О поэтике Александра Альтшулера

Мое знакомство с поэзией Александра Альтшулера началось с работы над его архивом. Я разбирала линии его почерка — одновременно угловатого и летящего. Плотная бумага шестидесятых годов десятилетие спустя сменялась кипами почти невесомых страниц. Многие стихи были записаны на полупрозрачных листах копирки. Стихи последних лет я читала на бумажных клочках, обрывках, оборотах магазинных чеков. Уже сами эти записи, даже не само их чтение, а соприкосновение с материальной стороной текста — бумагой, чернилами, действием времени и на то, и на другое — создавало ощущение стремительного, набирающего скорость центробежного движения: от закрученной пружины — к преодолению пространств, к перерождению в эти пространства, к истончению и исчезновению где-то за их представимыми пределами. Это физическое проявление удивительным образом соответствовало самой сути стихов Альтшулера — как я ее воспринимала. Сейчас мне кажется, что мое первоначальное восприятие было неточным: движение в стихах Альтшулера нельзя назвать центробежным, потому что в них нет центра. Центр тяжести находится не в стихотворении, а вне его, вне пределов видимости, и наблюдатель (читатель) видит проявление центробежного вихря, изменившее пространство. Что именно в этом пространстве оказалось, что выхвачено взглядом — не самое главное. Да и тяжести нет. Есть ветер и движение. Отсутствие в стихах центра тяжести как структурообразующего начала мне сейчас кажется едва ли ни главной особенностью текстов Альтшулера, ключом к их пониманию. Поэзия Альтшулера — поэзия распыления, хаоса, ассоциативных скачков, траектории которых предугадать невозможно.

Но ведь сочетание языка и хаоса — оксюморон. Язык не существует без структуры. Выход тут — изменить язык так, чтобы с его помощью можно было выразить то, что противоречит сути языка. В стихах Альтшулера мы видим этот новый язык, в самой основе которого — выход за пределы самого себя, пребывание рядом с самим собой.

К грамматическим проявлениям этого нового языка принадлежит, например, обычно не принятое употребление наречий с предлогами. С его помощью в текстах Альтшулера появляется новая категория явлений.

Не в отечестве, не на чужбине, не в глубине, в не поздно, в не рано, в речи струящейся сквозь хвост физиологий <...>[1].

Обретает бытийность даже не само действие, а его внешняя оболочка, признак, тень в пространстве текста. Эта минимизация вмешательства, в принципе, свойственна стихам Альтшулера. В них нет доминирующих цветов и объектов. События, ситуации, предметы не заслоняют друг друга и даже не имеют объема.

Сюда же относится частое употребление отпричастных существительных — конденсатов пространства, времени и действия. Действие не заполняет собой пространство, а как бы проявляется в нем, становится объектом, лишенным при этом признаков материального — таких, в частности, как границы и подверженность законам времени. Более того, эти «новые» существительные часто запрятаны в глубину многоуровневых синтаксических конструкций. Получается, высказывание выстраивается не на чем-то устойчивом, прочном (насколько любое слово вообще может быть устойчивым, а не вмещать в себя изменчивые, преломляющиеся в сознании каждого носителя языка смыслы), а на явлении, изначально лишенном предметности.

В любой позе, будь то отчаяние или перехлест, живет невысказанное,

Непридуманное и ломкое, еще не отданное, еще в памяти,

Не освятившей и не вставшей с колен на ноги[2]

Вместо привычных, прижившихся в языке существительных Альтшулер нередко использует и прилагательные.

Глаз темному я создал, чтоб видеть вас[3]

Таким образом, Альшулер обозначает явление через его качество, избегая устойчивых форм, с которыми в сознании носителя языка было бы сопряжено соответствующее существительное (например, «темное» вместо «темнота», «тьма»). Качество становится сутью, а стихотворение — свободным от семантических и культурных ограничений, наложенных материальной формой.

На верхнем этаже неустроенных мнений, среди тянущейся тоски по несбыточному, неустроенному, непрожитому, по холодному, жаркому, терпимому, по болезненному и звонкому, по утаенному, пылевидному, по за(на)ученному и скользкому, среди выжатой в наружу тишины, когда известное тебе живое и звонкое растирается в пелену отголосков…[4]

Отсутствие четких границ, перетекание явлений одного в другое, их непрерывность и одновременно непредсказуемость достигаются и за счет двусмысленности оборотов речи — на синтаксическом уровне. Эта двусмысленность нередко подчеркивается и таким инструментом, как авторская пунктуация — отказ от запятых.

