Гончаров как империалист

Bojanowska E. A World of Empires: The Russian Voyage of the Frigate Pallada.

Cambridge; L.: The Belknap Press of Harvard University Press, 2018. — VIII, 374 с.

Книга Эдиты Бояновской посвящена травелогу И.А. Гончарова «Фрегат “Паллада”». В ней последовательно рассматриваются все части этого обширного повествования, включая описания Англии, Южной Африки, Китая, Японии, Кореи и Сибири. Исследовательница анализирует книгу Гончарова на двух уровнях, которые в ее работе сложным образом соотносятся друг с другом. Во-первых, рассматриваются текст травелога, его риторическое построение, характерные приемы, с помощью которых автор конструирует образы различных стран и их обитателей. Во-вторых, анализируются исторические обстоятельства путешествия Гончарова и то, какие события Гончаров реально мог наблюдать во время своих странствий. Сопоставление этих событий и того, каким образом они изображены Гончаровым, дает автору монографии возможность охарактеризовать авторские стратегии Гончарова — автора травелога.

В отношении методологии Э. Бояновска ориентируется, с одной стороны, на обширную традицию изучения описаний Востока в европейской и американской литературе, восходящую к знаменитой работе Э. Саида «Ориентализм» (1978). Исследовательница анализирует дискурс Гончарова, демонстрируя заложенные в основании его произведения колониалистские представления, которые, согласно ее мысли, подчас приводят автора травелога к откровенному национализму и расизму. Пристально прочитывая «Фрегат…», Бояновска показывает многочисленные места, где Гончаров осознанно или неосознанно «проговаривается», раскрывая эти предпосылки своего литературного путешествия. Примером могут служить, например, постоянные гончаровские характеристики Сибири как пустого, никем не освоенного и не присвоенного пространства, открытого для российской колонизации. Описывая Сибирь таким образом, Гончаров очень удобно для себя «забывает», что она была населена местными жителями, которые могли иметь другие представления о собственном будущем. Позиция Гончарова, согласно рецензируемой работе, оказывается принципиально противоречива: с одной стороны, он постоянно подчеркивает «гуманный» характер своего отношения к разным странам и народам и осуждает, например, колониальную политику Англии в отношении Китая; с другой стороны, гончаровское восприятие людей, встреченных им в путешествии, во многом определяется теми же колониальными стереотипами, против которых Гончаров выступает. Обитатели Японии, например, то оцениваются Гончаровым достаточно терпимо, причем прямо сопоставляются с русскими (с. 152—153), то показаны как экзотические и странные дикари, которые ничего общего не имеют и не могут иметь с европейцами, причем писатель готов взять на себя право решать, чего они хотят и в чем состоят их цели. В этом смысле автор «Фрегата…» далеко не уникален: Бояновска ссылается на многочисленных исследователей, показавших, что подобная двойственность характерна вообще для авторов путешествий XIX века. Сам жанр травелога во многом способствовал созданию специфического воображаемого пространства, где имперские наблюдатели могли поместить себя в центре мира, воспринимая жителей большинства других государств преимущественно как объекты завоевания и эксплуатации, а обитателей других империй — как конкурентов и в то же время союзников по покорению этих стран.

С другой стороны, Бояновска использует многочисленные работы по компаративной истории империй и глобальной истории XIX века, в первую очередь фундаментальную работу Ю. Остерхаммеля «Трансформация мира»[1]. Опираясь на полученные историками результаты, исследовательница рисует сложную и противоречивую картину истории тех регионов, через которые пролегал маршрут Гончарова. Девятнадцатое столетие, которое Остерхаммель называет первой эпохой, когда по-настоящему глобальная история стала возможна, а мир оказался связан плотной сетью коммуникаций и транспортных артерий, характеризуется несколькими общими тенденциями. Для автора рецензируемой монографии это в первую очередь установление и развитие отношений колониального господства и подчинения и экономической эксплуатации большей части государств мира несколькими империями, постоянные трансферы имперского опыта между разными государствами, конкуренция за господство между империями, тесная связь научного знания и литературного творчества с отношениями колониального неравенства.

