вместе с тем как само явление, так и новые аспекты в его осознании по-прежнему остаются актуальными для исследований. Об этом свидетельствуют постоянно появляющиеся в печати коллективные и индивидуальные новые научные труды, среди которых и рецензируемая книга польского исследователя Анджея Борковского.

Искусство барокко, как известно, стремилось, с одной стороны, передать настроения постренесcансной личности, утратившей доверие к возможностям че­ловеческого разума в понимании современного мира с его неразрешимыми противоречиями, проявлявшимися во всех сферах социально-общественной жизни; с другой — выразить мощное, страстное устремление к Богу. Отсюда прихотливые символико-аллегоричес­кие сочетания духовного и телесного, мистического и аскетического, мученического и комического, карнавального и индивидуального, дидактического и эстетического, породившие сложнейшую структурную и семантико-стилистическую многомерность барочного текста. А. Борковский, использовав в названии монографии словосочетание «лабиринты дискурсов», пояснил, что в эпоху барокко лабиринт выступал по меньшей мере в трех функциях: 1) «одного из наиболее попу­лярных символов», 2) «принципом конструкции литературных текстов», а так­же 3) «способом <...> организации <...> пространства» (с. 11). Автор книги учитывает указанные значения при описании конкретных текстов, но вместе с тем специально поясняет, что в монографии его интересует «лабиринт» прежде всего как «термин, который подчеркивает характер и способ существования дискурсов в славянских литературах эпохи барокко» (с. 11). В понимании собственно «дискурса» автор исходит из возможностей этого термина передавать «динамику устных и письменных высказываний, способности донести до сведения, перемещения в пространстве и времени <...> присваивание сообществом информации» (с. 11—12). Свою основную научную задачу А. Борковский видит в том, чтобы «представить дискурсы как творения, подобные лабиринту, которые <...> функционируют в границах общественной жизни», переплетаются и изменяются (с. 12).

Поставив во главу угла принципы типологические, А. Барковский сосредоточил­ся на сравнительно-сопоставительных характеристиках прецедентных текстов польского, чешского, словацкого и русского барокко, подчинив структуру монографии проблематике, соотносящейся с тремя сферами — религией, политикой и обществом.

Наиболее интересен, на мой взгляд, первый раздел монографии (он же и наиболее объемный) — «Религия», поэтому остановлюсь на нем подробнее. Каждая из трех глав, входящих в данный раздел, на конкретном историко-литературном материале ставит и решает проблему религиозного дискурса. Так, в I главе основным предметом изучения становятся прозаический трактат чеха Яна Амоса Коменского «Лабиринт света и рай сердца» (1623) и поэма поляка Каспера Твардовского «Лодка молодежи, плывущая к берегу» (1618), рассмотренные с компаративистских позиций как аллегорические путешествия, имеющие многовековую античную, библейскую и средневековую традицию.

А. Борковский подчеркивает, что Коменский строит свой аллегорический трактат, с одной стороны, на противопоставлении внешнего мира (с его соблазнами, бездна­ми пороков, зла) и внутренней религии сердца (с ее устремленностью к хрис­тианскому идеалу), с другой — на динамике, непрерывном движении, переходах, перетекании пространства — от внешнего к внутреннему, от горизонтали к вертикали. При этом важнейшим структуро- и сюжетообразующим фактором становится путешествие/странствие молодого человека по городу («урбанистическая риторика»), символизирующему мир с его аллегорически означенными социальными и властными структурами, провоцирующими в конечном счете человеческие страдания, бедствия и катастрофы. В монографии А. Борковского в целом превалирует описание и пересказ. И в данном случае автор кратко, соблюдая последовательность, передает содержание всех 54 глав трактата. Идя вслед за Коменским, исследо­ватель много внимания уделяет маршруту героя, его пребыванию в разнообразных аллегорических топосах и локусах, его «встречам» с различными аллегорическими персонажами, что призвано продемонстрировать характерное для эпохи барокко двойственное представление о мире как неком идеальном «измышлении» человеческого сознания, с одной стороны, и как сложной паутине обмана и зла в житейском быту, с другой. Путешествие по лабиринту урбанистического зла доводит путника до состояния полного отчаяния, однако он находит в себе силы для обращения с молитвой к Господу. Последующее про-зрение героя обусловливает чудесное видение Иисуса и полную внутреннюю метаморфозу, приведшую к рождению истинного христианина, для которого «двоякий ярчайший свет сияет — свет разума и свет веры» (Комен­ский Я.А. Лабиринт света и рай сердца. М., 2000. С. 76). Автору стоило бы изначально обратить внимание на то, что полное название трактата («Лабиринт света и рай сердца, сиречь ясное изображение того, как на этом свете во всех делах его нет ничего иного, нежели только маета и метания, мытарства и морока, призрак и обман, тяготы и печали — и, наконец, отвращение от жизни и отчаяние; но кто затворяется в сердце своем с единым Господом Богом, тот воистину полное успокоение души и восторг обрящет») концептуально очень значимо в своей опоре, с одной стороны, на показательные барочные метафоры, символы, аллегории, а с другой — в попытке рационально-риторической презентации текста с его установкой на docere. В монографии при характеристике текста Коменского акцент сделан на первой линии, вторая же оказалась упущенной, в результате концепция чешского писателя представлена однобоко.

