Грудь выдры (Публикация Галины Блейх)

* * * ^[1]

Новое и старое, медленное и быстрое, возникшее и ушедшее, улыбки и трагедия, обвинение и вариант, долго и никогда, наслаждение и поиск, подтяжки и рабство и земля длинная, неразделенная, обрывы и отвалы, сучья и колючки и спрятанные в кармане деньги и дары неприспособленные, но зримые и идеальность мечты, пробившая горизонт и жажда найти несозданное и прикосновение к нему небытием завтра и послезавтра и бокалы рассеянной влаги и лишние эмоции чуть клюнувшие ростком и парад самих себя запертыми чемоданами и стулья, ловко расставленные для привлечения и критика ноющая во все дыры и мелодия утверждения и домашние тапки покоя и то, что пусто внутри до колокола, до отчаяния до невозможности раскопать и прорасти ритмом и тяжестью и длинным случаем освещенного небытия.

Все вперед, а сзади неосознанная грусть посеянная в старых креслах.

1 января 1979

* * *

Фрагментарность целого законченностью миров

невероятная лицензия на жизнь

неприступность вымысла

фантазия облеченная корой

и свет, подогретый темнотой

заблудшее стадо азбукой повторений

в сентиментальном вымысле до признака мелочей

постоянная забота тревоги

и нежелание — не успеть, не успеть, не успеть

сетка наследственных вымыслов

отделяющая кожу одного от кожи другого

приятие беспрепятственных связей

неразделимая любовь к себе пойманная в сети коммунального бытия

закрытая стена, дующая в бесплотие ангела

и ангел, привнесенный вымыслом засушенного романа

в детстве мелочей нераскатанного языка

и стадо, дрожанием коня медленным прикосновением к чужой жизни

1978

* * *

В диком расходе неисчерпаемой прелести, уехавший так далеко, что и верст нет, во внешнем неоскорбляемом преимуществе и уничижении, во дворе жизни, где все осталось неповторяемым и нетронутым, в знаках оживших на краях неправильного времени, в перевоплощении медленном или яростном, в улыбке еще не повернутых шепотов и в равнодушии начала и конца, в медленном втекании в неизведанный шаг в кордебалете финала осени и старых ученических забот оживает неуничтожимое по знакам и голосам и бедная ассоциация исчезает змеиной головкой и запертые рты смотрят глазами сторожевого времени. Существо открытого топит в океане воплощения старые формы ворохом неточной мерной памяти и блестящее рондо обволакивает медленное движение в самооткрытости еще не оживших форм, в слепоте прикрытого видения, преломленного искажением оживающей поверхности, и звуки будущей темноты тают в самоистреблении и могучий торс играет мускулами в лесоповале извинений и в ночной согласованности безумной соразмерности: выход и вход оборачиваются близнецами и бегут друг от друга как бы избежав родства, и этот путь камерой пересечений проживает мыслящий и немыслящий, но в далеко отверстом за падающим взглядом происходит инкогнито чертом и ангелом рассыпая тени и свет, на эту и ту сторону отдаленностью непроизносимого, и мы идем по следам до текучей встречи, возвращающей нас кругами неизведанного прикосновения и облекающих фантазий. — А что за ними? — спросит ребенок и ужаснется различным голосам разноприродья и в быке и в листве одиноко тоскующим за первозданным хаосом и укушенный шмелем убегает под юбку кукольной мамы[2].

20 ноября — 21 октября 1981

* * *

<...>

Одержимый человек влез в водяной пузырь: разлагал, связывал, проникал. Его сумасшествие не знало предела. Тройной сокол вылетел из рук его. Он спрятался в бумагу, строчку, ноту, камень, в самое малое и бесконечно великое. Он грезил реальностью и существовал в небытии. Сумасшествие пронизало мир. Все высвечивалось, расцветало, связывалось и рушилось, принимая первоначальные формы. Как будто гений прогулялся по незаметным клавишам и все вышло на поверхность, и время смотрело окном и вынести его было невозможно, и дух отыгрался смертью и смотрел, несмотря ни на что. Ум валялся подорожной травой и ведром, погружаемым в воду, и водой, погружаемой в небеса, и небесами, смотрящими невиданным ликом, и ликом, обращенным вовнутрь. Не требовать того, что нет, а быть тем, что есть, не умирать здесь, а пребывать в нигде, быть неведомым там искаженным здесь. Мы видим волны поверхности, сплетничающие о совершенстве глубины. Наш спокойный ум бродит не здесь. Он уподобляется невидимому и мы существуем там. О сказка уносящая в другое. Кроме нас я вижу ничего и лес — поэзия его. О искусство приближения. Ты любимо мной, как вечная женщина, незнакомая, но близкая мне. О Кромвель успеха, ожидающий нас будущим, прочитанный сейчас. О салют падения блеском нищеты и дождь ненасытности влажными озерами слез.

