Гендерная революция 1917 года

Alla Mitrofanova. The 1917 Revolution in Gender

Методология и объективность

Сегодня, в год юбилея революции, обнаруживаются всё новые интерпретации этого события. Меня будет интересовать то, какие вопросы к революции возникают сто лет спустя. Они задаются иначе, чем в 1970-е и даже 1990-е годы. Если тридцать лет назад советский опыт рассматривался через преодоление и дистанцирование советского идеологического нарратива, то сейчас возникает необходимость «зуммировать» опыт революции и ее радикального конструктивизма. К концу юбилейного года, после множества конференций вклад в революцию женских и феминистских движений по-прежнему не очевиден. Как правило, историки рассматривают женское движение в контексте традиционной шкалы политических партий начала ХХ века: так, консервативное крыло движения не стремилось к значительным социальным изменениям, либеральное избрало целью приспособление общества к новым условиям, а радикальное было нацелено на изменение границ возможного ради переизобретения всего общества. Таким образом, гендерный аспект революции теряет собственную историю. Сейчас мы видим, что консерваторы также переизобретают общество, основываясь при этом на упрощенной бинарности, влекущей исключение других подходов и порождающей многочисленные фобии. Можно ли говорить не о сохранении/изменении общества, а о простоте/сложности системных трансформаций? Могут ли различия и сложность стать конструктивными чертами того или иного политического проекта?

Попробуем поставить вопрос о сложности объективного знания в соответствии со stand-point-теорией Сандры Хардинг [Хардинг 2005], наследующей марксистскому пониманию реальности как классовой и исторически ограниченной. Объективность в этой теории понимается не как «нейтральная» или единственно правильная интерпретация, а как достаточно полная карта локальных позиций. При таком подходе объективность достигается не исключением других версий, а более полным их включением, и последнее, в свою очередь, дает право на высказывание тем, кто занимал позицию молчащего объекта и вынужден был пассивно отождествиться с предложенным описанием. Но это не значит, что любые версии могут быть приняты. Каждая из альтернативных версий как минимум должна иметь собственную событийную последовательность, логику, результаты, достаточное количество документов и свидетельств, показывающих масштаб событий, т.е. формировать собственный предмет исследования. Попробуем интерпретировать революцию как феминистскую, увидеть роль феминистских партий, значение предложенных феминистками законов и оценить количество женщин—участниц революции и радикальность их политических требований.

Я буду исходить из предположения, что революция 1917 года была первым политическим и эмпирическим проявлением так называемой «неклассической онтологии», т.е. онтологии, в которой картина мира утратила стабильность и самоочевидные основания. Вариативность будущего и нерациональность настоящего ощущались несколькими поколениями начиная со второй половины ХIX века: они вырабатывали собственные проекты превращения утопии в политическую программу. Эпоха рубежа XIX—ХХ веков на волне открытия нелинейной истории, совершенного в марксистской теории, и отказа эмпириокритиков от природного объекта задала контуры новой онтологии. С одной стороны, марксистский удар по логоцентризму показал, что история делается не просвещенными реформаторами, а еще не различимым «историческим субъектом», который не репрезентирован в текущей политической и социальной модели. С другой стороны, удар по природному детерминизму нанесли эмпириокритики, которые показали, что объекты естественных наук конструируются техническими измерениями и доступными языками описания, т.е. зависят от эпистемологического ограничения научного знания. Реальность, утратив природный детерминизм одновременно с универсализмом законов, потеряла опору и метафизический горизонт, приблизилась и стала доступной, «провалилась» в саму себя, «свернулась» в темные складки повседневности, приобрела вариативность. Изменить реальность и ее социальные институты стало возможно политическими, организационными, технологическими, когнитивными и психическими средствами.

Парадигмальный переход начала ХХ века с его отказом от натуралистической редукции и трансцендентального универсализма привел к разрушению базовой бинарной оппозиции, на которой держалось противопоставление природы и культуры, рациональности и хаоса, сознающего субъекта и самотождественного объекта. На бинарных оппозициях держалась классическая форма мира в своих научных, политических и социальных установках. Это парадигмальное смещение проявилось в первой трети ХХ века в революционных, науч­ных (теория относительности) и философских (эмпириокритицизм, феноменология, «неомарксизм») областях. Художники авангарда предлагали радикальное переосмысление эстетических форм реальности, политики переизобретали общество, устремляясь к новому быту и новому человеку, физики признали, что устойчивый мир стал относительным.

Эмпирическим подтверждением прежнего классического мира была стро­го воспроизводящаяся гендерная бинарность, где мужское выступало с позиции разума и активности, а женское оказывалось в позиции молчаливой природы, т.е. семейный иерархический уклад и вертикальная государственная власть понимались как необходимо универсальные и природно данные. Меж­ду эмпирикой повседневности и формой рациональности устанавливалось подо­бие, которое воспринималось как самоочевидность, как «натуральный закон» и единственно возможный вид рациональности. Классическая рациональность не принимала во внимание собственные аксиомы, понимая их как единственно возможные, принуждая реальность вписываться в установленные правила и трактуя «нетрадиционные» формы поведения как иррациональные. Небинарная онтология поставила под вопрос рациональность научных проблем, основания мира и его законы. В той же логике критике и трансформации подвергся и гендерный дуализм, и последнее привело к необходимости борьбы за переформатирование всей гендерной матрицы. Можно говорить, что парадигмальный переход и есть главная загадка 1917 года; она была не вполне понята своим временем и последующим консервативным поворотом трактовалась как властное вторжение в «невинную» природную сущность.

