«Если <роман> вытащить на солнце, от него ничего не останется»: прагматика второй редакции «Гарпагонианы» Конст. Вагинова

Dmitry Bresler. «If the ‘Novel’ is Left Out in the Sun, Nothing Will Remain»: The Pragmatics of the Second Edition of Konst. Vaginov’s «Harpagoniana» [1]

12 января 1933 года К.К. Вагинов, находясь в санатории для туберкулезных больных в Гульрипше, пишет письмо своему другу Николаю Чуковскому: «Мой новый роман пока похож на медузу — всасывает всякую дрянь. Если его вытащить на солнце, от него ничего не останется. Я думаю, он будет очень смешной» [Чуковский, Чуковская 2015: 571—572].

Какую именно «дрянь», действительно ли смешно — сказать сложно. Уже оконченный и отправленный в издательство роман так и не был завершен: Вагинов взялся за его доработку, чтобы ввести в повествование «социально-бытовую тематику, — по возможности, идеологически выдержанную» [Вагинов 1999: 557]. Он разобрал первоначальный текст на фрагменты, но не закончил новую форму: сюжетные линии, возникшие в процессе редактирования, путаются, новые персонажи существуют внутри отдельных глав, судьбы героев из первой редакции не прослеживаются во всем объеме романа. Однако сам замысел Вагинова может быть определен — он отражает тенденции литературного дискурса начала 1930-х годов и понятен в контексте соцреалистической риторики.

В конце 1950-х тот же Чуковский вспомнит, что «за месяц до смерти» Вагинов был у него в гостях и рассказал о романе «Собиратель снов», главный герой которого коллекционирует сновидения [Чуковский, Чуковская 2015: 195]. Мемуары Чуковского, сколь доброжелательные по отношению к Вагинову, столь неточные в фактах[2], содержат подробный комментарий к замыслу. Рассуждая, почему Вагинов берется за такой странный сюжет, Чуковский объясняет прагматику сна внутри фикционального текста.

<С>он, по утверждению Вагинова, нельзя изобрести, ибо подлинный сон нелогичен, а все, что изобретается нами, невольно подчинено логике, Вагинов сам занялся собиранием снов для коллекции своего героя. Он рассказал мне, как он выпрашивал сны у больных в туберкулезном санатории, где лечились люди самых разных профессий [Чуковский, Чуковская 2015: 196].

В пересказе Чуковского сновидения становятся одновременно «фактами неподложной реальности и адекватным дискурсом о ней» [Papazian 2009: 5] — они доподлинно отражают частную жизнь, общественные взгляды и вкусы людей разных социальных классов и соответствуют тенденциозному требованию фактуальной обусловленности литературного произведения. Страсть антрополога, с которой Вагинов собирает материал для нового романа, во многом сопутствующая его социализации в качестве профессионального советского писателя, как будто подтверждает интерпретацию Чуковского. С начала 1930 года Вагинов ведет литературную студию на заводе «Светлана», редактирует и помогает выпускать книжки рабкоров, собирает «живой» материал для истории рабочего движения за Нарвской заставой[3]. Тема коллекций и коллекционерского сообщества, важная для творчества Вагинова в целом[4], в «Гарпагониане» приобретает черты, апеллирующие к опытам 1930-х годов. По мере продвижения работы над текстом антропологическая интенция, или, точнее, отстраненный квазианалитический взгляд на референциальную реальность, действительно, будет все отчетливей проявляться на страницах машинописей «Гарпагонианы». Такое поведение Вагинова в первую очередь отражает его особенное понимание социального (точнее, социологического) запроса к литературе первой половины 1930-х годов, в которой авторская инстанция предстает фигурой документалиста, фактографа (литературного антрополога). Кроме того, такая стратегия, безусловно, коррелирует с особенностями авторской психологии[5], воскрешает в памяти авангардные концепции фактографии.

Антропология сновидения и социология маргинальных групп[6], возможно, в силу незаконченности нарратива, проявляется в «Гарпагониане» не на повествовательном уровне, а в прагматической ситуации повествования: в самом способе компоновки и особом методе отбора текстуальных фрагментов «всякой дряни», реализующихся внутри литературного дискурса вне зависимости от их рецептивной завершенности. В конце концов, интенция, побуждающая автора писать роман, реализуется для него не (только) посредством художественной формы, но раскрывается уже в процессе работы над текстом. Смещая внимание с литературного произведения на процесс его создания, мы в некотором роде подменяем художественное высказывание метавысказыванием автора о собственном замысле, осуществленном посредством фрагментации художественного дискурса.