Причем здесь ковш в другой картине чистой подарим мы пейзаж[5]

Через эти обороты, «разделенные на двоих», явления срастаются, как сиамские близнецы, лишаются присущих им характеристик и одновременно передают их друг другу. Они обретают видимую статичность, но движение не останавливается, а трансформируется, переходя внутрь явления, заполняя его собой.

или когда бредешь походкой неведомой

без голоса в середине глаз рассеянно

ищущих наплыв тишины, снимающей

границу всезнанием дорождения[6].

Вмещая в себя непредвиденные сочетания событий, переливаясь, пространство стихов Альтшулера не является замкнутым. Присутствующее в нем движение обращено вовне, в бесконечность. Это ощущение возникает, в частности, благодаря сложносочиненным предложениям, соединенным союзом «и»: они передают неразрывность действий, которые, подобно звеньям телескопической конструкции, выстраиваются одно за другим, словно пытаясь дотянуться до условной точки за горизонтом, вне пределов видимости.

Живое не просится на бумагу — оно лежит рядом, в стороне, случайностью и предопределением — никто ничего не спрашивает, порядок давит и создает и слушают уже ушедшие небесную музыку и память стирается и воображение врет по срокам и кадрам[7]

В отсутствие внутренних перегородок и зафиксированного «порядка вещей» явления в пространстве стихов Альтшулера переходят одно в другое и заменяют друг друга с легкостью. Главное ограничение могло бы заключаться именно в этом — семантика, значение слова, его «идея». Сознание может смириться с изменением синтаксиса, если воспримет его как закономерное, но, если у слова изъять смысл, язык просто перестанет существовать. Казалось бы, это ограничение — фундаментальное. Но в случае Альтшулера это не так. В его текстах значения слов воспринимаются как оболочки, сосуды для вмещения сути. У этих сосудов нет дна, нет верха и низа. Суть, «обозначаемое» заполняет их, как кажется, не очень-то считаясь с помещенной на них наклейкой — словом. Слово — условность. Сочетания явлений — предметов, действий, топонимов, событий, человеческих фигур — их совпадения на строчках выглядят едва ли не случайными.

Трепет одиночества целовал себя постелью. Струна оборвалась желанием не быть. Кухня пекла пироги незаметных новостей. Жизнь, как плохая карта, предлагалась потомству. Сад детей творил и пировал. Неостановленное детство фантазировало игру, и старость вдавливала ее в каток или поле[8].

Но эта случайность, непредсказуемость, это соседство, казалось бы, непонятно откуда взявшихся образов — проявление внутренней логики пространства стихотворения, неуловимой и трудно поддающейся формализации извне, а точнее — проявление идущего сквозь него потока, вихря. Для этого движения, возможно, акустика слова едва ли не более важна, чем его значение. Звук предвосхищает смысл, направляет его и позволяет сочетать, казалось бы, несочетаемое.

<...> если говорить о моей собственной поэзии, можно сказать, что это поэзия наречия. Что такое наречие? Наречие как бы убирает и состояние, и все остальные части речи, оно — переход от одного состояния к другому, не просто сомнение, а проживание в огромном мире, в котором слово очищено от вторичных, третичных и прочих, прочих смыслов, то есть слово как чистейшая составляющая, состоящая из гласных и согласных, и уже гласная сама по себе имеет текучесть всех состояний и проходов, и согласная, которая имеет состояние твердости, когда одна твердость отражается от другой[9].

Стихи Альтшулера создают ощущение многомерной и вместе с тем подвижной, непрерывно трансформирующейся системы, вселенной, которая, будучи описана на бумаге, словами, вынужденными стоять в ряд, проявляется именно таким образом. Впрочем, порой даже заданная стройность этих линий перестает быть непреложной, между строками возникают «шахты», позволяющие в процессе чтения перемещаться внутри стиха и трансформировать его как бы в несколько стихотворений одновременно. Эти шахты порой ощущаются почти физически, обретая и графическое выражение.

<...>

О вздох шелест небо все о о о о

Тишина а а а

Приди меня нет

Спи

Катя! ты где? — Я в лесу. —

А где лес? — Во мне[10].

