Что делает русская литература, или К вопросу о ее периодизации

Kahn A., Lipovetsky M., Reifman I., Sandler S. A History of Russian Literature.

Oxford: Oxford University Press, 2018. — XIX, 939 р.

Новая история русской литературы, написанная четырьмя славистами, — книга интересная и полезная. Очень своевременная книга. Она адресована ученым и одновременно студентам. Она информативна и все-таки компактно входит в один том. Она реферирует известное и вместе с тем предлагает множество неординарных решений. Она адресована англоязычному читателю, но столь же интересна и для русского. Эндрю Кан, Марк Липовецкий, Ирина Рейфман, Стефани Сандлер — авторитетные слависты, а с умным человеком и поговорить приятно.

Авторы монографии четко сформулировали свой подход. Выбирая между биографическим методом (С.А. Венгеров) и толкованием текстов в социальном (политическом) контексте (А.Н. Пыпин), они предпочли второе: отсюда кажущийся удивительным отказ от «жизни и творчества» классиков, составивших национальный канон. Это может быть трудным для читателя, это трудно даже для авторов, но результат достигнут удачный и вызывающий уважение. В конце концов, биографические очерки легко найти в других книгах, в порядке, так сказать, «самостоятельной работы».

Социальный подход, которого придерживаются авторы, реализуется в специальном внимании к институциям, в условиях которых функционирует литература (от Древней Руси до постперестроечной России); к эволюции субъективности, манифестированной в литературных формах и в то же время свидетельствующей о самосознании человека в различные эпохи; к нарративам, которые, с одной стороны, аналитически извлекаются из текстов и, с другой, формируют национальную идентичность. Литература и отражает общественную жизнь, и определяет ее.

Важная особенность монографии — акцент на современной литературе, что заметно как в композиционном членении, так и во впечатляющей детальности изложения. А взглянув на русскую литературу «назад» — с позиции ее актуального состояния, получаешь неожиданную возможность (вопреки политическим катаклизмам и часто повторяющимся призывам самих представителей искусства сбросить традицию с парохода современности) продемонстрировать логичность развития. Констатируя, что в истории соприсутствуют непрерывность и прерывность, авторы принципиально подчеркивают континуитет (с. 9).

Обзор тысячелетней истории литературы вообще требует ответственности в вопросах периодизации, которые имеют не педантично-формальный, но концептуальный характер (с. 123). Авторы предлагают свое понимание, что замечательно. И если спорить о конкретных литературных фактах применительно к подобной монографии непродуктивно, то о периодизации соблазн поспорить естественно возникает, ведь мы — филологи, как говаривал Ницше.

Сказанное объясняет форму данной рецензии: это — сопровождаемый минимальными комментариями схематический путеводитель, помогающий ориентироваться в том, что присутствует в монографии, дабы затем — когда потребуется — к ней обращаться.

Монография состоит из пяти частей. По обыкновению книг учебной направленности в текст также инкорпорированы относительно пространные кейсы, своего рода мини-эссе, о которых подробнее ниже, и «ключевые слова» — краткие справки («плетение словес»; классицизм; нигилизм и т.п.).

