95 тезисов о филологии (фрагмент)

1 ^[1]

Элементы языка объясняют друг друга. Они договаривают за уже сказанное то, что осталось недосказанным; они говорят как филологические добавления друг к другу. Язык — это архифилология.

2

Элементы языка объясняют друг друга: им всякий раз есть что добавить к сказанному, они говорят друг за друга — как свидетели, адвокаты и переводчики, они раскрывают в сказанном то, что еще предстоит договорить: элементы языка соотносятся друг с другом, как один язык соотносится с другим языком. Не существует одного языка, но существует лишь языковое многообразие; это многообразие нестабильно, оно лишь продолжает разрастаться и множиться. Соотношение, которое языки в их множестве поддерживают в отношении каждого отдельного языка и все отдельные языки — в отношении друг друга, является филологией. Филология: продолжающееся распространение элементов языкового существования.

3

То, что языки нужно объяснять филологически, говорит о том, что они — темные и в них требуется внести ясность. То, что их нужно дополнять с помощью филологии, означает: языков всегда недостаточно. Филология — это повторение, разъяснение и размножение непроницаемо темных языков.

4

Мочь говорить значит иметь что сказать сверх всего сказанного — и никогда не мочь сказать достаточно. Агентом же, ведущим в это «сверх» и это «никогда не достаточно», является филология. Филология: трансцендирование без трансценденции.

5

Идея филологии состоит в простом до-говаривании и говорении-за [Zusprechen] без того, что говорится, и без того, к кому обращаются; без подразумеваемого и сообщаемого.

6

Идея филологии, как и идея языка, воспрещает рассматривать ее как обладание [Habe]. Поскольку аристотелевский оборот речи о человеке как существе, обладающем речью, использует (языковую) категорию обладания в приложении к самой же речи и потому — тавтологически, он не имеет конечного предмета и сам является не конечной категорией, а апейроном[2].

7

Предмет филологии бесконечен как в плане экстенсивности и интенсивности (реальности), так и в отношении интенции, на него направленной. Он находится, как мог бы сказать Платон, epékeina tēs ousēas[3]. Поэтому он не предмет ни представления, ни понятия, он — идея.

8

Аристотель различает между речью утвердительной, logos apophantikos, речью истинных суждений, соотносящихся с конечными предметами, и другим логосом, который не утверждает чего-то о чем-то и потому не может быть ни истинным, ни ложным. Он приводит единственный пример такого языка — euchē, просьбу, молитву, требование[4]. Утвердительная речь является медиумом и предметом онтологии, а также всех выводимых из нее эпистемических дисциплин. Речь значимая, но не утвердительная, — это речь молитвы, желания, поэзии. В ней нет ни «есть», ни «должно быть», а только «пусть» и «бы», и так она ускользает от любого детерминирующего или детерминированного суждения.

9

По-иному, нежели в науках — онтологии, биологии, геологии, — относящихся к порядку logos apophantikos, филология говорит в пределах euchē. Ее название говорит не о знании логоса — речи, языка или изъявления, — а о симпатии, склонности, любви к нему. Эта часть ее имени, philía, быстро забылась, так что филологию стали все чаще понимать как логологию — науку о языке, эрудицию, в конечном счете как научный метод в обращении с языковыми, и особенно литературными, свидетельствами. И тем не менее филология остается движением, предшествующим языку науки и пробуждающим само желание к такому языку. Она не дает притязанию того, что хочет быть познано, уснуть в познании.

10а

В отличие от философии, которая утверждает, что она способна выносить суждения о самой структуре суждений, филология только обращается к другому языку и только обращает речь в его сторону. Она говорит с ним и, говоря, встает на его сторону [sich ihr zuspricht]. Она исходит не из существования уже данного общего языка, а предается незнакомому ей языку. Из-за того, что она делает это безоговорочно и à corps perdu[5], она способна оставаться сама себе незнакомой; из-за того, что она ищет дойти до упора в другом языке, к которому обращается, она может считать, что узнает в нем себя саму. Из языка незнания она скачком превращается в форму знания. Она определяет себя как посредницу между знанием и незнанием; назначает себя носительницей собственной речи к себе же; становится процессом методического укрепления эпистемических порядков и поддерживает их сохранность и — себе в ущерб — гегемонию. Филология любит и забывает за любимым о любви.

10б

Наделение утверждения бóльшими привилегиями, чем у просьбы, знания, выраженного пропозициями, — бóльшими привилегиями, чем у желания, топического высказывания — чем у атопического, нельзя обратить вспять ни зная об этом положении вещей, через силу, ни в утопических мечтах. Но филологический опыт упорен. Он показывает, что влечение к языку нельзя зафиксировать в формах знания. Поскольку он сам — адвокат этого влечения, ему не чуждо предположение, что формы знания — тоже лишь остановки на пути влечения, а не его структура.

11

Раз любое утверждение не просто можно дополнить, но оно и нуждается в дополнении — даже если одним только требованием, чтобы его услышали, поняли, ответили ему, — то все утверждения принадлежат языку, который сам имеет структуру не утверждения, а требования, просьбы, желания или влечения.

12

Языки знания укоренены в языках незнания, а эпистемические практики — в практиках euchē: онтология в филологии.

13

Поэзия — язык euchē. Исходя из другого, стремясь выйти за пределы к чему-то другому, что и есть и чего нет, phílein любого говорения, обращения, согласия, она не знает себе подобных, поскольку не подобна самой себе: она импредикабельна.