В основе стихотворной поэмы польского поэта Каспера Твардовского «Лодка с молодежью, плывущая к берегу» также лежит аллегория: человеческая жизнь — гнилая лодка, плывущая по океану греха, а единственная спасительная для нее мачта — это крест. Путешественника, пустившегося в долгое плавание («морская риторика», с. 48), подстерегали всяческие «прелести», соблазны мира, пока он, под влиянием учителей, не осознал, что только «обращение к Христу спасет лодку» (с. 50). Существенным структурообразующим фактором в этой поэме, как отметил исследователь, является сон путешественника, где Матерь Божья призывает героя внимать Вечному Пастырю, способному привести человека в вечную гавань. Духовная метаморфоза героя в этом случае происходит под влиянием Христа, Матери Божьей и святых. Исследователь на основе сравнительного анализа зафиксировал общие элементы в произведениях чешского и польского авторов на сюжетно-композиционном, образном, стилистическом уровнях, указал на интертекстуальность обоих текстов, отметил их дидактический пафос.

Вторая глава первого раздела — «Мистико-аскетические элементы в славянских литературах эпохи барокко на основе произведений протопопа Аввакума, Марианны Мархоцкой, Кристины Понятовской, Зофьи Томицкой». Здесь внимание А. Борковского привлекли в первую очередь духовные автобиографии русского протопопа Аввакума (ок. 1620 — 1682) и польской кармелитки Марианны Мархоцкой (1603—1652). В текстах этих авторов — «Житии протопопа Аввакума, им самим написанном» и «Мистической автобиографии» — исследователь также стремится «выявить определенные сходства и дальнее родство, а также различия» (с. 59). При характеристике «Жития протопопа Аввакума» А. Борковский, опираясь на обширную научную литературу, сначала дал краткое представление о духовном климате эпохи и проблеме раскола в русской православной церкви, а затем подробнее остановился на основных эпизодах страдальческой жизни героя, обращая внимание на мастерское включение протопопом в хронологию своей жизни разного рода описаний, размышлений, повествований, а также на введение им в текст элементов дневника, живого диалога, описания путешествия, что расширяло жанровые границы жития, выводило его за канонические рамки. На примере автобиографии неистового протопопа А. Борковский показывает, как мистика литургическая, в которой участвует, начиная с креще­ния, каждый христианин, перерастает в высшую и наиболее полную форму христианской мистики — в аскетизм, где воплощаются идеалы и устремления верующего человека. Кроме того, применительно к Аввакуму используется и такое духовное понятие, как мученичество. Ссылаясь на В. Якубовского, автор монографии подчеркивает, что протопоп «предстает нерушимым защитником истинной, а конкретно старой веры <...>, которому присущи черты святого и мученика» (с. 66). «Мистическая автобиография» Марианны Мархоцкой не содержит таких ярких драматичес­ких событий, как «Житие» Аввакума. А. Борковскому здесь важно выявить основные тенденции в моделировании духовного пути кармелитки, поэтому он обращает внимание на то, что с детских лет ей присуща набожность, в юности — страстное желание уйти  в монастырь, в зрелом возрасте — строгое монашество, молитвы, болез­ни, духовные искушения, видения, экстазы и, наконец, аскетизм — как мастерское умение уничижения себя и способность покоряться воле Божьей. Исследователь, обнаруживая определенные сходства (но и существенные различия) между изучаемыми текстами, приходит к выводу, что «мистико-аскетический дискурс с огромной силой прояв­ляется в произведениях» обоих авторов, а образы созданных ими «героев демонстрируют родство в несокрушимости характеров, богатой внутренней жизни, <...> мистические переживания» (с. 74). Далее, обратившись к изучению «откровений» Кристины Понятовской и Зофьи Томицкой, А. Борковский подробно охарактеризовал структуру словесно зафиксированного ими «мистического опыта», выявил его семантику и определил характер образности. Так, рассматривая, например, откровения Понятовской, автор монографии обратил внимание на композиционную унификацию текстов, включающих, как правило, такие элементы, как заглавие, время и место откровения, психическое и физическое состояние ясновидящей, описанную ею картину видения, попытку интерпретации символико-аллегорического содержания. Если тексты, изученные автором в главе о Понятовской и Томицкой, привлекаются для исследования не часто, то знаменитому сборнику религиозно-назидательных рассказов «Великое Зерцало» посвящена огромная научная литература на разных языках. В монографии А. Борковского это произведение актуализировано прежде всего в двух аспектах: во-первых, охарактеризованы опыты рецепции памятника на славянских территориях и подчеркнуто «огромное влияние данного произведения на литературную и духовную жизнь восточных славян» (с. 92); во-вторых, специально выделен ряд текстов, героями которых выступают еретики (книжни­ки, фарисеи, лютеране, ариане, просто «отщепенцы»), и на этой тематической основе изучен антиеретический (антииноверческий) дискурс, где существенны такие клю­чевые концепты, как «адская пытка», «нечистая сила», а также морально-этические примеры и поучения из книг Св. Писания.