Трансформируются и внешние границы стихотворения. Начиная знакомиться с корпусом текстов Альтшулера, обращаешь внимание на то, что многие его стихи как бы лишены окончания. В рукописях нередко видно, как он раз за разом переписывал заключительные строчки и отвергал один вариант за другим — финала нет. Сюда же можно отнести следующее наблюдение: стихи Альтшулера, за редкими исключениями, трудно цитировать. Трудно изъять из них какой бы то ни было элемент, который стоял бы сам за себя, был бы самодостаточной конструкцией внутри конструкции. Поэзия Альшулера — это поток, наполняющий пространство текста, передающий ему свои внутренние траектории и свою многомерность. Закончить отдельное стихотворение — значит «закрыть» его, поставить преграду на пути идущего сквозь него движения. Ставя такую преграду, автор создает «хрустальный шар», в котором — мир. Отказываясь от нее, он лишает пространство своих стихов осязаемости, одновременно открывая его в бесконечность. Выбор здесь — вопрос личной склонности.

Поэтические слова все прозрачны. Через них сквозит, как через форточку. Чем плотнее слово, тем сложнее лабиринт и труднее выйти наружу. Прозрачные слова — это возвращение к истокам[11].

В случае Альтшулера движение устремлено во все стороны сразу, вселенная разлетается. Нечто подобное можно сказать про фотографию. Бывают фотографы кадров и фотографы серий. В последнем случае зритель оказывается внутри потока, который невозможно разделить на составляющие, — это противоречило бы самой его сути.

Есть ли в этом поэтическом пространстве место человеку, и если да, какова его роль? Можно сказать, что диффузия, децентрализация распространяются и на возникающих в этом пространстве людей. Подобно тому как неодушевленные объекты в нем служат лишь проводниками идущего сквозь них потока, так и люди присутствуют там, кажется, для того, чтобы этот поток мог сквозь них проявляться.

Тонкое стекло разбилось. Свежий воздух заплакал ребенком. Иней стер след и его отражение заблестело луной. Петли стволов обратились зайцами. Все исчезло ожиданием хвои. Человек тяжело дышал. Грудь пульсировала сломанным льдом и водопадом солнца.

— В раю, — закричали дети и побежали мячом в бесконечность луча.

Бабка шамкала зубами невинности — прогнившими пещерами слонов и зловония[12].

Более того, в стихах Альтшулера часто можно встретить неопределенно-личные предложения. Получается, что главное — проявление в движении, само действие, а не действующие лица.

На панели любили и танцевали по-своему[13]

Не исключение здесь и сам говорящий. Кто говорит с нами (или — через кого с нами говорят?), где находится наблюдатель, чей голос мы слышим? Таких координат не существует: говорящий словно отстранен от текста, находится вне его и все же — присутствует в каждой его точке, растворен в нем.

Все исчезает, хоть нет меня, и рождается цветком странника, поющего песню в хоре всеобщего. Тре, три, ля, ли. Дорисоль, сидоля, сольдо си, доми ля, реми фа, мире до, сире ля, лядо ре. Мы все не имеем возраста. Мы все — все. Мы кинуты в постель жемчужным зерном сияния и отражения. Мы приобрели то, что не тронуто, то, что не кончается. Мы вылетели в окно парашютом одуванчика и стекли слезами дождя, любви и прощания. Мы солнцем создавали картины, живущие в нас. Мы неотличимы друг от друга и предметов бытия. Все есть все и пирует собой, и колебания мира мы повторяем хором. И в праздник бьем бубнами дворов, просыпаясь ко всему[14].

Становится возможной двойная оптика — пространство то открывается перед читателем панорамой, то проступает выхваченными из нее элементами, причем — в непредсказуемых ракурсах.

Клубничные грядки любовались мясистыми боками ягод[15]

Опять же, такая фасеточность зрения объяснима, когда наблюдатель заполняет собой все пространство и, следовательно, любая точка этого пространства доступна для его взгляда.