В целом анализ «социально-бытовой тематики» второй редакции «Гарпагонианы» демонстрирует изначальное пренебрежение традиционными повествовательными способами передачи социальной реальности. Вагинов как будто занят решением очевидно анахроничной задачи по созданию фактографического «художественного» нарратива, который не столько являет социальную реальность, сколько в самой своей конструкции вторит ей.

Генетическое досье «Гарпагонианы»: первая и вторая редакции романа

Последний роман Вагинова условно не окончен. Известно, что в 1933 году автор подал в «Издательство писателей в Ленинграде», казалось бы, готовый текст «Гарпагонианы», но вскоре забрал его на доработку. Однако завершить вторую редакцию романа и опубликовать текст Вагинов не успел — 26 апреля 1934 года он скончался от туберкулеза. Последние месяцы жизни — и в больнице, и дома, при смерти — Вагинов не оставлял работу над романом, делал обширные вставки в существующие главы, диктовал новые фрагменты для «Гарпагонианы», с записью которых он сам уже не справлялся — ему помогали домашние[7]. Так завершенный, казалось бы, роман снова попадает на рабочий стол писателя.

Сегодня известны две машинописи с рукописной правкой, содержащие полный текст «Гарпагонианы»: первая находится среди материалов, переданных А.И. Вагиновой в РО ИРЛИ (РАН) (далее — АИГ); вторая сохранилась в собрании Н.С. Тихонова и М.К. Неслуховской (в настоящее время находится в ОР РНБ) (далее — НТГ). Оба источника содержат один и тот же текст, в разной степени исправленный.

У нас почти нет оснований говорить об очередности создания машинописей, хотя по ряду признаков НТГ могла быть более поздней относительно АИГ. Так, в ИРЛИ читаем: «Но он, конечно, проводил свое бедное семейство на вокзал и обещал при первой возможности навестить их» (АИГ: 9). Выделенное местоимение вписано от руки. В варианте НТГ это же местоимение напечатано, но зачеркнуто ручкой, далее поставлен знак абзаца, что говорит в пользу более позднего происхождения машинописи. Однако последовательность вариантов просматривается только эпизодически: чаще всего правки АИГ и НТГ совпадают; только некоторые страницы НТГ идут после АИГ. Правка источников осуществлялась параллельно и в несколько подходов. Но данный случай не позволяет однозначно отнести машинописный слой к первой редакции романа, которая была подана в издательство, поэтому мы предложим типологическое описание как для рукописных вставок, так и для машинописных листов.

К первой редакции, без сомнения, относятся карандашные правки корректорского характера. Например, карандашом производится расстановка верхних элементов вопросительных и восклицательных знаков (таких знаков могло не быть в машинке Вагинова, или, что вероятнее, использование редкой пунктуации существенно замедляло скорость печати — удобнее и быстрее было надписать их карандашом вручную).

Второй слой правок первой редакции — вклейки, сделанные в варианте НТГ с целью изменения фамилии одного из главных героев: первоначальное «Жулдыбин» везде заклеено и исправлено на «Жулонбин»[8]. Именно техническое средство — тонко вырезанная полоска бумаги, аккуратно закрывающая первоначальную (à la russe) фамилию, — позволяет отнести эту правку к первой редакции, представленной в издательство. Фамилия героя изменена и в машинописи АИГ, но уже от руки. В силу этого факта и в силу тождественности большинства правок в НТГ и АИГ можно предположить, что две машинописи создавались для публикации романа в 1933 году, однако одна была послана в издательство, а другая оставалась у Вагинова — обе предназначались для синхронизации авторских и редакторских правок.

Ко второй редакции относятся два различимых типа рукописных исправлений. Это пометы, рукописные вставки и вычеркивания, сделанные бледно-голубыми чернилами, мелким, витиеватым (точно вагиновским) почерком, и пометы с разборчивыми, часто имитирующими печатные, буквами, нанесенные яркими фиолетовыми чернилами. Второй слой правок произведен А.И. Вагиновой[9].