<...>

фрагмент из «Книги учета», 1970-е

* * *

Непревзойденное копание судьбы тавтологией ушедших и пришедших забытых, пойманных скрученных и открученных, быстрых и мгновенных медленных по бытию и врастающих оглупленным цветком со шмелем серьезности раскрытого опахала заструйным ветром готовящегося дирижером скинуть отпугнутые случаи несостояний с остановкой движений перед заданным вопросом постели, стола, одеваний хождений реплик и заснувших зеркал вжатости в день, в год оглупленным горизонтом повторяющихся мелочей в абракадабре самоокукливаний с присевшим голосом растянутых пластинок образований пластов нечуящего обоняния с впущенной собакой обращения к хозяину с довольством обволакивания обретенной терпимости к насущему инкогнито нерожденных поворотов прорывом толчком неизвестной подготовленности скрытого мнения с бредом после известности обрекания на пустяковые сравнения присевшей балериной и в пору известности гадающей в ищущем колодце простых откровений закреплением в образы помощи и в темноте не знáком не выходом, а простым и серьезным наличием в где и когда летящих рыхлых признаках, передачах неизвестных симфоний.

<1970—1980-е>

* * *

Замороженная ночным инеем неоглядная темная, костообразная, деятельная и спокойная блестящая противоположностью, собранной в комок летящего путешествия, непроникаемая в орбиты слепотой растянутой математики без лент и прыжков состояний и расчетов в заблудшем поиске «идти и идти», не касаясь личностью до платья и буквы, до мест пустых без значений и признаков, до исчислений и категорий в темноте неудач и облаков и пространного безжизненного неподкупаемого и непроизносимого льющего в дальнее занятием лож и признаками «пока здесь» с языком, глазами, губами, и прочими несовершенными ситуациями в металлическом шуме без памяти рук, гордостью отторжения без горизонтов, ума и тягостного телесного прилежания кусочком космоса собранного недалеко в имени и занятии холодным урожаем бескровным на пределе заглаженных карт с посторонним вращением без шума, знака и сам себе учитель не дышит и не просит где и почем и когда треугольником копья´, лука, добычи и молитвы, опять, опять, опять подниматься и падать опускать лопасть и крыло в далекое проникновение молчания и света. За дрожью и хрипом, за кашлем и шумами, лестью безъязыкой лисы и совершенной вороной по соседству с отбросами и в сетях погибших дальних стран незаметно создающих стену сознания и аллегорий живет невидимый и простой вырезавший совесть на дереве и земле, где распад любования цветком порождает Японию, купаемую волнами чужеземных мыслей. В запрошлой симфонии много вопросов, но главный там, где и свет не приблизился, а успокоился в перетаскивании забора проникновением в потом.

<1970—1980-е>

* * *

Обделенные сущности не желали делиться

обнаженные магии одевались в молнии

устрашение прыгало мезальянсом с сумасшедшим

и порядок нарушал внутреннюю тишину

и голуби заискивали чужестранцем

на бледной панели нечитаемых произведений

звенела струна в удалении оркестра

и жаркий момент остывал в продолжении

усталость не рождала, не портила, не сохраняла,

сохнуло белье безнадежности пространства

открывалось временное в походке безучастного

непровождения соседства мельканием разноликих переводов,

отпуска мелочей на свободу в бездомности раскрытого зева

отличенного непризнанием одинокого произношения

отлета в беспредельное встречей за чужим языком

изнасилованные категории валялись трупами необратимого

и вопрос маячил отсчитывая ужасом назад.

Бездарность кормилась с руки и гений спрятался в себя,

озябшего пространства, отворенного чудом.

<1970—1980-е>

Грудь выдры

Еще один рассказ (упражнение) на тему о том, что долго лежит, прячется и однажды выставляется напоказ. Грудь выдры, успокоенная среди других грудей, среди человеческих и животных, растительных и опадающих, среди природных, каменных и пескообразных, водных и галечных, ускользающих и наполненных, играющих временем и смывающих в неопределенность без желания победить или приспособить, без всякого постороннего или предвзятого, дидактического или скрученного с одним желанием вырасти и расцвесть. При этом что-то бежит, уносится, склоняется, отдается без желания преуспеть и выделиться.