Все эти тенденции не отменяют, однако, огромного многообразия и уникальности опыта отдельных людей, живших в эту эпоху. Напротив, многочисленные случаи взаимодействия между разными регионами и культурами как раз повышают вероятность совершенно неожиданных событий. Гончаров странствовал по миру, где постоянно возникали самые разнообразные контакты между разными людьми, культурами, обществами. К наиболее впечатляющим страницам работы Бояновской относятся фрагменты, где показано, с какими сложными обстоятельствами приходилось сталкиваться путешественнику. Например, из книги можно узнать, что Япония совершенно не была такой закрытой от мира страной, какой ее показывали Гончаров и другие путешественники его времени, европейские и американские: миф о полной замкнутости Японии оправдывал в их глазах ее насильственное «открытие» (с. 109—110). Еще более неожиданно и удивительно выглядит история о том, как обитатели Южной Африки могли отреагировать на русских путешественников: когда во время Крымской войны погиб бывший колониальный губернатор Дж. Каткарт (упомянутый, кстати, в книге Гончарова), представители народа коса (во времена Гончарова их называли кафрами), не имевшие оснований хорошо относиться к этому деятелю, пришли к убеждению, что русские — это африканцы, которые рано или поздно избавят их от англичан (с. 57—58). Гончаров, очевидно, не знал и не мог знать об этом обстоятельстве: он покинул Южную Африку до начала войны. Однако важно, что такая ситуация совершенно не может вписаться в логику его травелога, где англичане и русские, с одной стороны, и «дикие» африканцы, с другой, резко отделены друг от друга. Разумеется, несколько раз речь заходит и о совершенно неожиданном для Гончарова и его современников результате насильственного «открытия» Японии — превращении этой страны не в колонию или сателлита одной из мировых империй, а в полноправного конкурента, которому предстояло добиться военной победы над Россией. Подобного рода сведения не могут, конечно, способствовать интерпретации гончаровского замысла — понятно, что писатель не был способен учесть того, о чем не знал, — но способствуют пониманию внутренней логики его дискурса, показывают, какие аспекты реальной исторической ситуации в травелоге не отразились и не могли отразиться.

Оба плана работы Бояновской — анализ гончаровского дискурса и описание реальной логики колониального мира, по которому странствовал Гончаров, — связаны за счет имперской проблематики. В глазах исследовательницы Гончаров, как и многие его современники, в первую очередь представитель одной из больших империй XIX в., травелог которого во многом отражает типичные для жителей этой империи желания и страхи. Гончаров, по мнению исследовательницы, в первую очередь пишет о необходимости как можно быстрее и эффективнее встроить Россию в глобальное имперское пространство, чтобы стать серьезным конкурентом Британской империи, а также других стран, претендующих на мировое господство. Подобная установка делала книгу Гончарова особенно актуальной в эпоху начала Великих реформ, с их установкой на ускоренную модернизацию государства. Гончаров сопоставляет английскую Южную Африку и русский Кавказ, рекомендуя воспользоваться успешным, по его мнению, опытом британских бюрократов (с. 56—57). Именно по этой причине Гончаров обращает особое внимание на развитие мировой «цивилизации», пристально следит за всемирным распространением буржуазного «комфорта», средств связи и сообщения, которые делают мир действительно глобальным и проницаемым для взгляда имперского наблюдателя и для политического контроля (с. 84)[2]. Фобии Гончарова тоже вполне вписываются в рамки имперского сознания: писатель больше всего боится, что Россия отстанет от конкурентов и не сможет поучаствовать в разделе мира наряду с другими державами.

Бояновска видит основное значение и новизну своей работы в том, что к анализу русской литературы XIX века подключается имперская перспектива. Согласно ее утверждениям, в настоящее время «имперская» составляющая русской культуры, ее тесная связь с идеологиями и практиками российского государства остаются недостаточно понятыми и учтенными исследователями. Это, в свою очередь, скрывает от читателя «вредное влияние» книг типа «Фрегат “Паллада”», которые не только отражали, но и формировали способы восприятия окружающего мира, определяя сознание жителей метрополии (с. 257). В некотором смысле Гончаров оказывается не только носителем имперского мировоззрения, но и его проводником, а значит, несет ответственность за развитие национализма, расизма и проч. Именно Гончаров, согласно исследовательнице, оказался проводником западноевропейских расовых теорий в русскую культуру, до него мало с ними знакомую.