Эта позиция сегодня оказывается значимой для философии нового материализма Мануэля Де Ланда и Рози Брайдотти [Dolphijn, van der Tuin 2012], «нестабильной онтологии» эссекской школы постмарксизма, «контингентной онтологии» спекулятивных реалистов, объектной онтологии Грэма Хармана и агентной онтологии Карен Барад [Barad 2007]. В предложенных в последнее десятилетие новых онтологиях снова провозглашается отказ от онтологического дуализма и поиск новой рациональности. Новые онтологии при всем их различии имеют ряд общих подходов: они настаивают на необходимой неполноте реальности, отказываются от ее внешнего обоснования, их анализ переописывает субъект-объектный бинаризм, переопределяя его в качестве многосоставных гетерогенных комбинаций и сращивая аффект с когнитивностью, воображение с рациональностью. Эта новая сфера перенасыщена смешанными связями, стиранием прежних оппозиций, трудноразличимыми новыми различиями, отношениями и конфигурациями.

Однако новым онтологиям не хватает исторического опыта и понимания драматургии нестабильных реальностей. Их генеалогия еще не до конца выстроена, а присущий им взгляд на историю только начинает заявлять о себе. На мой взгляд, исторический революционный опыт первой трети ХХ века с его радикальным конструктивизмом и утопизмом может быть рассмотрен как яркий пример парадигмального перехода к нестабильным онтологиям. Рассмотрим события гендерной революции в России как пример контингентной онтологии и как политическую борьбу женских движений, чьи участницы имели статус исключенных в традиционной системе гендерной иерархии. Эта иерархия предписывала социальную зависимость и пассивность, репродуктивную эксплуатацию, отказ в гражданских, политических, культурных и экономичес­ких правах.

Было ли массовое женское движение?

Питирим Сорокин оставил следующую запись в своем дневнике: «Когда будущие историки станут искать зачинщиков русской революции, то пусть они не выдвигают какую-нибудь замысловатую теорию. Русскую революцию начали голодные женщины и дети, требующие хлеба и селедки... И лишь позднее — объединившись с рабочими и политиками — посягнули на такое мощное здание, как русское самодержавие» [Сорокин 2015: 55]. Но остается непонятным, почему голодные женщины вышли на митинги и демонстрации в день, совпавший с празднованием 8 марта по григорианскому календарю, т.е. 23 февраля по старому стилю. Вторая дата также получила несколько символических перекодирований (начало революции — Красная армия — мужской праздник). Известно, что 8 марта отмечалось в России не только работницами, но и феминистскими организациями с 1913 года. Понятно, что следует заново проанализировать масштабы и организационную структуру женского движения, его политическую значимость и эпистемические обоснования.

Движение за женское равноправие возникает в середине XIX века, женщины боролись за демократизацию государственного управления, за равный доступ к высшему образованию, за право на высокопрофессиональный и оплачиваемый труд в науке, медицине, юриспруденции. Неуспех этих требований приводил к постепенной радикализации движения. Недоучившиеся студентки, которых угрозами заставили вернуться в 1873 году в Россию из Цюриха, пополнили ряды радикального народничества. Народницы создали собственную организацию в 1895 году, но поскольку партии в Российской империи были запрещены, то она получила название Русского женского взаимно-благотворительного общества [Шабанова 1996]. Общество объединило множество женских кружков разных поколений феминисток в партийную структуру с автономными ячейками в других городах и предполагало регу­лярные съезды сторонниц, представляло петиции и проектные документы о равной оплате труде, расширении женских профессий от профессуры до адвокату­ры, поддерживало женское образование стипендиальным фондом. В государственные думы многократно подавались петиции с требованием политического и гражданского равноправия.

Женским взаимно-благотворительным обществом был созван Первый жен­ский съезд^1[1], собравший представительниц всех политических женских движений. Он прошел в 1908 году в парадном зале Петербургской городской думы (Думская улица, 3), было зарегистрировано 1057 делегаток. Анна Шабанова, одна из организаторок съезда, говорила о необходимости всероссий­ской сети женских организаций и о необходимости регулярных съездов. На съезде развернулась полемика между группами, развивавшими феминистскую повестку в рамках умеренной кадетской программы, более радикальной и социал-демократической и межпартийной группой, ставившей в центр собственно женский вопрос. Согласно Александре Коллонтай, застывшая социальная структура не соответствует новым отношениям и не может быть реформирована в рамках буржуазной демократии [Айвазова 1998]. Она говорила, что если сотни тысяч буржуазок получат равноправие, то только благодаря тому, что три миллиона работниц требуют трудового законодательства. Но, получив равноправие, буржуазки откроют несколько приютов св. Магдалины для перевоспитания проституток и совершат предательство по отношению к угнетаемым работницам, поэтому в программе должно быть «не освобождение трудом, а законодательная защита труда». Суфражистская группа предлагала, как и большинство европейских суфражисток, ограничения избирательного права по цензовому типу. Группа социал-демократок и работниц настаивала на полном избирательном праве. Резолюция съезда приняла бесцензовое предложение. В итоге съезд поддержал требования восьмичасового рабочего дня, из­менения брачного законодательства, смягчения закона о внебрачных детях, отмены смертной казни и т.д.