14

Поэзия — это prima philologia.

15

То, что филология базируется на поэзии, говорит, во-первых, о том, что ей следует искать предметную основу для своих жестов и операций в структуре поэзии — и только исходя из этого изъявлять притязания на познание, соответствующее самому предмету; а во-вторых, что она не способна найти в структуре поэзии фиксированной, когерентной и устойчивой основы — и потому хоть она и должна говорить как адвокат в защиту дела поэзии, но голосом иным, нежели голос самой поэзии: голосом прорицания, конъектуры, интерпретации. Ее fundamentum in re[6] — беспочвенность. Нет формы суждения — нет и основы для знания.

16

Два языка филологии — язык влечения и язык знания о нем — говорят друг с другом. Однако второй может только повторять [wiederholen] то, что говорит первый; а первый — только опережать [überholen] то, что говорит второй. Так они говорят друг с другом, разговаривают, расходясь друг с другом, и выговаривают свое расхождение.

17

Филология не является теорией в смысле проницания чего-то существующего. Не является она и практикой, направляемой теорией или находящей в теории свою цель. Она является — когда является — движением во внимании, когда нечто его привлекает и от него ускользает, сталкивается с ним и пролетает мимо, что притягивает и, хоть и притягивая, от него уклоняется. Она — это опыт притяжения в ускользание. Движение поиска без предопределенной цели. А значит — без цели. А значит — без «без» цели. Без «без» онтологии.

18

Каждая дефиниция филологии должна себя индефинировать — и освобождать место следующей.

19

Определение человека как живого существа, обладающего речью, — zoon logon echon[7] — можно пояснить, модифицировав его: zoon logon euchomenon, человек — существо, о языке молящее, желающее обладать языком. В таком случае человек определяется как zoon philologon. Его влечение к языку выходит за границы любого уже имеющегося языка. Его познание уже имеющегося языка не может обойтись без опыта его отдачи [Gebung] и неудачи [Versagung], его исследование какого-либо конечного языка — без открытия нового бесконечного конечного.

20

Где отсутствует знание, оживает аффект. Где онтология увязает, филология приходит в движение.

21

Филология — страсть тех, кто говорит. Она обозначает склонность угла языкового существования[8].

22

«Не существует филолога без филологии в первоначальнейшем смысле слова... Филология — это логический аффект, другая сторона философии, энтузиазм химического познания: ведь грамматика — это не что иное, как философская часть универсального искусства разделения и соединения…» (Фридрих Шлегель. «Атенеум», фрагмент 404).

23

«Логический аффект» в этимологизирующем истолковании «филологии» Фридрихом Шлегелем может означать, что это аффект в отношении языка, но и что это аффект языка, то есть аффект языка в отношении к языку. Если язык обращается к языку, имеет к языку склонность, то как к себе же иному, отличному от себя. Он связывается с собой уже отдалившимся — или же собой еще предстоящим — единственно своим аффектом, своим «энтузиазмом». Филология может называться «универсальным искусством разделения и соединения» не потому, что умеет снимать разделение при помощи соединения, а потому, что соединяется с тем, что отделилось, единственно самим отделением. Филология — это склонность не просто к другому эмпирическому или виртуально-эмпирическому языку, но к инакости языка, к его лингвистичности как инакости, к самому языку как вновь и вновь другому.

24

Филология, филаллология, филалогия.

25

Еще раз, иначе: филология — это склонность языка к другому языку, в свою очередь склонному к нему же или к другому. Поэтому филология — склонность к языку как к склонности. Ей нравится в языке способность нравиться — способность языка и своя собственная. Язык — это его самоаффектация в ином себе самом же. Филология — это филофилия.

Нравиться и нравиться себе филология может только потому, что не она сама себе нравится. Всякий раз ей нравится другая, и всякий раз та, что нравится, оказывается другой. Значит, она должна ей нравиться, даже когда она и когда ей не нравится. Она — филология своей мизологии.

26

Филология — это язык тройственный [selbdritt]. Четверной [selbviert][9]. Четвертая стена на сцене ее отношений открыта.

27

«Но именно присущее языку свойство заботиться только о себе самом ни для кого не постижимо. Потому его загадка так чудесна и плодотворна — ведь тот, кто говорит просто ради того, чтобы говорить, изрекает великолепнейшие, самобытнейшие истины… Отсюда же происходит и ненависть, которую питают к языку иные серьезные люди. Они замечают его озорство…» (Новалис. «Монолог»).

28

Из-за того, что у нее нет власти ни над языком, ни над самой собой, филология не может быть устроена как рефлексивное самосознание языка. Она изначально — вне себя. Она забывает себя. Предаваясь своему предмету, языку, она должна допустить, чтобы стала сама забвенной.

29

Так же как забвение языка [Sprachvergessenheit][10] принадлежит самому языку, забвение филологии принадлежит филологии. Только в силу своего самозабвения она способна следовать за языком, не сводя его к форме знания; только из-за своего самозабвения она расположена к тому, чтобы принимать форму науки, а точнее — онтологии; только в самозабвении она способна, однако, и на временные и исторические трансформации: всегда при [an] другом языке, всегда при других формах, в которых закрепляется ее инакость, всегда при- и анонтологически.

Пер. с нем. Анны Глазовой