В общем виде с исследовательницей нельзя не согласиться: трудно представить, что русская литература была совершенно свободна от имперских предпосылок; многие фрагменты «Фрегата…», посвященные африканцам или азиатам, производят на современного читателя крайне неприятное впечатление. Если обратиться именно к истории изучения книги Гончарова, то работ, посвященных ее имперской составляющей, практически не найдется. В этом отношении рецензируемая книга представляет, конечно, значительный шаг вперед в изучении. Однако, как представляется, основная причина такого умолчания все же не в том, что «имперский» аспект русской культуры не исследуется (о сопротивлении постколониальной парадигме исследований в России исследовательница пишет на с. 290). Напротив, изучение истории русской литературы в имперском измерении началось уже достаточно давно[3] и относится к активно развивающимся областям науки[4]. Особенно это заметно, если сопоставить «имперские» исследования, например, с гендерными, которых на русскоязычном материале значительно меньше. Совсем другое дело — история исследования и восприятия собственно книги Гончарова.

Истории рецепции «Фрегата…» в книге Бояновской посвящена отдельная глава. Недостаток работ, а тем более фундаментальных работ, о колониализме Гончарова Бояновска объясняет в первую очередь нежеланием авторов писать о произведении, в котором так заметны националистические и расистские убеждения автора. В этой связи исследовательница обращает внимание, например, на купюры в тексте гончаровского травелога в его советских переизданиях: сокращениям обычно подвергались именно места, в которых Гончаров высказывает суждения, выглядящие неприемлемыми для человека другой эпохи (с. 278—279). Подобного рода сокращения гончаровского текста, как отмечает Бояновска, производились только для массовых изданий, где считалось приемлемым скрывать некоторые аспекты репутации писателя; впрочем, в академических исследованиях темы колониализма также затрагивались редко. Бояновска пишет не о влиянии советской цензуры (хотя в случае купюр это влияние вряд ли можно отрицать), а об общих установках исследователей русской литературы, пытающихся замолчать империализм Гончарова. «Фрегат…» предстает в ее работе очень влиятельным источником империалистских взглядов, продолжающим, по словам исследовательницы, резонировать с политическими настроениями в современной России (с. 289). Хотя Бояновска пишет о современном восприятии книги Гончарова, о некоторых переизданиях и о современном парусном судне «Паллада», названном в честь прославленного писателем фрегата, остается все же не вполне ясно, как книга Гончарова могла бы влиять на современную политику. Значение «Фрегата…» для русской литературы, конечно, было очень велико, однако все же вряд ли можно, как это делает Бояновска, утверждать, что «Фрегат…» после своего появления «далеко превзошел» по известности «Обломова» (с. 263). Исследовательница отмечает, что до революции травелог Гончарова изучался в школах и переиздавался чаще, чем его романы. Нельзя не отметить, однако, что репутацию Гончарову-писателю создал именно его первый роман, критики писали об «Обломове» и «Обрыве» намного больше, чем о «Фрегате…»[5], да и издания романов Гончарова выходили и выходят более часто, чем публикации его травелога. «Обломов» был введен в гимназическую программу тогда, когда в нее вообще начали входить произведения писателей второй половины XIX века, и в отличие от «Фрегата…» не в отрывках, как образец описания других стран, а целиком, как важнейшее произведение выдающегося писателя.

Как кажется, об «имперском» аспекте русских литературных путешествий, включая «Фрегат…», пишут мало не только в силу особой неприязни исследователей к постколониальной парадигме, но и потому, что о русских травелогах вообще пишут мало. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к новейшему библиографическому указателю работ о Гончарове[6] и посмотреть, сколько вошедших в нее работ посвящено романам писателя, а сколько — его травелогу. Если исследования о путешествиях XVIII и начала XIX в. все же выходят (таковы, например, работы А. Шёнле), то более поздние травелоги оказались во многом обделены вниманием исследователей. Из русской литературы середины XIX в. в поле внимания вообще практически не попадают произведения, не относящиеся к фикциональным жанрам (роман, рассказ, драма) и к поэтическим текстам: мы очень мало знаем, например, о мемуарах или дневниках этого периода. Исключения, наподобие «Былого и дум» Герцена, немногочисленны. Травелог второй половины XIX в., очень влиятельный и значимый для литературы жанр, остается практически неизвестен в первую очередь в силу того, что не укладывается в традиционный набор изучаемых жанров этого периода. Даже академический комментарий к «Фрегату…», авторы которого стремились учесть все упоминаемые Гончаровым источники, не содержит и не может содержать исчерпывающих сведений о всей масштабной традиции нарратива о путешествиях.