В докладах съезда сталкивались гендерные и классовые подходы, но женская борьба за политическое равенство имела общую историю неудач и список нерешаемых проблем, что давало возможность сотрудничества женским партиям в гораздо большей мере, чем собственно политическим («мужским») партиям. Это же двигало феминистское движение в сторону все большего радикализма. Отчетливо формулировались центральные положения: политичес­кие и гражданские права женщин могут быть реализованы только с изменением общества, поскольку организация общества системно связана с типом семьи, поэтому изменения только в одной из этих областей невозможны (Софья Тюрберт [Там же]). В дискуссиях, несмотря на противостояние кадетской и социал-демократической фракций, побеждала тактика межпартийного компромисса, способствующего борьбе за женские права. Основанием для такой межпартийной проженской политики стало понимание связи микрополитик повседневности с макрополитикой власти, т.е. понимание системной связанности политической структуры и повседневности. Такой подход использовали все женские фракции партий. Марксистки связывали классовое и гендерное угнетение, феминистки связывали семейных уклад и форму правления. Оба подхода были по-своему радикальны. Гендерный подход политизировал повседневность, анализировал властные отношения на уровне микрополитик. Он стал характерной особенностью феминистского движения всего ХХ века и может оказаться наиболее ценным наследием для следующего столетия.

Легальные женские партии и законодательное получение политического равноправия

Женские партии часто рассматриваются как «недопартии», кружки и клубы. Я попытаюсь, опираясь на анализ Ирины Юкиной [Юкина 2007], представить картину женских партий. Во время революции 1905 года поднялась волна «нового женского движения», т.е. движения образованных и профессионально признанных женщин, и была создана масштабная организация (партия) Союз равноправия женщин (А.В. Тыркова, М.И. Покровская, М.А. Чехова), ставящая перед собой политические цели борьбы за равноправие и демократизацию. Они работали с земствами, некоторые вошли в состав думских партий и попытались организовать в них женские фракции. Союз формировался по партийной модели как объединение женских политических кружков по всей стране; по данным Ричарда Стайтса, были созданы автономные отделения в 80 городах. Невозможность договора с властью приводила женское движение к горизонтальному расширению и частичному растворению в движении полити­ческих партий, что имело и обратный эффект — включение феминистских требований в программы парламентских партий кадетов, трудовиков, эсеров. Союз развивал политические методы работы: митинги, петиции, кружки, агитацию в профсоюзах, кампании в прессе и помощь политзаключенным [Там же: 347]. Союз также поддерживал тесные связи с международным женским суфражистским альянсом, созданным в Берлине в 1904 году [Там же: 351].

Из опыта работы в Союзе М.И. Покровская пришла к необходимости создания политической легальной профессиональной женской партии. Она начала юридическую регистрацию Женской прогрессивной партии сразу после манифеста 17 октября, и уже 10 декабря было проведено первое заседание [Стайтс 2004]. Партия добивалась легального статуса для женской политичес­кой автономии в системе политического представительства, создания ее прецедента. Она выступала с требованием равного без ограничений гражданского статуса, равного земельного надела для крестьянок, оплачиваемого дородового и послеродового отпуска, равенства в семье, гражданского брака и развода, системной борьбы с проституцией. Это была профессиональная партия как по составу (медики, юристки), так и типу деятельности. Покровская проводила дискуссии в партийных собраниях, доказывала, что политические программы партий замыкаются на правах мужчин. Клуб Женской прогрессивной партии и ее журнал «Женский вестник» выполняли пропагандистскую и исследовательскую задачу: они проводили анкетирование женщин, собирали статистику и т.п. Партия стояла на межпартийной позиции и утверждала, что цели женщин масштабнее классовых перегородок и потому возможен союз женщин всех сословий.

В период реакции, когда Союз равноправия женщин не смог продолжать свою деятельность, многие его участницы вошли в Лигу равноправия жен­щин, созданную в 1907 году (М.А. Чехова, П.Н. Шишкина-Явейн), занявшую промежуточную позицию, более радикальную, чем Женское взаимно-благотворительное общество, но менее революционную, чем Союз равноправия женщин. Лига добилась легального статуса и сделала ставку на массовость, лоббировала законы, создала отделения в 78 городах (Москве, Харькове, Новороссийске, Томске, Екатеринбурге, Тбилиси), проводила агитационные поездки. Она также пользовалась субверсивными практиками, эксплуатируя риторику противников и рассылая по стране бюллетени, часто с ироническими комментариями. Лига претендовала на общегосударственное образование, соединяла женские фракции партий и кружки, проводила масштабные празднования феминистских дат, посылала петиции в поддержку международных суфражистских акций.

Социал-демократические партии, хотя они и раньше других включили требования женского равноправия в свои программы, не придавали этим требованиям первостепенного значения. Ответом на это было создание женских конференций. На второй женской конференции II Интернационала в 1910 году Клара Цеткин вместе с Александрой Коллонтай и Розой Люксембург предложила учредить день борьбы за права работниц. О единой дате договорились не сразу, но в 1913 году прошло единое празднование 8 марта в нескольких странах. В России празднование 8 марта к 1917 году стало политическим событием, принятым не только рабочими, но и феминистскими организациями.

Стоит упомянуть и правое женское движение, объединившееся вокруг создан­ного в 1907 году Союза русских женщин. Повестку этой организации задавали по большей части вдовы и жены генералов и провинциальных помещиков, ее лично поддерживала императрица. Риторика союза была сосредоточена на отказе от бремени равноправия, на необходимости самореализации в рамках семьи, православном патриотизме (это была не только формальная часть программы — иудейки не могли входить в организацию). Союз разворачивал агитацию в сельских губерниях, поддерживал народные промыслы и женские ремесла. В ответ на эту деятельность равноправки усилили агитацию в провинции, что скорее привело к политизации движения.

Таким образом, женское движение в России было массовым, много- и межпартийным, политически сформированным. Его законодательная база была создана юристками, находившимися на позициях гендерного равенства, и пересматривала весь корпус российского законодательства. Получившие юридическое образование, но не право работы по специальности[2] женщины го­товили законы, обеспечивающие гендерное равенство во многих сферах, где сам вопрос о нем ранее даже не мог быть поставлен. Например, экономическое равенство для крестьянок было одной из наиболее актуальных задач, поскольку надел предоставлялся мужчинам и в случае развода женщина и дети могли остаться без средств.

