Возвращение «формализма»

Basil Lvoff. The Return of “Formalism”

На трехпарусном корабле новой антологии под редакцией Сергея Ушакина возвращаются в отечество аргонавты «формального метода»[1]: Виктор Шкловский, Сергей Эйзенштейн, Юрий Тынянов, Казимир Малевич и Алексей Ган [ФМ 1]; Дзига Вертов, Сергей Третьяков, Борис Эйхенбаум, Александр Родченко и Варвара Степанова [ФМ 2]; Эль Лисицкий, Роман Якобсон, Всеволод Мейерхольд, Осип Брик и Владимир Татлин [ФМ 3]. Возвращаются не поодиночке, но, как сказал бы Бахтин, связанные событием своего времени и потому во всеоружии: «Гении мы сообща», — писал Шкловский [Тынянов, Эйхенбаум, Шкловский 1984: 189][2].

Домой «формальный метод» возвращается из кругосветного плавания; там он говорил с разными народами, и еще немало новых его историй предстоит им услышать[3]. В России же эти истории как будто уже слышали, если судить по ностальгическому, подчас супружескому тону статей, посвященных, во всяком случае, опоязовским, близким к Шкловскому «формалистам». Любовь и вправду слепа: из-за нее перестаешь вглядываться в лицо любимого, — особенно же любовь самоотверженная. Именно это в последние десятилетия происходило с «формализмом» в России. Некогда поколения совестливых и проницательных комментаторов отыскали памятник его научной ошибке[4], поставили на пьедестал и — по инерции — закончили строительством мавзолея[5].

С тех пор по «формальному методу» совершили не одну тризну, включая и приуроченный к его столетию конгресс 2013 года: невзирая на свежие идеи, на нем высказывавшиеся, он по благородной необходимости носил характер в значительной степени поминальный. Но вот из Нового Света — где работает Сергей Ушакин и где не в пример увязшей в историзме Европе по-прежнему силен, как называл это Тынянов, «теоретический темперамент» — подул свежий ветер, — без ветра же, по словам Шкловского, «ничего не обсеменится» [Шкловский 1990а: 76]; подул ветер, сулящий новые открытия — «формального метода».

На родину «формальный метод» вернулся, как Одиссей: знакомый и неузнанный. Труднее всего открыть то, что лежит под самым носом. Одиссей был на виду у своих домочадцев, но вместо него они видели старика. Когда же он оказывается узнан, «Афина не превращает Одиссея — а возвращает ему молодость, — подчеркивал Шкловский, — старый раб узнал господина только по шраму от раны, когда-то нанесенной вепрем» [Шкловский 1970: 325]. Этот шрам — зарубка, путевой указатель, угол зрения, при котором общие и случайные черты вдруг становятся чертами индивидуальными, связанными между собой системой личности[6] (именно так — «Системы» — озаглавлен первый, флагманский том антологии). Ушакин сделал то, что не решались сделать столь многие из нас, — он отсек «формальный метод» от сносок и комментариев и обнажил Одиссеев шрам, чтобы за морщинами, проторенными старой риторикой, мы смогли разглядеть лицо «формализма», веселое и бесстрашное.

Именно в этом главное достоинство ушакинской антологии. Она не открывает «библиотечных кранов» [Шкловский 1990а: 109] (хотя в ней наравне с известными содержатся редкие, важные тексты[7]); ее сила (как и уязвимое место) — в деконтекстуализации и монтаже — двух важнейших приемах «формального метода».

Благодаря деконтекстуализации, как это называет Ушакин, «формалисты» заговорили собственным голосом — напрямик с современностью. Пусть сегодняшние читатели без предисловий и разъяснений убедятся в том, насколько предвосхитили наше время и насколько еще полны созидательной энергии тексты Мейерхольда и Малевича, Эйзенштейна и Тынянова. (Следует попутно похвалить междисциплинарность антологии — лучшее подтверждение «империализму конструктивного принципа» [Тынянов 1977: 267] «формалистов», их универсальности.)

Впрочем, контекст в антологии присутствует — во вступительных статьях, написанных ведущими российскими и американскими учеными и, будто корабельные отсеки, отделяющих одну часть антологии от другой. Вместе эти статьи выстраивают остов корабля; они нужны ему — и вместе с тем их легко пропустить, сразу перейдя к текстам «формалистов», читая которые не спотыкаешься больше о примечания, так что теоретическая книга воспринимается как роман в письмах (тексты расположены драматургически — вернее же, монтажно, вступая друг с другом в диалог, отнюдь не всегда соглашательский). Потому тем охотнее обращаешься к вступительным статьям, скромно дожидающимся своей очереди.