Фиолетовые чернила следуют по пятам за бледно-голубыми, вторят им в правках, и если зачеркнутый Вагиновым машинописный текст вполне можно разобрать, то зачеркивания его жены окончательно вымарывают исключенный фрагмент. В АИГ большая часть правок сделана рукой А.И. Вагиновой. Почти всегда такая точечная правка только повторяет авторские изменения текста, что легко можно выяснить, сличив АИГ с НТГ, где преобладают правки, сделанные бледно-голубыми чернилами. Так, в НТГ на 17-м листе содержится правка, идентичная АИГ, с той разницей, что здесь легко прочитать вычеркнутое. После слов «Взял и плюнул» следует абзац:

Девушка вспомнила случай, как ее, когда она садилась в переполненный трамвай, укусила за руку спешившая женщина, по-видимому, педагогичка.

Или на 30-м листе вполне можно разобрать «4 слова нрзб.», оставшиеся в АИГ. После выражения «желая расслышать слова» читаем «надеясь выпытать крепкие ругательства». Примеры подобной взаимодополняемости рукописных слоев можно множить.

Однако на 87-м листе НТГ оба слоя встречаются в пределах одного фрагмента текста, в две руки орудуют в пределах одного абзаца, но не дублируют друг друга: жирные фиолетовые буквы дают небольшое пространство над строкой для бледно-голубой надписи, которая отчетлива и различима (в АИГ эта вставка зачеркнута).

Под машинописной фразой «Счеты щелкали» Вагинов пишет: «Наступил вечер. Жулдыбин стал напевать французскую шансоньетку», а размашистая вставка фиолетовыми чернилами поддерживает: «Жулонбин задумался».

Данные вставки позволяют хронологически разнести рукописные вмешательства. Очевидно, что правка Вагинова предшествовала правке, сделанной рукой его жены: использование отброшенного варианта фамилии героя (Жулдыбин — Жулонбин) выдает в ней более ранний этап работы, относящийся к первой редакции. Следует уточнить, что однозначно отнести авторскую правку к первой редакции нельзя, так как бледно-голубые чернила различимы и на листах, которые точно не видела редакция «Издательства писателей в Ленинграде». Появление бледно-голубых чернил обусловлено не насущными редакционными планами, а особенностями авторского отношения к собственному тексту. Вагинов выстраивает свои взаимоотношения с «Гарпагонианой» так же, как когда-то в конце 1920-х, с «Козлиной песнью» и «Трудами и днями Свистонова», тексты которых он правил, как только книжки вышли из печати[10]. Все изменения, сделанные фиолетовыми чернилами, стоит отнести ко второй редакции.

И в АИГ, и в НТГ различимы три типа листов, заполненных машинописью.

Первый тип — листы с машинописной пагинацией. Для удобства редактуры (или по требованию издательства) листы романа были пронумерованы с помощью пишущей машинки. До X главы («Лечение едой») включительно пагинация сохраняется (первые 78 листов машинописная нумерация сплошная[11], далее с 78-го по 115-й лист есть два машинописных листа из второй редакции — вставки в главу VI («Личная жизнь Жулонбина») и VII («В пивной»)). Далее, на нумерованных листах располагается текст XII главы («Под звездным небом») (л. 145—154[12]). Следующая глава XIII («Кражи») имеет машинописную пагинацию до 159-го листа, который заканчивается словами Жулонбина: «Ведь никто не поверит, что можно украсть сновидения». После 159-го листа пагинация прерывается.

Наличие пагинации — главный критерий датировки текста первой редакции. Таким образом, XI глава («Гроза») и все последующее за XIII главой («Кражи») содержание романа — результат дополнительной работы над романом.

Второй условный тип машинописи — листы романа, напечатанные на другой бумаге с использованием новой ленты, на которых присутствует авторская правка. Таковы листы главы XIV («Гастроль Анфертьева»). Несмотря на наличие правки бледно-голубыми чернилами, которая, напомним, просматривается также на раннем этапе работы над романом, отсутствие пагинации и смена бумаги дает основание относить такие листы ко второй редакции и датировать источник первой третью 1934 года — когда Вагинов еще имел силы работать[13].

