Галина Орлова
Ремонт и курирование большого формального метода
Galina Orlova. The Repair and Curation of the Big Formal Method
Борис Эйхенбаум начинает «Теорию „формального метода“» с последовательного сопротивления методу и отрицания методологии — жеста, достойного самого современного и радикального критика регулярных эпистемологий. Он ставит во главу угла свободный аналитический доступ к литературному материалу, отмахивается от определений и доктрин, отказывает теории в привилегиях, фиксированным инструментам предпочитает гибкие настройки и возводит генеалогию русского формализма не к научной работе по созданию новых систем, но к борьбе за право на эмпирические исследования литературы [ФМ 2:
Конечно, это не просто антология. И хотя троекнижие, составленное из работ видных опоязовцев, лефовцев, конструктивистов, провозвестников структурализма, столпов нового кинематографа, революционного театра и беспредметного искусства, по масштабу, ширине охвата, принципам компоновки и способам подачи текстов не имеет аналогов — а значит, само по себе тянет на нетленку, — замысел редактора не ограничивается амбициями публикатора. Моя реплика посвящена дополненной реальности этой антологии — операциям с методом.
Опыты с методом
Опыты возгонки метода из текстов выдающихся предшественников, учителей, чужеземцев или коллег по цеху — не такая уж редкость в социогуманитаристике. Джон Сёрль, производя ревизию конспектов научного руководителя, выстраивает и упорядочивает теорию речевых актов [Smith 1990]. Юлия Кристева в процессе небеспристрастного перевода и комментирования превращает Бахтина в модного теоретика дискурса, «переделанного и причесанного на французский манер» [Долгорукова 2018: 106]. Хьюберт Дрейфус и Пол Рабиноу фильтруют, концентрируют, картируют интерпретативную аналитику Фуко [Dreyfus, Rabinow 1982; Хархордин 2000]. Ушакин тоже перелицовывает, адаптирует, концентрирует, переоткрывает формальный метод и наносит его на карты, но — на особый манер.
Архитектура и разноголосица
Начну с того, что редактор-составитель не только мобилизует коллег, практикующихся в изучении (ранней) советской культуры, для инвентаризации концептуального и инструментального хозяйства радикального модернизма, но и использует архитектуру антологии для перераспределения бремени ревизионизма. Каждый из пятнадцати персональных разделов снабжен развернутым предисловием от филолога, интеллектуального историка, культуролога, философа, антрополога или искусствоведа. Названия томов, модулей и предисловий участвуют в серийном производстве эффекта формализма: они обнажают прием и повтор, обеспечивают смещение, складываются в метонимический каркас антологии, творчества, биографий и, наконец, задействованы в монтаже метода. Через двоеточие Родченко переводится в ракурс, Тынянов — в пародию, Ган — в тектонику. Виртуозно балансируя между пафосом и иронией, скандалом и темпераментом, историей и дистанцией, Илья Калинин демонстрирует устройство биографического приема Шкловского [ФМ 1:
Исследователи, приглашенные участвовать в антологии, размышляют о месте метода в творческом наследии авторов публикуемых текстов. Они уделяют внимание новаторским техникам и концептуальным приемам, чувствительности к материалу и формальным экспериментам, но совсем не обязательно разделяют представления редактора о границах и масштабе формального в (ранней) советской культуре. К этому заключению я прихожу, наблюдая за порядком — чаще всего традиционным — его атрибуции: в терминах формального метода авторы предисловий все больше характеризуют поиски опоязовцев, а о формализме представителей из других группировок и сфер творческой деятельности упоминают главным образом в связи с политико-эстетическими обвинениями, которые были предъявлены революционерам от искусства в 1930–1940-е годы. Так, например, Кевин Платт скупо отсылает к формализму гонимого Эйзенштейна [ФМ 1:
Машинерия сопряжения
Монтаж большого метода Сергей Ушакин осуществляет в предисловии, броско названном «„Не взлетевшие самолеты мечты“: О поколении формального метода» [ФМ 1:
Метонимия поколения
Остроумно определяя формальный метод через поколение, а поколение — через формальный метод, Ушакин теряет в содержательной характеристике того и другого, зато получает действенное средство для преодоления цеховых ограничений, преобладающих в рецепции наследия, которое он предлагает считать формальным без дисциплинарных разделений. Поколенческая риторика позволяет вернуться к обсуждению общего в устройстве инструментария, после того как обозначены стратегические сходства в построении биографических траекторий его разработчиков во все времена — в периоды революционных экспериментов с миром и человеком, решительного утопического проектирования светлого будущего, драматического столкновения с машиной соцреализма, забвения-поденщины и частичного возвращения памяти. Формалисты — это те, кто сумел извлечь из центрифуги революции элементарные аналитические формы, выработал язык их описания и новую комбинаторику созидательного творческого действия, был отвергнут тоталитаризмом и постмодернизмом, а сегодня по-новому интересен (академической) публике, уставшей от деконструкции.