Новые законы лоббировались в политических партиях центристского и лево­го крыла, документы обсуждались в прессе, рассылались по феминистским фракциям в разные города страны. Законодательные инициативы о гендерном равенстве обсуждались в Государственной думе: так, речь Л. Петражицкого «О жен­ском равноправии, произнесенная в Первой Государственной думе, получила широкий резонанс и была опубликована отдельной брошю­рой в 1915 году.

Тем не менее, новые законодательные акты Временного правительственного комитета, последовавшие после отмены монархии, опять проигнорировали вопрос о гендерном равенстве. В ответ на это Лига равноправия объявила массовую демонстрацию, состоявшуюся 19 марта. Ольга Закута, активистка Лиги, подробно описывает события этой недели, отмечая переполненные залы женских собраний и сцены уличной агитации. Утром на Невском проспекте собралось 40 тысяч женщин, в головной колонне в открытом автомобиле еха­ли Поликсена Шишкина-Явейн и Вера Фигнер. Колонна двинулась к Таврическому дворцу, ее представительницы вошли в зал собрания для произнесения речей. Председатель собрания Г. Львов попросил время на голосование по вопросу о равноправии. В левом крыле Таврического дворца заседал Совет рабочих и солдатских депутатов. Равноправки вызвали председателя Совета меньшевика Н. Чхеидзе для подтверждения равенства по полу. Государственная дума оказалась в осаде тысяч активисток и вынуждена была объявить о принятии полного гражданского и политического равенства.

А. Тыркова в своем дневнике описывала ситуацию, когда одна из феминисток подошла к очереди и сказала:

Поздравляю вас, гражданки. Мы, русские женщины, получаем права... стоявший рядом солдат ухмыльнулся и спросил: «Это значит, я теперь, что, свою бабу и ударить не смей?» После этого очередь оживилась. «Нет, голубчик, — закричали они, — довольно. Небось, сунься-ка. Дадим мы себя теперь бить. Как бы не так. Теперь прав таких нет» [цит. по: Стайтс 2004: 199].

Микрополитика революционного конструктивизма. «Гендерная революция» и «феминистский уклон большевиков»

Получение политического и гражданского равенства женщинами делает спорной самоочевидность гендерной бинарной иерархии (объект/субъект, природа/разум, женское/мужское) и, по аналогии, бинарность политической иерархии (правитель/управляемые). Следом за равенством по полу под вопрос попадают бытовые автоматизмы повседневности и нормализованные социальные практики. Право более не может претендовать на универсальность, и конституция 1918 года предлагает новую социальную политику с опорой на местные советы и локальные организации. Эта конституция была написана в основном Михаилом Рейснером, который соединил марксизм с концепцией интенционального аффирмативного (психологического) права Льва Петражицкого. Но в отличие от Петражицкого Рейснер понимал интенциональность не как индивидуальную, а как групповую и в силу этого наделял местные советы и политические группы аффирмативным потенциалом.

Концепция Петражицкого предполагала уход от универсализма к историческому, социальному и психологическому взгляду на право. Согласно этой позиции, право не спускается сверху, но формируется в конкретных исторических условиях в результате борьбы разных групп как психология мотиваций и самоопределений. У правовых актов нет собственного регистра истины — в них проявляются разные уровни жизненного опыта, компромиссы и политические намерения. Но и в отличие от социологии права, формирующейся в то же время, он не считал, что описание наличествующих социальных фактов должно быть единственным основанием для права, также он не считал, что логика права исчерпывается классовой теорией, — для него была важна мотивационная и смысловая составляющая [Тимошина 2013]. Такая концепция близка тому, как Джудит Батлер определяет перформативность права, т.е. правовое регулирование тел и социальности, в котором процедура установления постоянно оспаривается и переустанавливается, поскольку перформативный акт может быть субверсирован. Перформативность одновременно и устанавливает правило, и демонстрирует акт установления правовой регуляции, таким образом лишая его универсальности, и натуралистической редукции, что открывает возможность для его политического изменения:

Если тело является модальностью реализации возможности и если возможности, управляющие телом определенного гендера, культурно обусловлены, то становится очевидным, что тело — место для постоянного производства и перепроизводства культурных возможностей [Батлер 2005: 298].

Отмена гендерной бинарности на политическом и символическом уров­нях влечет переописание повседневности. Вопрос, «продолжать революцию дальше или уже достаточно», был решен в октябре однозначно. Гендерная революция разворачивалась посредством принятия ноябрьских декретов о бра­ке, разводе, легализации внебрачных детей, отмене ограничений на образование. Затем последовали бесплатное родовспоможение, разрешение абортов, «освобождение женщины от кухонного рабства», открытие яслей и детских садов. Новые законы опирались на законодательные предложения, разработанные юристками женских партий, и на всеобщую организационную теорию Александра Богданова. Еще до Октябрьской революции Коллонтай разрабатывала модель женотделов как сети женских организаций, которые должны были защищать женский труд, вовлекать женщин в управление, открывать ясли и детские сады. Женотделы опирались на опыт дореволюционной агитации и на энтузиазм женщин в строительстве новой жизни. Массовое женское дореволюционное движение могло обеспечить подобные масштабы, потребовавшие привлечения большого количества активисток, несмотря на запрет феминистских партий, вставших на сторону Временного правительства. Вспомним, что горизонтальная женская организационная сеть обсуждалась еще на Первом женском съезде 1908 года.