К третьему типу нашей условной классификации машинописных источников «Гарпагонианы» следует отнести листы из такой же бумаги и с таким же качеством отпечатков, что и источники второго типа, на которых отсутствуют следы авторской правки и которые, тем самым, не только однозначно принадлежат ко второй редакции, но и датируются не ранее апреля 1934 года — последние дни Вагинова, когда он уже не мог самостоятельно вносить правки в роман. Таковы вставки к VI и VII главам, вставки к главам XIII—XIV, глава XV («Поезд») и небольшой фрагмент главы XVI[14].

Таким образом, основные источники романа содержат компиляцию текста первой и второй редакции. Рукописные вставки вносятся автором еще до отправки машинописи в издательство. Однако благодаря особенностям пагинации есть возможность выделить части текста второй редакции, включенные в «Гарпагониану».

Следует подчеркнуть, что ни одна из редакций не может быть воспроизведена корректно: невозможно ни представить окончательный авторский план переработки романа, ни восстановить первоначальный вариант текста, сданный в издательство. В ходе второй редакторской сессии Вагинов очевидно преобразует структуру романа, в которой сюжет о «собирателе сновидений» приобретает статус локального, встраивается на основании одного из эпизодов в повествование о деятельности «торгаша» Анфертьева и об обитателях дома, в котором он жил, — про воров, шпану, уличных попрошаек, жителей рабочей окраины Ленинграда. Однако если вопрос о том, какие социально-бытовые подробности хотел изобразить Вагинов, остается навсегда открытым, то способ — как он изображает их — доступен для исследователя и читателя.

Глава XI («Гроза»): Изображение речевой ситуации

Описание второй редакции возможно сосредоточить вокруг главы XI («Гроза»), машинопись которой в составе АИГ и НТГ однозначно относится к позднему этапу работы над романом. Кроме того, мы также имеем дополнительные источники текста главы: в рукописном отделе РНБ хранится еще две ее машинописные копии[15]. Первый вариант, судя по всему, является копией текста, входящего в состав машинописи АИГ и НТГ. Доказать это не сложно: на листе 132 главы из романа и на листе 10 отдельной копии — одна и та же опечатка: «Он вообще дил <так!> по морде».

Вторая отдельная машинопись «Грозы» сохранилась частично; в ней зафиксированы первые варианты текста с многочисленными вставками и правками, полностью вошедшими в НТГ и АИГ. Полный список правок, которые были внесены в первоначальный вариант, не сохранился, но работавший с черновиками в 1970-х годах И.Ф. Мартынов выписал все имеющиеся изменения в отдельный список[16]. В правках данной машинописи угадывается рука Вагинова, однако отсутствие машинописной пагинации на листах позволяет отнести даже ранние варианты главы «Гроза» ко второй редакции романа. Здесь нет необходимости перечислять все мелкие изменения — правки чаще всего касаются стиля, исправлений точечных — но стоит подробно описать генезис заключительной части главы, в котором, по нашему мнению, отражается характер работы над второй редакцией романа.

Глава XI будто начинает роман заново. Прежние персонажи появляются только эпизодически, сюжеты, связанные с ними, словно бы забываются. Вводится новый герой, Трофим Павлович Клешняк, прошедший Первую мировую войну, затем партизанивший, «отморози<вший> ноги во время наступления на поляков» на исходе Гражданской войны [Вагинов 1999: 476]. Трофим Павлович впервые за долгие годы попал в Ленинград и не может не удивляться колоссальным изменениям быта рабочей окраины, где он когда-то жил. Клешняк поет программные панегирики Дому культуры, улице Стачек и «светящейся круглой башн<е> 68-й школы» [Вагинов 1999: 475] — конструктивистскому комплексу района Нарвской заставы, в начале 1930-х годов являвшемуся флагманом в организации нового быта советского человека. Сам «новый советский человек» в тексте Вагинова жаждет обучиться литературной работе, чтобы запечатлеть свой революционный опыт, и в соответствии с соцреалистической этикой проявляет сознательность и порицает своего старого приятеля Григория Тимофеевича Ловденкова, что тот «не отвык и частенько бывает на парусе», «выражается образно» [Вагинов 1999: 477] (в раннем варианте просто — «выражается»). Однако конвенциональные характеристики Клешняка будто случайно включают в себя типичные для вагиновских героев черты: он книгочей, предпочитающий третьесортную литературу, чересчур чувствителен и в то же время стоик, безучастно принимающий события собственной жизни. Несмотря на прогрессивные убеждения, герой принимает предложение приятеля («Пойдем к “двум сестрам”, пивка выпьем») и оказывается на гулянии за городом — Ловденков и Клешняк, будто Костя Ротиков и Неизвестный поэт, попадают в местность, «наполненную дворцами, парками и санаториями, на гулянии» [Вагинов 1999: 477]. В изображении героев Вагинов сохраняет идиостиль, свойственный его романам 1920-х годов, а для раскрытия социально-бытовой тематики использует их трансгрессивные риторические практики.