Во втором разделе («Политика») А. Борковский продолжил разработку темы еретиков и иноверцев, но уже в произведениях польского теолога Петра Скарги (1536—1612). Его «Сеймовые проповеди» и «Призыв к покаянию», рассмотренные исследователем как показательные тексты старопольской полемической литературы, дают яркое представление не только о сложных общественно-политических и религиозных отношениях в Речи Посполитой на рубеже XVI и XVII вв., но и об особой позиции проповедника как провидца и пророка, ориентированного на Библию и стоящего на страже национальных ценностей. В результате анализа автор выявил общие представления Скарги о еретиках (иноверцах) и язычниках, охарактеризовал в целом его богато орнаментированный риторический стиль, обратил внимание на характерные стилистические особенности при описании еретиков, чьи образы сравниваются (иногда противопоставляются) с растениями (виноградная лоза, дуб, яблоневый плод, семена) и животными (волки, львы, леопарды, бараны, овцы, телята); с человеческим телом, его членами и болезнями; с городом, зданиями, укрепленной крепостью и проч. Все средства художественной изобразительности, использованные Скаргой в полемических целях, призваны, по наблюдению автора, отвратить от еретичества и предотвратить возможные политические риски, угрожавшие безопасности государства (с. 107—108).

Отдельную — очень любопытную — главу А. Борковский посвятил барочному бестиарию, а точнее, образу коня в политическом и панегирическом дискурсе мемуариста эпохи барокко Яна Хризостома Пасека (1636—1701). На основе изучения личных заметок польского шляхтича, дополнительно привлеченных разнообразных исторических и художественных источников, а также старопольских специальных справочников А. Борковский подчеркнул уникальную цивилизационную роль коня, его функции в военных действиях и значение в рыцарской культуре, особо рассмотрел «эмпатические и глубокие эмоциональные отношения между наездником и верховой лошадью» (с. 130). В результате рассмотренных материалов исследователь пришел к заключению, что «конь в “Записках” [Я. Пасека] — сущест­венный компонент риторической культуры» и — шире — политического дискурса, героями которого являются представители разных национальностей — «москали, шведы, венгры, литвины, турки или поляки» (с. 138). Здесь же отмечу, что А. Борковский изучил также образцы «прикладной литературы», в частности три справочника, посвященных лошадям («Хиппика, то есть о лошадях книги» Кристофа Дорохостайского; «Хиппика, или Способ познания, воспитания и становления коней, написанная Кшиштофом Пенёнжком» и анонимный текст «Gospodarstwo jezdeckie, strzelcze i myśliwcze do druku podane 1690 г.»), где обнаружил не только практические сведения и научную информацию своего времени о разведении, выездке, лечении лошадей, но и красочные фольклорно-мифологические и литературные описания этих животных. В результате был сделан вывод, что гиппический дискурс эпохи барокко неоднороден и включает в себя несколько разновидностей, обусловленных практическими советами; научными, в частности медицинскими, рекомендациями; мифологическими, фольклорными, литературными образами.