Коллонтай как нарком по делам призрения (министр социальной политики) формировала политику государственного феминизма по основным направлениям: введение гражданского брака на условиях равных прав супругов, право оставлять фамилию, право на развод, признание законными внебрачных детей, освобождение женщин от домашней эксплуатации и передача домашней работы социальным институциям, разделение труда в сфере быта. И хотя Коллонтай критиковали за «феминистский уклон» в большевистском правительстве, в 1918 году была принята партийная программа организации системы женотделов с целью установления новых гражданских норм и институтов. Женотделы защищали права женщин на производстве и в семье, боролись с неграмотностью, готовили партийные и государственные кадры. Программа переустройства бытовой сферы была принята на VIII съезде РКП(б) в 1919 году. Женотделы открывали детские сады, женщины организовывались в коммуны взаимопомощи, которые выплачивали из своей кассы алименты и сообща воспитывали детей. Суды постоянно разбирали дела о сексуальных домогательствах, случаи изнасилования. Дело, вероятно, не столько в катастрофическом увеличении изнасилований, как часто утверждали, сколько в том, что наказание за изнасилование стало публичным правом потерпевшей стороны. Гражданки требовали законодательного обустройства сексуально­го права.

Новая гендерная норма теперь была представлена работницами, ударницами, летчицами. Политизация женского «невидимого» труда потребовала структурной переорганизации женских практик (материнства, воспитания детей, организации домашнего быта). В личных отношениях возникли новые конфликты: сексуальность, ранее понимаемая как инстинкт, стала сферой личностных отношений — дружбы, разделенного мировоззрения и взаимного доверия. В романе Федора Гладкова «Цемент» Дарья и Глеб пытаются выстроить новые отношения:

...она оскорбленно упрекала его:

— Ты во мне, Глеб, и человека не видишь. Почему ты не чувствуешь во мне товарища? Я, Глеб, узнала кое-что хорошее и новое. Я уж не только баба… Пойми это… Я человека в себе после тебя нашла и оценить сумела… Трудно было… дорого стоило… а вот гордость эту мою никто не сломит… даже ты, Глебушка…

Он свирепел и грубо обрывал ее:

— Мне сейчас баба нужнее, чем человек… Есть у меня Дашка или нет?.. Имею я право на жену или я стал дураком? На кой черт мне твои рассуждения!..

Она отталкивала его и, сдвигая брови, упрямо говорила:

— Какая же это любовь, Глеб, ежели ты не понимаешь меня? [Гладков 1969: 25].

Идеологически такие равные отношения понимались как классовые и были противопоставлены межклассовым мезальянсам барина и служанки. Бытовой сексизм, ранее незамечаемый на фоне мизогинной онтологии, стал (и продолжает быть) фронтом борьбы за новую повседневность. Стала возможна медийная (общественное мнение) и юридическая защита против сексуального насилия, семейной эксплуатации за перераспределение семейных нагрузок. Связанным с феминистской политикой представляется и феномен «советского детства» с повышенной ценностью детского образования, медосмотров, спорта, творческих кружков, детских оркестров и т.п. Десятилетие после революции не будет понятно без рассмотрения феминистской составляющей новой политики. Как писал Ричард Стайтс в конце 1970-х годов:

С 1848 по 1920 год феминистское движение Западной Европы и Америки краеугольным камнем эмансипации считало право голоса. После его достижения ни одно феминистское движение на Западе, вплоть до недавних лет, не предпринимало каких-либо дальнейших шагов по реализации программы экономического или сексуального освобождения, и в еще меньшей степени оно принимало учас­тие в массовом движении за освобождение работниц или национальных меньшинств. «Феминизм» большевиков пересмотрел повестку дня западного феминизма. Для последнего политическая эмансипация являлась конечной целью, а для первого — это было лишь началом [Стайтс 2004: 198].

В результате была изобретена новая социальная модель, в которой гендерное равенство реализовывалось через сложную сеть институтов. Эта модель сделала «невидимый» женский труд общественно значимым и политически осознанным, хотя в диссидентском сознании она будет восприниматься негативно, как вторжение идеологии в личное пространство. Тем не менее как вариант феминистской политики она в той или иной мере экспортировалась в разные страны.

Сексуальная революция

Изменение повседневности повлекло изменение представлений о телеснос­ти — «сексуальную революцию». Сексуальные отношения перестали пониматься как природные инстинкты, при которых женщина была объектом страсти, поклонения или насилия. Эта новая ситуация равенства не была простой, она требовала взаимного личного признания, двухсторонней ответственности, диалога и, наконец, сходных политических (классовых) взглядов. Обсуждая сексуальное право в будущем, социалисты были согласны с независимостью брака от собственности, равенством партнеров и т.д. Сексуальное просвещение, контрацепция и доступность абортов обсуждались как часть эмансипаторной программы. Коллонтай в брошюре «Работница-мать» 1915 года писала о необходимости облегчения родовспоможения, общедоступности клиник, необходимости дородового и послеродового отпуска для работниц, организации фабричных яслей и перерывов на кормление. Смешение гендерных границ в профессиональном и материнском, политическом и частном, выставленность в политических дискуссиях телесных вопросов могли восприниматься людьми, воспитанными в привычном жестком дуализме, как вторжение в интимность, разрушение морали и вседозволенность.