На обороте 44-го листа второй машинописи сохранился черновой фрагмент рукописи главы, текст совпадает с фрагментом, в котором повествуется о прогулке Клешняка и Ловденкова по петергофским паркам и о летнем ливне, заставшем отдыхающих врасплох. Сказано, что люди набились в ресторан, располагавшийся в галерее Большого дворца, чтобы укрыться от дождя, и в галерее «зашумели» разговорами, диалогами и монологами, некоторые из которых приводятся в тексте. Ливень затих, посетители стали разбредаться по тропинкам и аллеям, заполняя своей речью все пространство парка. Большая часть главы — прямая речь, принадлежащая неизвестным субъектам пролетарского происхождения.

В отрывке рукописи представлены ситуации быстрого обмена репликами, очевидно вырванными из контекста, будто случайно услышанными условным автором, проходящим между беседками, статуями и фонтанами. Примечательно, что чернилами написан не весь текст рукописи, а почти всегда только локации, где происходил разговор, для реплик часто оставлено место, заполненное (или только намеченное) уже карандашом: «На дорожке у пруда», «На дорожке у фонтана…», «На дорожке у позолоченной статуи», «В беседке в китайском стиле», «В беседке в турецком стиле» можно узнать, как «<в> Тифлисе, над Курой, в Метехском замке при меньшевиках была тюрьма. Мы ее называли раем! Из всех стен ключи били!»; или услышать интригующее: «Нет врешь отошла твоя святая Русь, одетая в черную рясу спереди, в мундир сзади»; или загадочное: «Я тебя как Чемберлена поставлю в тупик». В одном случае вместо реплики есть только уточнение личности говорящего — «говорит вузовец».

В более позднем варианте главы пропущенные места заполнены подробнее, добавлены детали, характеризующие говорящих и особенности речевой ситуации[17], однако мы хотим заострить внимание на особой последовательной авторской технике, предполагающей заполнение листов в несколько подходов. Очередность сделанных карандашом и чернилами вставок наводит на мысль, что содержание диалогов интересует Вагинова в последнюю очередь, конкретные реплики могут быть выбраны позже, важно выписать сетку локаций, опорных пунктов, очертить направление пространственных перемещений говорящих, обрисовать топографию речи. Диалоги авторепрезентативны вне зависимости от того, что будет произнесено в них, они будут являть собой иллюстрацию субъекта речи, того, кто говорит. Каждая реплика звучит строго отведенное время, а затем затухает и навсегда исчезает для читателя: ни одна из реплик не поддерживает развитие сюжета, несмотря на то что некоторые из них представляют собой связные рассказы — диалоги и монологи претендуют на обособленность и герметичность. В общем хоре голосов иногда упоминаются имена названных героев, иногда возникают их реплики: во время грозы Клешняк делится с Ловженковым травматичными воспоминаниями о вспышках разрывающихся снарядов, Локонов вызывает негодование девушки тем, что читает сказки Щедрина, один хулиган справляется у второго хулигана о Вшивой Горке. Чаще всего реплики сопровождаются краткими характеристиками говорящего (профессия, возраст и т.д.), что позволяет произвести социальную атрибуцию голоса (даже в том случае, когда сказанное нарочито не соответствует характеристике, выворачивает наизнанку социальные клише). В одном случае субъект речи называется по имени, что лишает сказанное контекста — имя Листняк появляется в романе единожды, чтобы назвать того, кто рассказал историю за общим столом в галерее — байку о хирурге, усыпившем и оскопившем любовника своей жены, — однако имя выполняет фатическую функцию по отношению к высказыванию, актуализирует его речь в романном повествовании.