Метонимия модернизма
Собирая вокруг формального метода представителей разных группировок и течений, нередко конфликтовавших и полемизировавших друг с другом, активно отстаивавших свое право на цеховое мастерство, ремесло и фактуру, Ушакин делает ставку на невязки, трижды используя этот прием для обоснования и атрибуции немонолитного сборища. Сначала, отбрасывая все прочие атрибуты, он трактует интерес поколения формального метода к неоднородностям, контрапунктам, тактикам стыковки нестыкуемого и прочим материализациям оксюморонов в качестве его родовой черты, наблюдаемой у Эйзенштейна и Вертова, Якобсона и Мейерхольда [ФМ 1:
Пропущенная метонимия
Масштабируя и трактуя формальный метод как русский вариант модернизма, редактор-составитель стремится свести к минимуму его сопоставления с соцреализмом и не касается его стигматизирующей рецепции в культуре сталинизма [ФМ 1: 30]. Ушакин упоминает о критике идеологических оснований опоязовцев, предпринятой Троцким в 1923 году [ФМ 1: 13], но оставляет без внимания печально известную кампанию против формализма (и натурализма) в советском искусстве, развязанную в начале 1936 года и растянувшуюся на десятилетия. Между тем в ходе этой кампании была не только заложена дискурсивно-репрессивная основа социалистического реализма, но и апробирована масштабирующая оптика, позволившая выявлять формалистские паттерны («внутреннее родство») поверх цеховых разделений, группировок и родов искусства в «программах Пролеткульта и Вхутеина <...> на лекциях Новицкого и Маца, в студиях Малевича и Лунина, в книгах Арватова и Тарабукина» [Кеменов 1937]. Ряд идеологически чуждых приемов, достаточных для обвинения в формализме, в обличительных статьях и выступлениях начинался с главного — с приоритета формы над содержанием, а материала — над жизнью. Эпистемологическому открытию большого формального метода, таким образом, предшествовало его большое политико-террористическое открытие. Это стратегическое сходство масштабов и оснований идентификации, но не стратегий действия, эффектов и аксиологий, нуждается в проработке и артикуляции.
Метонимия ресайклинга
Для понимания характера сборки большого формального метода имеет значение его реактуализация. Разумеется, антологию можно читать и как публикацию культурных памятников, подготовленную без соблюдения канонических требований к академическому изданию и комментированию авторитетных текстов. Однако в этом неклассическом решении я вижу указание на жанровую форму: «Формальный метод» — это не ©только сумма наследия русского модернизма / советского авангарда, сколько руководство к действию для сегодняшних исследователей.
Для того чтобы смахнуть с метода пыль веков и представить его в качестве исправного инструмента, готового к использованию, Ушакин оставляет конкретно-исторический момент и драматическую судьбу поколению, а выработанные этим поколением приемы, техники, операции изымает из времени и помещает на верстак — в пространство актуальной эпистемологической работы [ФМ 1:
И все же, сталкиваясь раз за разом с определением поколения через метод, модернизма — через разрыв, сложностей многообразия — через невязку, а остранения и реновации метода — через материальность, в какой-то момент начинаешь сопротивляться этим редукциям, смещениям и прочим метонимическим операциям, пусть и столь мастерски исполненным. Большой формальный метод, каким его представил Сергей Ушакин, требует не только сборки разнообразия, но и разнообразия сборки.
Разнообразие сборки
Если аналитические (риторические) операции, задействованные Ушакиным для характеристики формального метода, обладают высокой степенью родства, то коммуникативные и дискурсивные форматы, использованные им в ходе работы над антологией, отличаются выдающимся разнообразием.
Заявка на ремонт
При всей затейливой фрагментарности предисловия его топологию можно изобразить просто: две переплетающиеся разнонаправленные линии. Рассказ о поколении — эмоционально окрашенный, меланхолический, регрессивный — обращен в прошлое и принадлежит истории. Вектор метода обращен в будущее, внушает оптимизм, обещает второе рождение и принадлежит эпистемологии.