На наш взгляд, большое значение рецензируемой книги состоит именно в обращении к такому материалу, причем обращении, основанном на глубоком знании современной научной литературы об этом жанре. Бояновска привлекает внимание не только к произведению Гончарова, но и к обширнейшему пласту литературы путешествий, которая до сих пор остается за пределами внимания исследователей. Она показывает, что травелоги существовали в русской литературе не автономно — их русские авторы пытались учитывать опыт своих западноевропейских и американских предшественников, причем каждый из этих авторов, с одной стороны, ориентировался на доминирующий колониальный дискурс, а с другой стороны, воспроизводил его по-своему.

Выше мы уже отмечали, что в описании исследовательницы собственно дискурс травелога выглядит намного более однообразным, чем тот обширный мир, который описывают авторы путешествий. Разнообразие социальных, культурных, психологических явлений эти авторы сводят к нескольким повторяющимся дискурсивным формулам, которые лишь иногда дают проницательному читателю возможность увидеть реальность, скрывающуюся за ними. Однако из книги становится понятно, что между авторами травелогов (и, вероятно, между различными национальными традициями) были серьезные различия. Бояновска стремится показать дискурсивное единство различных травелогов и обращает на их сходства более пристальное внимание, чем на различия. Однако в то же время она демонстрирует, что Гончаров (как, очевидно, и другие авторы описаний путешествий) не только воспроизводил сложившиеся принципы ориенталистского дискурса, но и относился к ним с определенной свободой. Например, Бояновска многократно сопоставляет экспедицию Е.В. Путятина, в которой участвовал Гончаров, с экспедицией адмирала Перри, который в то же время «открывал» Японию. Русские и американские путешественники во многом воспринимали японцев в соответствии с общими для того времени колониальными принципами. В то же время их опыт был не одинаков. Еще первые рецензенты путевых очерков Гончарова отметили различия между его травелогом и западноевропейскими описаниями путешествий по Африке; Бояновска сопоставляет книгу Гончарова с сочинениями Мунго Парка и Дэвида Ливингстона и показывает, что автор «Фрегата…» преимущественно говорит не об Африке, а о европейцах в Африке (с. 39). Видимо, это связано с огромной ролью рассказчика-европейца и русских моряков даже в тех главах «Фрегата...», где говорится о других странах. Другое интересное наблюдение — тот факт, что Гончаров использует сведения о Капской колонии из немецкой энциклопедии, чтобы косвенно намекнуть на необходимость другого, с имперской точки зрения, более рационального использования сибирских владений России (с. 59—60). Исследовательница демонстрирует функции некоторых характерных черт колониального дискурса в травелоге, причем понятно, что это было характерно не только для Гончарова. Например, эффектные пейзажные описания закрепляют за европейским путешественником монопольное право на обозрение и понимание «нецивилизованного» пространства (с. 130—131). Исследователи часто писали о мягком, добродушном юморе Гончарова, Бояновска же показывает, что на японском материале этот юмор часто сменяется очень жесткой «остраняющей» иронией, которая служит тому, чтобы продемонстрировать бессмысленность и нелепость японских традиций (с. 152). Думается, что сопоставительное изучение травелогов могло бы принести множество других, не менее интересных наблюдений.

Книга Бояновской не просто содержит новое и смелое прочтение гончаровского «Фрегата…»; она демонстрирует, с помощью каких методов описания можно вписать русские литературные путешествия в современную научную парадигму. Понять логику этих произведений вне европейского и американского литературного контекста невозможно. Точно так же нельзя их анализировать без учета достижений современной глобальной истории и анализа ориенталистских дискурсов. Эта монография может послужить отправной точкой для серьезных исследований в области истории русского травелога второй половины XIX в. — истории, для создания которой необходимо не только тщательно обследовать новый материал, но и выработать язык его описания.