Речь безымянных персонажей, отдыхающих в ведомственных санаториях, жителей приграничной советской территории[18], хаотично разбредающихся по регулярному парку, их спонтанные высказывания — выполняют функцию социально-бытовой детализации, требование которой мотивировало появление второй редакции «Гарпагонианы». Вагинов не пишет соцреалистический нарратив, в котором современные актуальные типы должны взаимодействовать с коллекционерами снов и влюбленными престарелыми юношами, но создает условия для речевых ситуаций, релевантных современности и общих для любой социальной среды. Сам хронотоп, сама фрагментарная сюжетность буквально провоцируют персонажей говорить — и в главе «Гроза» (чем же еще заняться во время проливного дождя, оказавшись за длинным столом в ресторане), и в большинстве других фрагментов, относящихся ко второй редакции. Так, вставка к главе VII («В пивной») содержит беседу посетителей питейного заведения, ожидавших своей очереди в уборную; вставка к главе XIII («Кражи») — пьяные образы, возникшие в сознании Анфертьева, который не контролировал собственную речь и не мог не слушать «обычные пивные разговоры о службе, ревности, рябчиках и пивных» — «<к>ак в трубу ему кричали разные голоса» [Вагинов 1999: 491]; глава XV («Поезд») фактически целиком посвящена дорожным беседам и спорам в сопровождении развязывающей языки и раскрепощающей сознание выпивки. Партия чернильного пера будет заменена впоследствии печатной машинкой. Пропуски в машинописи будут заполнены от руки. Подобные пропуски встречаются обычно тогда, когда автор предусматривает смену алфавита, скажем, для иностранных слов, набор которых требовал бы смены машинки с кириллической раскладкой на машинку с латиницей. Однако удобство письма, несовершенство технических средств набора текста и другие бытовые мотивации пропусков не вполне подходят в данном случае. Они не могут объяснить прагматику появления рукописных вставок в машинопись (и карандашных вставок в рукопись) «Гарпагонианы».

«Живое» слово в романе

Вагинов уточнил фактографическую задачу изображения в литературе «живого человека» и поместил в повествование «живую речь», лишенную художественных мотивировок, не требующую авторского препарирования[19]. При этом им использовалась особая техника передачи чужого слова, которая осуществляла бы вторжение референциальной реальности в художественный текст. Кажется, он не просто искал возможности отобразить социально-бытовую проблематику, актуальную для своего времени, но хотел зафиксировать в художественном дискурсе саму социальность высказываний.

Особый статус речи персонажей определяется не только повествовательно (как тип сказовой формы, свободной от контекста авторской речи), но и посредством раскрытия авторской техники работы над текстом. Последовательная работа печатной машинки, чернильного пера и карандаша — следы обширной полевой деятельности по фиксации «живой» речи, рефлекс которой определяет конструкцию романа.

Дело в том, что в качестве реплик для речевых ситуаций Вагинов использует материалы, собранные в его записной книжке «Семечки». Это особенная записная книжка писателя, в которой Вагинов фиксировал реальные впечатления от уличных прогулок, цитировал бытовые анекдоты из фольклора рабочих окраин, вел словники блатной лексики, составлял списки редких растений, перечни удивительных блюд[20]. Карандашные вставки на обороте 44-го листа — цитаты из «Семечек», которые являлись для Вагинова особым источником «живой речи», позволявшей ему фактографировать социальную реальность. А экспликация работы с этим источником — нарративная[21] и медиальная — позволила ему сохранить фактографичность в фикциональных условиях.

Современность виделась Вагинову переходным историческим периодом, о котором он не мог сделать авторитетного суждения, но видел возможность выступить транслятором всего того, что «вобрал в себя» за время бытования в советской литературе. Ему, почти как Свистонову, заглавному персонажу его второго романа, была ближе позиция «читателя», прагматически отстаивающего свое право участвовать в литературном процессе 1930-х.

Библиография / References

[Бахтин 2000] — Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского // Бахтин М.М. Полное собрание сочинений: В 7 т. Т. 2. М.: Русские словари, 2000. С. 1—175.

(Bahtin M.M. Problemi tvorchestva Dostoevskogo // Bahtin M.M. Polnoe sobranie sochinenii: In 7 vols. Vol. 2. Mosсow, 2000. P. 1—175.)

[Бреслер 2016] — Бреслер Д.М. «…слезно умолял Свистонова разорвать рукопись»: Прагматика генетического досье романов К. К. Вагинова 1920-х годов // НЛО. 2016. № 138. С. 145—158.