Распад бинарной гендерной структуры сопровождался скандальными историями. Из известных скандалов — акция Мартына Хватова, написавшего декрет об обобществлении женщин за подписью Московской свободной ассоциации монархистов. И хотя подлог быстро обнаружился, этот случай еще долго служил как поводом для разъяснения новой политики, так и обвинени­ем революции в разврате. Известные 12 тезисов фрейдо-марксиста Арона Залкинда убеждали, что новому времени нужны интеллектуальные и равные в сексуальных и гражданских правах мужчины и женщины, что «усатая мускулистая грубая мужественность» и «сверхсексуальная пассивная женственность» должны уйти в прошлое.

Фасадом сексуальной революции стало движение «Долой стыд». Энту­зиасты новой телесной свободы организовали к годовщине декрета о браке в 1918 го­ду нудистское шествие-пробежку по Невскому проспекту. Евгений Замятин, случайно оказавшийся на Невском проспекте, решил, что в близлежащей бане отключили воду. Нудисты, как известно из воспоминаний, не только вскоре заполнили городские пляжи, но и прогуливались по улицам Москвы, Ленинграда, Ростова-на-Дону, ездили в трамвае, посещали кинотеатры и кафе. Активисты движения кроме обуви надевали красные ленты через плечо с надписью «Долой стыд». Это движение многократно описывалось в литературе и в воспоминаниях о 1920-х годах, изображалось карикатуристами, шокировало иностранцев [Дуйе 1928] и воспевалось поэтами. Нудисты часто вызывали возмущение в городской толпе, но уже становились нормой на пляжах. Многочисленные фотографии людей в спортивной одежде в 1920—1930-е годы демонстрируют уже современное тело небинарной сексуальности и смешение гендерных атрибутов: мышцы женщин, гибкость и обнаженность мужчин.

Комсомольцы и комсомолки серьезно относились к своим сексуальным «потребностям», равно как и к новым гражданским правам. Это порождало социальные и психические проблемы. Для женщин сексуальность не закан­чи­валась оргазмом, а продолжалась в беременности и материнстве, что тре­бовало дальнейшей реорганизации сексуальных отношений. Логунг «свобо­да, равенство, братство» получил новую интерпретацию: «свобода, равенство, материнство». Идеологи революции полагали, что политическая деятельность должна продолжаться трансформацией «психологии пола», семейных отношений, для того чтобы одним усилием победить патриархальную, буржуазную и половую эксплуатацию (как считала Коллонтай). Но еще больше сексуальная революция была следствием политического творчества множества граждан и гражданок, ранее существовавших в нормативной структуре отноше­ний и ценностей.

Сексуальность (ее освобождение и трансформация) понималась как компонента революционной практики. Коллонтай вносит в марксистскую теорию понятие психологии пола, а Вильгельм Райх отмечает, что психические (политические и поведенческие) отклонения напрямую обусловлены «телесным панцирем», болезненной психогенной телесной и эмоциональной скованностью (эта сфера исследований получила название психосоматики). Таким образом, сексуальность становится политической дважды: практики сексуальности работают как условия политического, равно как и избегание вопросов сексуальности уже является политическим выбором. Не придавая значения психосоматике, гендерному и телесному переформатированию, невозможно изменить политику.

Новые гендерные форматы субъективности 1920-х годов несовместимы с институтом брака как форматом старого общества, поскольку семейное частное право удерживало семейное пространство в стороне от политического и тем самым объективировало личность. Новые революционные субъекты сделали сексуальность публичной политикой. Проблемы пола и гендера были представлены в общественном дискуссионном пространстве как столкновение интересов граждан и гражданок, которые постоянно переопределяются в товарищеских и правовых обсуждениях. Райх, анализируя итоги советской сексуальной революции, говорил о необходимости изучения этого непростого и мучительного опыта новой сексуальности. В бесконечной полемике, в судебных разбирательствах, в счастливых и трагических историях выстраивались новые нормы партнерских отношений.

После победы революции стало очевидно, что переход от макрополитики к повседневности и далее к изменению гендерной дифференциации и сексуальности является продолжением революционного процесса. Революционная трансформация проникает в сексуальность, психику и повседневность, равно как и в обратном порядке. И в этом смысле фрейдо-марксистский анализ Райха описывает эту связанность и показывает, почему к новому человеку нельзя прийти без разрешения проблем сексуальности. В предисловии к книге «Сексуальная революция» (1935) он пишет:

…авторитарное мышление отождествлялось с образом жизни «буржуазии», а мышление, ориентированное на свободу, — с образом жизни «пролетариата»... Идеология социального слоя не является непосредственным отражением его экономического положения. «Классовые бои» ведутся не между пролетариями и буржуа, как это механистически формулирует теоретическая социология. Нет, трудящиеся, характеры которых структурированы в соответствии с принципами свободы, борются против трудящихся, чьи характеры структурированы авторитарно... И в этой связи в огромных масштабах возрастает значение, которое я 15 лет назад придал сексуальному угнетению... [Райх 1997].

«Патриархальный поворот» и «феминистский уклон»

И хотя институт брака вернулся в середине 1930-х годов, к тому времени в значительной мере распалась поддерживавшая его символическая патриархальная структура. Мы можем говорить о почти двух десятилетиях сексуальной революции в России. Но и следующие поколения даже во время торжества наиболее консервативных ценностей уже не знали форм семьи ХIХ века. Разводы, алименты, государственные институты заботы о детях, экономическая занятость женщин неизменно оставались нормой социального устройства. Возникшие в 1920-е годы новые формы семьи и типы отношений, когда партнеры в равной мере заняты производственной, научной деятельностью или учебой и равно делят заботу о детях, частично сохранялись как в быту, так и в идеологии. Это была отчасти нормализация партнерских отношений «старых революционеров» (Троцкий и Седова как прототипы фильма «Сердца четырех») и молодежных коммун. Революция сформировала новый исторический формат гендерных и сексуальных отношений, что до сих пор заметно в российских быту и культуре, где за официальным фасадом нуклеарной семьи существуют материнские коммуны, групповые семьи, материнские семьи, гомосексуальные семьи и т.п. Ричард Стайтс характеризует 1920-е годы следующим образом:

Это была классическая социальная революция — процесс, а не событие; он не мог быть приведен в действие простой сменой власти, сфера деятельности которой ограничивалась центром и чьи усилия сводились к принятию декретов и законов, провозглашавших принципы равенства... это означает формирование органов управления из числа людей с четкими планами, навыками, охваченных революционной эйфорией; это означает обучение, раскачивание, привлечение на сторону революции неграмотных отсталых масс посредством основной составляющей любой радикальной пропаганды — убеждения в том, что революция должна свершаться ежедневно [Стайтс 2004: 279].

Консервативный поворот середины 1930-х годов, если его интерпретировать не как торжество метафизического зла, а как перестройку системы, был связан с тем, что множество новых практик натолкнулось на невозможность их политической и психической координации. Когда система проявляет неспособность связывать уровни и сегменты, то избыточное вытесняется с по­мощью репрессивного контроля. При консервативном повороте кто-то стал жертвой, кто-то получил желаемую нормализацию с частичным возвращением прежних порядков. Были переорганизованы женотделы. Превратившись в женсоветы, они больше не имели прежних прав по защите женского труда и были отстранены от административной работы. Но не все завоевания женского движения можно было отменить: образование, голосование, институты, заместившие женский труд, продолжали оставаться основанием советской социальной и гендерной политики.

Консервативный поворот середины 1930-х годов можно сравнить с лингвистическим поворотом, сводящим объект к его описанию. Иначе говоря, только то, что было репрезентировано в языке, могло претендовать на реальность и иметь права. В новых обстоятельствах на смену женскому как природному приходит отсутствие разделения на женское и мужское, в этой парадигме «женщины не существует», а женские агентность и субъектность растворяются в новой версии андрогинного равенства. Такое представление о феминном, как показывает психоанализ, соотносится с дорефлексивным (инцестуальным): стать субъектом можно только через приобщение к фаллическому означающему языка, обеспечивающему выход из природного в культурное. Прежнее гендерное различие, предполагавшее разделение на природу и культуру, заменяется оппозицией между всё и ничто, которую также нельзя назвать невинной с гендерной точки зрения.

Аналогичную операцию предлагает и советская идеология: равенство устанавливается как равенство идеологической репрезентативности — образо­вание, голосование, детские учреждения. То, что не попадает в этот тип ре­презентации, а именно значительная часть женских повседневных практик (домашняя, репродуктивная работа и эмоциональный труд), принимается как несуществующее или существующее «остаточным» образом. Сюда вскоре попадает домашний труд, абортарии, родильные дома и бытовая психология. Постепенно уменьшается финансовое и научное вложение в изучение детского, закрывается институт педологии, переформатируются женотделы, стоявшие на стороне защиты и институционализации женских практик, в женсоветы с иде­ологией, ассистирующей мужским и милитаристским практикам (женсоветы жен офицеров). И хотя юридическое равенство, школы для всех с единой учебной программой, ясли, прачечные в целом сохраняются как социальная сис­тема, но смысл этих институтов меняется, это теперь трактуется не как за­воевание конкретных людей и женотделов, а как патерналистское решение государства. Если воспользоваться языком психоанализа, то можно сказать, что фаллическое означающее присваивает себе агентность в целом, а то, что не удалось присвоить, вытесняет и репрессирует.

Современный феминизм сталкивается с двумя эпистемологическими аспектами гендерной асимметрии — объективацией и вытеснением. Спустя сто лет нам по-прежнему не хватает способов говорить о равенстве и различии, о женской истории, о новых диспозитивах сексуальности, о практиках равной ответственности. Согласно теории объектно ориентированного феминизма [Behar 2016], современная онтология, пытаясь вернуть права объекту, т.е. тому, что был вытеснен в философии лингвистического поворота, сталкивается с хо­ро­шо известной феминисткам проблемой обесценивания — «вы говорите что-то невнятное и пустяковое». Новая онтология и новые политические программы встречают сопротивление в виде неосознанно воспроизводимых мизогинных и сексистских аргументов. На уровне политической речи они проявляются как фундаментализм и авторитарность. Поэтому женские/феминистские стратегии сопротивления и борьба за право политического признания вытесненного/объективированного/обесцененного больше не являются частной проблемой женщин, а становятся центральной проблемой новых онтологий и социальных институтов.

В современной России снова происходит подъем феминистского движения. Но у современного феминизма задачи шире законодательного гендерного равенства. Добавление гендерного измерения вводит в политику микроанализ способов речи, логику принятия решений, аналитику поведения и повседневных отношений. То, что казалось естественным и обычным, становится пронизано полемикой и политикой. Авторитарная властная речь читается как mansplaining (присвоение права на объяснение при игнорировании компетенции других), отказ другим в праве на речь, захват публичного пространства (manspreading), неспособность к компромиссу и равной полемике. Из феминистской методологии видно, что властная авторитарная речь имеет не только патриархальное измерение — она опирается на эпистемологический автоматизм «абсолютного» субъекта, неспособного координировать сложные системные отношения. Последствия этого обнаруживаются в гендерно нечувствительном законодательстве и в бытовых атавизмах иерархии полов. Подъем феминистских теорий начиная с 1980-х годов в философии, эпистемологии, феминистской ветви science and technology studies проводит деконструкцию «гендерно невинных» научных оснований, когда становится заметно, что иммунология говорит языком милитаризма, медицина развивает преимущест­венно военный сегмент и не интересуется проблемами профилактики, беременности, заболеваниями детей и возрастными болезнями.