Перед тем как представить событие в том или ином свете, необходимо понять, что связей совсем не бывает, лишь что-то необозримое переворачивает и созревает на этом месте, и далее уже прошлого не прощает эквилибристикой букв, знаков и многоточий и строит не то что было, лишь фонарь сторожит на столбе приподнят, и это не значит, что собирайте вещи, идите, только о незаметном помните, но и там по велению ничейного знака непростое с простым свивается — в уйдите <…>[16]

Пожалуй, одна из немногих ситуаций, при которой в поэтическом пространстве стихов Альтшулера появляется центр тяжести, начинают действовать законы гравитации, — это ситуация дружбы. В стихах Альтшулера, обращенных к его близким друзьям — Л. Аронзону и Е. Михнову-Войтенко, — говорящий обретает если не плотность, то локализованность в пространстве, которое, в свою очередь, начинает выстраиваться вокруг оси его внимания:

Я в деревне, в развале вещей,

в сонной комнате стихотворений,

я научен тобою, Кащей,

среди дыма усталых молений.

Ах, как скучно в деревне, мой друг,

средь дороги и сизого снега,

и на лавке готовая нега

принимает тебя прямо с рук.

Пред тобой белоствольные свечи

тихо льются, маячат во тьме

Михнов: Чтоб казаться молодым, стал седым.

Уплывал в разливы речек

сонным облаком овечьим.

Кто повесил на суку: «ку ку»

Кто по дереву «тук, тук» — вдруг

Это я, — ответил дятел, — спятил.

Где-то за горизонтом солнце:

куб — бук, бук — куб, дуб — будь, будь — дуб,

соло «к», соло «к» — колос.

Свечи вечера, свечи вечности[17]

Надо сказать, что диалог является одним из часто встречающихся элементов поэзии Альтшулера. Стихотворения нередко написаны в этом формате, либо же диалоги бывают интегрированы в общую ткань текста, как бы проступая из него, меняя его ритм, а потом уступая место авторской речи.

И все же, следуя внешнему формату обмена репликами, диалоги Альтшулера, по сути, таковыми не являются. Если коммуникативная функция диалога — контакт, предполагающий участие заранее обозначенных говорящих, то диалоги Альшулера последовательно опровергают эти принципы. Появление говорящих зачастую непредсказуемо, лишено следствия и причины, а их линия может оборваться после первого же произнесенного слова. Ответные реплики часто следуют от таких же неожиданных персонажей и, на первый взгляд, не соотносятся со словами, реакцией на которые они являются.

М о т ы л ё к. Я знак души, летящей постоянно.

Вы всё в раю, приму вас.

М а с к а 1. Летим и превращаемся взаимно.

М а с к а 2. Цветы мы, сторожа другого времени, которое сбежало

от себя.

<...>

Возникает Почему.

П о ч е м у. Почему не чисто, а смешано, и почему из всего

разрозненного — традиция и сон, дороги и заполнения?[18]

Диалог в традиционном понимании — это нить, связывающая различные элементы мира друг с другом — будь то люди, их речь, восприятие событий. В текстах Альтшулера, если только речь не идет о сравнительно небольшом корпусе стихотворений, обращенных к его близким друзьям, диалоги подчеркивают отсутствие объединяющего мир намерения наблюдателя. Проявившийся в данной точке сгусток внимания сводит фрагменты мира друг с другом, фиксируя их порядок; но уже мгновение спустя порядок этот будет совершенно другим. Застывшие фигуры — без прошлого, без будущего, их высказывания, внешне обращенные друг к другу, а по сути — направленные мимо собеседника, оборачиваются противоположностью ожиданий и вместо того, чтобы соединять фрагменты, обнажают бездну, находящуюся под ними. Обман ожидания читателя обостряет его восприятие. В бездне — хаос, ветер, стремительное движение частиц, отсутствие центра, который бы придавал ему направление. В ней нет ограничений, нет этических категорий. Фигуры собеседников кажутся невозможными, случайными, но без них эта бездна, вероятно, не проступала бы столь отчетливо, так, что ее уже нельзя не замечать.

Настроенная с помощью поэтического языка Альтшулера внутренняя оптика уводит взгляд читателя за пределы привычного поля зрения, в многомерную вселенную, с ее не поддающимися определению ритмическими рисунками. В стихах Альтшулера мир проступает в не зафиксированном сознанием состоянии. Его поэтический язык позволяет передать это состояние вопреки одному из основных свойств слова — разделять и разграничивать мир. Этот язык — шанс читателя увидеть и услышать то, что обычно скрыто от нашего взгляда и недоступно слуху.