(Bresler D.M. «…slezno umol’al Svistonova razorvat’ rukopis’»: Pragmatika geneticheskogo dos’e romanov K. K. Vaginova 1920-h godov // NLO. 2016. № 138. P. 145—158.)

[Бреслер, Дмитренко, 2013] — Бреслер Д.М., Дмитренко А.Л. Константин Вагинов в диалоге с пролетариатом (литкружок завода «Светлана» и работа над историей Нарвской заставы) // Русская литература. 2013. № 4. С. 212—234.

(Bresler D.M., Dmitrenko A.L. Konstantin Vaginov v dialoge s proletariatom (litkruzhek zavoda «Svetlana» I rabota nad istoriej Narvskoj zastavy // Russkaja literatura. 2013. № 4. P. 212—234.)

[Вагинов 1999] — Вагинов К.К. Полн. собр. cоч. в прозе / Подгот. текста В.И. Эрля; вступ. ст. Т.Л. Никольской. СПб.: Академический проект, 1999.

(Vaginov K.K. Poln. sobr. soch. v prose / Ed. by T.L. Nikolskaya and V.I. Erl’. Saint Petersburg, 1999.)

[Вагинов 2012] — Вагинов К.К. Песня слов / Конст. Вагинов. М.: ОГИ, 2012.

(Vaginov K.K. Pesn’a slov. Moscow, 2012)

[Волошинов 2000] — Волошинов В.Н. Марксизм и философия языка // Бахтин М.М. Фрейдизм. Формальный метод в литературоведении. Марксизм и философия языка. Статьи. М.: Лабиринт, 2000. С. 349—486.

(Voloshinov V.N. Marksism i pfilosofia yazika // Bahtin M.M. Freidism. Formalniy metod v literaturovedenii. Marksizm i philosofiya yazika. Stat’i. Moskow, 2000. P. 349—486.)

[Пахомова 2015] — Пахомова А.С. Текстология поздней лирики К.К. Вагинова (сборник «Звукоподобие», поэма <«1925 год»>) / ВКР бакалавра филологии. СПб., 2015 (на правах рукописи).

(Pahomova A.S. Textologija pozdnej liriki K.K. Vaginova (sbornik «Zvukopodobie», poema <«1925 god»> / VKR bakalavra philologii. Saint Petersburg, 2015.)

[Савицкий 2014] — Савицкий С. Формирование парка культуры и отдыха в Петергофе // НЛО. 2014. № 126. С. 132—140.

(Savitskij S. Phormirovanie parka kulturi i otdyha v Petergophe // NLO. 2014. № 126. P. 132—140.)

[Ушаков 1935—1940] — Толковый словарь русского языка / Под ред. Д.Н. Ушакова. М., 1935—1940 (ushakovdictionary.ru/ (дата обращения 24.12.2017)).

(Tolkovyj slovar’ russkogo yazyka / Ed. by D.N. Ushakov. Moscow, 1935—1940 (ushakovdictionary.
ru/ (accessed 24.12.2017)).)

[Чуковский, Чуковская, 2015] — Чуковский Н.К., Чуковская М.Н. Воспоминания Николая и Марины Чуковских / Сост., вступ. ст. Е.В. Ивановой; подгот. текста Е.В. Ивановой, М.Д. Чуковской; коммент. Е.В. Ивановой, А.Л. Дмитренко, П.Ф. Успенского. М.: Книжный клуб 36.6, 2015.

(Chukovskiy N.K., Chukovskaja M.N. Vospominanija Nikolaja i Mariny Chukovskih / Ed. by E.V. Ivanova. Moscow, 2015.)

[Papazian 2009] — Papazian E.A. Manufacturing truth: the documentary moment in early soviet culture. Northern Illinois University Press, 2009.

[Pavlov 2011] — Pavlov E. Writing as Mortification: Allegories of History in Konstantin Vaginov’s Trudy i Dni Svistonova // Russian Literature. 2011. Vol. 69. № 2—4. P. 359—381.

[Wright 2010] — Wright E. Коллекционер в прозе Константина Вагинова: Типология, эволюция, апофеоз [magister’s paper]. Universite De Lausanne, 2010.

(Wright E. Collectioner v proze Konstantina Vaginova: Tipologia, evolutsia, apotheoz [magister’s paper]. Universite De Lausanne, 2010.)