В современных обществах, в том числе и российском, существует множест­во видеоблогов («Феминистки отвечают», «Спроси у феминисток», «Гендер для чайников» и др.), объясняющих, как устроены сексистская и доминант­ная речь и поведение. Можно говорить о множестве активистских феминистских групп, высмеивающих язык агрессии, борющихся против насилия, изучаю­щих теорию и историю феминизма (например, «Феминистская библиотека» в Санкт-Петербурге). В разных странах вводятся программы по привлечению женщин к научным исследованиям или идет борьба за такие программы, что в конечном итоге меняет приоритеты научных разработок. Можно сказать, что феминизм стал одним из важнейших источников неклассической картины мира и обоснованием новых политических практик.

Библиография / References

[Айвазова 1998] — Айвазова С.Г. Русские женщины в лабиринте равноправия (Очерки политической теории и истории). М.: РИК Русанова, 1998 (http://www.owl.ru/win/books/rw/index.htm) (дата обращения: 20/11/2017).

(Ayvazova S.G. Russkie zhenshchiny v labirinte ravnopraviya (Ocherki politicheskoy teorii i istorii). Moscow, 1998 (http://www.owl.ru/win/books/rw/index.htm) (accessed: 20.11.2017).)

[Батлер 2005] — Батлер Дж. Присвоение те­лом гендера: философский вклад Си­мо­ны де Бовуар // Женщины, познание и реаль­ность. Исследования по феминистской философии / Пер. с англ. О.В. Дворкиной. М.: РОССПЭН, 2005. С. 270—292.

(Butler J. Sex and Gender in Simone de Beauvoir’s Second Sex // Zhenshchiny, poznanie i real’­nost’. Issledovaniya po feministskoy filosofii. Moscow, 2005. P. 270—292. — In Russ.)

[Гладков 1969] — Гладков Ф. Цемент: роман. М.: Профиздат, 1969.

(Gladkov F. Tsement: roman. Moscow, 1969.)

[Дуйе 1928] — Дуйе Ж. Москва без покровов: девять лет работы в Стране Советов / Пер. с франц. Рига: Саламандра, 1928.

(Douillet J. Moscou sans voiles: neuf ans de travail au pays des Soviets. Riga, 1928. — In Russ.)

[Райх 1997] — Райх В. Сексуальная революция. СПб.; М.: Университетская книга, 1997 (https://psy.wikireading.ru/69343) (дата обращения: 20.11.2017).

(Reich W. Die Sexualität im Kulturkampf. Saint Petersburg, 1997 (https://psy.wikireading.ru/69343) (accessed: 20.11.2017). — In Russ.)

[Сорокин 2015] — Сорокин П.А. Листки из русского дневника. Социология революции. Сыктывкар: Анбур, 2015 (http://rksorokinctr.org/images/nauka/new-785_listki_iz_dnevnika.pdf) (дата обращения: 30.11.2017).

(Sorokin P.A. Listki iz russkogo dnevnika. Sotsiologiya revolyutsii. Syktyvkar, 2015 (http://rksorokinctr.org/images/nauka/new-785_listki_iz_dnevnika.pdf) (accessed: 30.11.2017).)

 [Стайтс 2004] — Стайтс Р. Женское освободительное движение в России: феминизм, нигилизм, большевизм, 1860—1930. М.: РОССПЭН, 2004.

(Stites R. The Women’s Liberation Movement in Russia: Feminism, Nihilism, and Bolshevism, 1860—1930. Moscow, 2004. — In Russ.)

[Тимошина 2013] — Тимошина Е.В. Л.И. Петражицкий vs Е. Эрлих: два проекта социологии права // Правоведение. 2013. № 5. С. 77—96.

(Timoshina E.V. L.I. Petrazhitskiy vs E. Erlikh: dva proekta sotsiologii prava // Pravovedenie. 2013. № 5. P. 77—96.)

[Хардинг 2005] — Хардинг С. Доказательная стратегия феминизма // Женщины, познание, реальность. Исследования по феминистской философии / Пер. с англ. О.В. Дворкиной. М.: РОССПЭН, 2005. С. 215—231.

(Harding S. Feminist Justificatory Strategies // Zhen­shchiny, poznanie i real’nost’. Issledovaniya po feministskoy filosofii. Moscow, 2005. P. 215—231. — In Russ.)

[Шабанова 1996] — Шабанова А.Н. Очерк женского движения в России. Иваново, 1996 (http://www.a-z.ru/women/texts/shabanr-1.htm) (дата обращения: 20.11.2017).

(Shabanova A.N. Ocherk zhenskogo dvizheniya v Rossii. Ivanovo, 1996 (http://www.a-z.ru/women/texts/shabanr-1.htm) (accessed: 20.
11.2017).)

[Юкина 2007] — Юкина И. Русский феминизм как вызов современности. СПб.: Алетейя, 2007.

(Yukina I. Russkiy feminizm kak vyzov sovremennosti. Saint Petersburg, 2007.)

[Barad 2007] — Barad K. Meeting the Universe Halfway: Quantum Physics and the Entanglement of Matter and Meaning. Durham; London: Duke University Press, 2007.

[Behar 2016] — Object-Oriented Feminism / Ed. by K. Behar. Minnesota: University of Minnesota Press, 2016.

[Dolphijn, van der Tuin 2012] — New Materialism: Interviews & Cartographies / Ed. by R. Dolphijn, I. van der Tuin. Ann Arbor: Open Humanities Press, 2012.