Ушакин сочувственно аттестует поколение формального метода как драматически исключенное, неувиденное, не реализовавшее свой потенциал, невысказавшееся, непонятое, «непереваренное», замолчавшее, растратившее талант или ушедшее в себя. Квинтэссенцией коммуникативной неудачи здесь становится «острое переживание утраты своей своевременности, точнее, растущее ощущение собственной принципиальной эстетической, эпистемологической и социальной несовпадаемости со своей (потенциальной) аудиторией» [ФМ 1: 15]. Историческую конкретику «несовпадаемости» творцов и общества, художественных режимов и практик существования редактор-составитель поясняет через радикальность авангардистского жеста и быстротечность революционного момента [ФМ 1:
Публикуя сегодня тексты восьмидесяти-столетней давности, Ушакин возвращает их авторов в коммуникацию и пытается «возобновить тот акт, который поколение формального метода не смогло доиграть до конца» [ФМ 1: 12]. Готовя предисловие и приглашая к сотрудничеству исследователей-комментаторов, он реагирует на заминку и непонимание, раз за разом возникавшие ранее в процессе рецепции отобранных им текстов и их авторов. Еще в середине
Куратор метода
Собственную работу над антологией и вырубанием формального метода из контекста Ушакин характеризует поэтически-метафорически. Во-первых, он стремится выжать все из одного поколения, мобилизуя его пыл, закал и умудренность. Примечательно, что Якобсон, цитату которого Ушакин адаптирует для своих нужд, говорит об истории, которая «мобилизует юношеский пыл одних поколений, зрелый закал других и старческую умудренность третьих» [ФМ 1: 12]. Но антропологу не по душе исторический разброс и диахронность — ему необходимо получить все и сразу, желательно — от одного поколения. Во-вторых, он озабочен развертыванием формального метода в пространстве и его демонстрацией, рассматривая деконтекстуализацию как средство, которое должно обеспечить парение метода (что бы это ни означало) [ФМ 1: 29]. Демонстрация приемов происходит не только в акте рассказа, но и в акте показа [ФМ 1: 31, 40]. В-третьих, делая ставку на пространственные операции и аналитический выхлоп от соположения текстов разных авторов, редактор-составитель говорит о структуре антологии как о картографии строительных площадок формального метода [ФМ 1: 21]. Мне сложно сказать что-то про картографию. Но разметка авторских разделов, очевидно, работает, и весьма эффективно, на выявление состава формального метода и его устройства. А вот система навигации, задаваемая томами («Системы» [ФМ 1], «Материалы» [ФМ 2], «Технологии» [ФМ 3]), больше похожа на декорацию: обещание провести читателя от «сознательной деконструкции языковых и пластических средств к созданию новых художественных систем» [ФМ 1: 21] едва ли можно счесть выполненным. Наконец, на последних страницах предисловия Ушакин не обещает читателю целостного портрета поколения, но определяет свою цель в терминах провоцирования на новые диалогические отношения [ФМ 1: 57]. Сдвиг от портрета к управлению отношениями, как известно, характеризует кураторский поворот [O’Neill 2007]. И если, восстанавливая порушенные связи между формалистами и аудиторией, Ушакин ремонтирует поколение, то, заботясь на разные лады о большом формальном методе, он выступает в качестве его куратора.
У Гигина богиня Кура (Забота) по-своему решает проблему материала: она создает человека из белой глины, взятой у Теллус, и оживляет поделку душой, полученной от Юпитера. По итогам божественного спора ей достается исключительное право курирования — заботы о человеке и покровительства ему, покуда он жив [Гигин 2000: 220]. В секулярном ХХ веке к пассивному сохранению объектов искусства кураторство добавляет усилия по умножению их смысла и ценности через изменение режимов экспонирования [Howarth 2015]. В электронном XXI веке избыток информации способствует распространению курирования на самый разный контент, в том числе — на исследовательские данные, которые все чаще аккумулируют, берегут в репозиториях, снабжают метаданными и вторично используют, сопрягая хранение и анализ, на протяжении всего жизненного цикла (а значит, вполне в духе римской мифологии) [Higgins 2008]. Что значит курировать метод? Демонстрировать его устройство и действие, детерриториализировать и помещать в эпистемологически обогащающие среды, заботиться о соседстве, добавляющем смыслы, создавать концептуальные системы навигации и поддерживать новые отношения, обрастая которыми метод возвращается к жизни. О том, что забота о формальном методе может стать пожизненной, я думаю всякий раз, когда вижу в своей френдленте цитаты из Шкловского или Эйхенбаума, а то и фотодокументацию витебских следов Лисицкого или Малевича.
Возвращаясь к режимам курирования и экспонирования метода, избранным в антологии, я упомяну о том, чего мне не хватило: аналитической системы навигации для каждого тома; проработки и демонстрации множественных связей между текстами, авторами и их действиями в отношении форм, фактур и материалов; выявления репертуара решения этих задач в разных медийных средах и на разном материале. Впрочем, все вопросы к инфраструктуре, ориентации, управлению объемным контентом и его видимостью обусловлены ограничениями книжного формата публикации. Полагаю, «Формальный метод» только бы выиграл, будь он (параллельно) представлен в виде электронного гипертекста. Ну и, конечно, я не теряю надежды на выставочную возгонку проекта — экспонирование «Формального метода» на одной из главных площадок современного искусства.
Это — не метод
Завершая свою реплику, я бы хотела еще раз вернуться к рассуждениям Бориса Эйхенбаума о формальном методе: «Главная моя задача — показать, как формальный метод, постепенно эволюционируя и расширяя область изучения, совершенно выходит за пределы того, что обычно называется методологией» [ФМ 2: 645]. Сергей Ушакин тоже говорит о необходимости выхода за пределы — только не методологии, а дисциплинарного знания, — для того чтобы составить представление о формальном методе [ФМ 1:
Как известно, первым из поворотов, произошедших в социогуманитаристике второй половины ХХ — начала XXI веков, был лингвистический. Тезис о его исключительной, привилегированной, форматирующей роли в семействе поворотов — общее место в разговорах о современной архитектуре социогуманитарного знания и о трендах в его развитии. В
Статья подготовлена в ходе работы в рамках Программы фундаментальных исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ) и с использованием средств субсидии в рамках государственной поддержки ведущих университетов Российской Федерации «5-100».