А теперь дальше в темноту и признак касания и собирание старых портретов перед зачатием наследника. Каково вам, таково и нам, ну а дальше формула разделяется на частные признаки, вербующие по выбору сродства без удивления. Демагогия печатного слова никого не удивляет — что растет, то растет. Но когда слово дышит свободно — растерянность. Теперь грудь выдры как она есть, под покровом платья, в оголенных местах — от подмышек до лица. И где бы она ни происходила — она здесь.

<2005—2012>

* * *

съемные дела, тела, квартиры

выращенные интересы

живородящие переходы

подобное в бесподобном

влияние отражений одного на другое

слепление в переносе

разрывание дыр, не поверхность

самим собой стеблем

ручьем и раскрытым цветком

появиться в собрании

несообразимого

стянуть все образы в один

и разорваться другими

протянуть цепочку знаков

выкосить поле для нового урожая

зацепиться на скале крабом

медузой, осьминогом

суповой ложкой ударить по лбу

рассыпаться на звезды и собраться

незаметным

вдохнуть, чтобы выдохнуть

упасть, чтобы убежать другим

собрать мучение в один ком и рассыпать

одно появление тянет за собой

другое в долгом молчании

завоевание территорий не духом, так телом

надорванное с собранным

2007—2008

* * *

Самое трудное — прикоснуться, но светом, живущим в тебе, но любовью, не умеющей дальше плыть. Я не злой и не добрый — просто раковина. В себе воздух, за собой воздух и равнодушие в человеке и человечестве. Не будем копаться в страстях и взглянем иначе. Когда нет никого — кто приходит к тебе? Отчаяние — это способ спокойствия. Я не буду будоражить ваши чувства, а тихо пойду по другой стороне. Это не любовь — механика: шар выкидывают и он летит, но благоразумно ли оказаться не собой, в тишине без души в душе без тени и света в поиске происходящего, меняющего ошибку на пейзаж. В словах нет суеты — одна лирика не похожая на другую. Воздух спокоен и не дышит смеясь. Он складывается в слова и звучит в нас как отзвук и возникает картиной при касании. Три ладьи устремились за горизонт и образовали закат. Ветка возникла, появляясь всегда, и цвел кустарник над собой. Сверкал свет, отражаясь в зрачках. Лучи цветка повторили солнце, а за светлостью такой легкости и не знаешь с кем, а просто покружиться вокруг себя нарядом, одеванием, девушкой и вспомнить, что ты уснул, и не конец — отчаяние зовет.

<1970—1980-е>

* * *

Что можно оставить себе и другим без признаков и суеты вышестоящих, бегающих и ползающих, никогда не привлекаемых к тому и этому суду. Логика душит и подбрасывает, не вызывая эмоций по тому или другому поводу. Остановка не отделяет, не приближает отсутствием и продолжением. Заботы оковывают, и непривлекаемое существо забывает ангела пустующего пространства. За осенью открывается безумие нетронутых мгновений. Шарлатан проникает вовнутрь рóковой музыкой. Бледные черты лица напоминают ангельский слепок отражений. Из глубины пеленок проглядывает дитя, зацепленный неистребимостью поворота. Молчат хозяева гостей без стука. Ночь разгулом края мира. За тишиной вывернутый поворот реальности предсказаний. Лики, вырванные из ночи, греются у свечей. Укушенным нервом тает слух. — Боже! Прости и помоги — глазам не верится. Отчаяние — попытка глупца, а умные в одеждах многочисленных подобий, где нагая Даная неизвестностью появления, и Аполлон в бередящих звуках оркестром, выбрасывающим лавину голосов. За решеткой сада голое произношение. Расталкивается вода, купанием ангелов тянется вода к прарождению.

В забытом саду шевелятся старые призраки. Никто не желает возвращения. Скорлупа раскалывается крыльями. Подражание облетает бесчисленными насекомыми. За воротами жаркая постель снов, пробегаемых шорохов, теней, издалека светящихся сплетен. Дар обрастает деревом, стряхивающим семена. Скрываясь от глаз, звери отражают безмолвный лес и в свадебных играх продолжение караула. Мелькает в глазах огонь, зажженный ночью.

<1970—1980-е>

Публикация Галины Блейх