И все же при таком подходе человеку, еще только желающему открыть для себя «формализм», не избежать трудностей перевода — с русского языка «формалистов» на русский обыденный. Кто же предупредит рядового читателя, что форма у «формалистов» означает переосмысленное содержание, что сюжет вовсе не обязательно требует событий и встречается также в лирических стихотворениях или что Вертов, скажем, ратуя за смерть кинематографа, тем самым двигал его вперед? Но не стоит бояться того, что «формалистов» неправильно поймут, — на это хочется уповать. Недаром ошибка — «энергия заблуждения», как с подачи Толстого говорили «формалисты», — была возведена ими в принцип развития литературы и науки. (Кстати, этим принципом «формализм» среди прочего отличается от структурализма, стремящегося к построению завершенной и выверенной системы[8].) Но «формалистов» — по иронии — часто цитируют на этот счет те (nomina sunt odiosa), кто, руководствуясь благими побуждениями, избегает ошибок и потому подходит к вопросу биографически — уделяя внимание личностному смыслу «формалистов» (человек, конечно, без такого смысла жить не может) в ущерб общему смыслу «формального метода».

Выбор, сделанный в антологии, очевиден — «формализм» не как пантеон, но как актуальная теория, которую можно и нужно применять к действительности, совершая ошибки и открытия. Теория же организует мир с точки зрения определенного конструктивного принципа, как сказали бы «формалисты». (В данном случае конструктивный принцип сближается с конструктивистским, если говорить о теоретических предпочтениях Ушакина.) При этом следует помнить, что результатом такой организации, согласно «формализму», является деформация материала. Иначе говоря, перед нами — лишь один из вариантов «формального метода», который можно было бы смонтировать совсем иначе — в диалоге с Бахтиным или Выготским; или же с представителями вторых стилей, в терминологии Лихачева (от барокко до модернизма); или же с точки зрения исторической поэтики (прообразом служит составленный Ильей Клигером и Борисом Масловым сборник «Persistent Forms: Explorations in Historical Poetics» [Kliger, Maslov 2016]); наконец, в диалоге с параллельными течениями на Западе (западный формализм, Баухаус и др.). Можно даже упрекнуть антологию в том, что московский формализм в ней представлен очень слабо, лишь именем Якобсона, — а как же Густав Шпет? Или почти никому не известный вне узкого круга специалистов, но очень важный для «формализма» Борис Ярхо, идеи которого предвосхитили столь многое в популярных ныне цифровых гуманитарных науках? Недостаток представителей Московского лингвистического кружка и ГАХНа в целом заставляет задуматься о неполноте антологии (вероятно, это было продиктовано желанием Ушакина отмежевать «формальный метод» от нацеленного на лингвистику структурализма и от не замещающих вещности вещей философствований). Но такой задачи — представить все — и не стояло; Ушакин сам в этом признается:

Цель данной антологии… не в том, чтобы представить целостный портрет поколения формального метода. Скорее, я пытался спровоцировать новые диалогические отношения — как между самими авторами формального метода, так и между текстами формального метода и их сегодняшними читателями [ФМ 1: 57].

Перефразируя Шкловского, эту обширную антологию — свыше девятисот страниц в каждом томе! — можно было бы назвать тонкой-толстой книгой[9].

Провокация же — важнейший прием «формалистов» — Ушакину удалась: на монтаж антологии хочется ответить собственным, тем более что «формализм» у каждого свой. Не только потому, что видим мы по-разному, но и в силу объективных причин, ведь «формальный метод» стал своего рода «большим взрывом» в теории XX века; он во многом заложил основы и для структурализма, и для постструктурализма, и для того, что мы переживаем сегодня, — от нового материализма до цифровых гуманитарных наук; возможно, и для того, что мы будем переживать послезавтра, — например, какого-нибудь нового импрессионизма, который совместил бы точность «формалистской» поэтики с субъективизмом лучших эссе Шкловского и Тынянова.

Само то, что, следя за монтажом Ушакина, задаешься вопросом, какой сегодня нужен «формализм» и каков «заказ» нашей эпохи, — свидетельство тому, что антология «Формальный метод» — научный, подлино-исторический факт своего времени. Да простят мне марксисты переиначенные стихи Маяковского: «формализм» — «оружие, огнестрельный метод. Применяй умеючи метод этот».