Концентрируя наблюдения относительно национальностей, автор в следующей главе сосредоточился на восприятии воинственных турок и татар украинским поэтом Лазарем Барановичем (1616—1693) и поляком Вацлавом Потоцким (1625—1696). А. Борковский обратился к характеристике малоизученных произведений Барановича и Потоцкого и обнаружил в их творчестве общность в восприятии воинственных иноверцев: не принимая религиозных и моральных устоев турок и татар, испытывая сильнейший страх перед военной экспансией и жестокостью мусульман, славяне воспринимают их однозначно враждебно. Отмеченные позиции, согласно Борковскому, определяют политический дискурс эпохи. Далее автор обратился к изучению отношения к евреям в Речи Посполитой, обращая внимание на то, в XVII в. в Польше заметно увеличивается количество текстов антиеврейского содержания (с. 153). Согласно наблюдениям Борковского, еврейство представлено в пасквилях, памфлетах, фрашках и обширных полемических трактатах как этническая группа, связанная прежде всего с прибыльным производством и продажей алкоголя, а также с торговлей продуктами питания, одеждой, золотом и проч. В текстах эпохи барокко утверждается образ еврея-торговца, ростовщика, арендатора, который «ловко передвигается по мультикультурному южному пограничью Речи Посполитой, где соприкасались польская, украинская, словацкая и чешская культуры» (с. 156). В литературе эпохи барокко остро звучала проблема религиозных различий. Обращение евреев к Талмуду, Торе ассоциировалось зачастую с магией, контактами с нечистой силой, обусловливало страх и недоверие к евреям. В результате антисемитский дискурс, по наблюдениям автора, приобретал тотальный характер. При этом А. Борковский отметил любопытный парадокс: если в общественных дискуссиях еврейство, как правило, становилось предметом грубых инвектив и клеветы, то в реальной жизни оно развивалось, обогащалось и продвигалось по общественной лестнице. А это значит, что в польском обществе существовала и некая толерантность.

Завершая последний раздел и книгу в целом главой, посвященной катастрофам эпохи барокко (на материале произведений Яна Жабчица, Стефана Корбела, Яна Чернянского, анонимных авторов), автор как бы демонстрирует символический конец великой культурной эпохи.

Следует признать, что далеко не все тексты, возникшие в эпоху барокко, несут на себе характерные признаки великого стиля барокко, однако каждый из них, обладая своим «голосом», вносит вклад в полифонию эпохи. Заслуга автора в том и состоит, что он стремился выявить эти, пока «не учтенные» наукой «голоса» и определить их роль в словесной культуре славян. Рассматривая сложные лабиринты дискурсов в славянских литературах эпохи барокко, он обращал внимание в первую очередь на проблемно-тематические, образно-символические, интертекстуальные и стилистические переклички, но вместе с тем стремился зафиксировать у представителей разных славянских культур и элементы несходные. Это позволило ему акцентировать внимание на сложности изучаемых явлений.

В целом хорошее впечатление от книги смазывается досадными неточностями. Так, например, в монографии указано, что «Великое Зерцало» является восточнославянским произведением XVII в. (с. 7). Это не так. Очень странно, что автор научной монографии передает содержание литературных текстов, ориентируясь не на источники, а на учебник (см. с. 16—17), или включает подробные характеристики того или иного жанра, опираясь на словарные статьи (например, статья Я. Сокольского «Аллегорическая поэма» из популярного «Słownikа literatury staropolskiej» (1998) представлена развернутыми цитатами на с. 15—20). В ряде случаев рассматриваемые тексты цитируются то в переводе на русский язык, то по-польски, хотя при этом указан один источник. Так представлен, например, текст «Kazań sejmo­wych» Скарги на с. 111—121. Указанные недостатки, конечно, несколько снижают научный уровень книги. Но при этом очевидно и то, что автор обладает необходимой начитанностью в области изучаемых проблем, умением наблюдать и выявлять не замеченные ранее аспекты, предлагать свои варианты их осмысления.