Часть I посвящена древнерусской литературе, которая ограничена рамками X в. (эта дата, мотивированная Крещением Руси, литературно не обосновывается; в традиции московской медиевистики скорее принято осторожное — XI в., да и в других местах монографии средневековый период — с XI столетия) и XVI в. В первой главе рассмотрены ее основные признаки, которые обусловлены культурными институциями и в которых выражается специфика древнерусской литературы (см. постановку вопроса на с. 13). Это — церковнославянский язык; связь с монастырскими центрами и религиозная направленность, диктовавшая в литературном начале трансплантацию Священного Писания и других текстов такого рода; следование риторическим и жанровым образцам; две группы читателей, равно представляющих элиту, — священство и знать; особое выражение авторства в пределах от анонимности до — если автор указан — «формулярного» безразличия к его индивидуальности. Выбранные авторами монографии дифференциальные признаки достаточно предсказуемы, что следует считать отнюдь не упреком, а свидетельством консенсуса, давно сложившегося среди «древников» и не слишком нарушавшегося даже в советские времена. Вторая и третья главы отмечают «вехи» древнерусской литературы посредством обзора авторитетных жанров и текстов: Начальная летопись (лучше бы, наверно, было бы — «Повесть временных лет», потому что в текстологии древнерусской литературы Начальной летописью привычно именуют один из реконструируемых источников «Повести...»); проповедь (на примере «Слова о законе и благодати» Илариона); жанр «моления», скрывающий загадочное сочинение Даниила Заточника (едва ли удачная жанровая дефиниция); жития и патерики (подробно освещены персонажи Киево-Печерского патерика, примеры агиографического «плетения словес»). Как и обещано, авторы перечисляют нарративы, показательные, на их взгляд, для древнерусской литературы: убийство родственников (страстотерпцы Борис и Глеб); трагические конфликты с «чужими» («Слово о полку Игореве»; воинские повести о нашествии монголов, куликовский цикл и др.); нарративы власти, обнаруживающие эволюцию образа государя от великого князя до царя («Поучение» Владимира Мономаха; «Слово о житии и преставлении Дмитрия Ивановича»; переписка царя Ивана Грозного с князем А.М. Курбским); наконец, в качестве примера регионального нарратива — «Повесть о Петре и Февронии» Ермолая-Еразма. Кейсы: «Хождение за три моря» Афанасия Никитина; былины; юродивые, традиция изображения которых вкратце венчается Ф.М. Достоевским, А.И. Солженицыным и др.; «Слово о полку Игореве» в ракурсе национальной идентичности и истории его открытия (включая полемику о подлинности, в которой авторы склоняются в пользу аутентичности).

Учитывая объем древнерусской литературы (ср. многотомный Словарь книжников и книжности Древней Руси или выходящую сейчас многотомную «Библиотеку литературы Древней Руси»), авторскую селекцию нельзя назвать единственно возможной, но она репрезентативна и дидактически удобна. Правда, комплексная тема «фольклор и литература Древней Руси» вводится слишком констатационно и нерефлексивно, простым называнием (былинный кейс в Части I и кейс духовных стихов в Части II). Вероятно, подход авторов диктуется их общим вниманием к континуитету традиции, однако, полагаю, если касаться этой проблемы, то эксплицитно: ведь, например, А.Н. Веселовский, И.Н. Жданов, В.Ф. Миллер скорее игнорировали границы между устными и письменными текстами, напротив, в XX в. эти границы воспринимают как принципиальные, междисциплинарные, стремясь избегать их нарушения. Кстати, в связи с объемом древнерусской словесности достойна упоминания и радикальная позиция тех ученых (от С.П. Шевырева до Х. Роте), которые жестко призывали, памятуя о церковном характере средневековой культуры, отвести светским памятникам (собственно составляющим содержание дисциплины) подобающее им второстепенное место.

Часть II — в методолого-композиционном ракурсе — необычна: в самостоятельный раздел выделена литература XVII — первой трети XVIII вв. Дело в том, что в привычной схеме истории русской литературы такого периода нет: XVII в. изучается как завершающий этап древнерусской литературы, а Петровская эпоха открывает историю литературы XVIII в. Вместе с тем, подобная схема вызывает давние сомнения. Когда культура усомнилась в идее Петра I — создателя новой России, заподозрив здесь не факт, но пропагандистский миф (Петром же инициированный), то обнаружились и явные признаки, сближающие XVII в. с началом века XVIII. Для академической науки в этом нет ничего необычного, но курсы, которые читаются для студентов и которые отложились в учебниках, повторяют принятую периодизацию. Авторы рецензируемой книги конвенцию нарушили — и правильно сделали. Они квалифицируют период XVII — первой трети XVIII вв. как этап в истории русской литературы, который можно увязать с раннемодерным этапом развития общества и который реализовался в причудливом смешении традиции (уже несколько трансформированной) с новаторством (еще не столь радикальным, как в литературе классицизма). Фигурально выражаясь, монастыри по-прежнему воспитывали писателей, которые теперь, однако, прилагали свои навыки к другим модусам писательства (с. 126).

Начало периода в Части II задается Смутой (значит, позволительно уточнить: в Части I древнерусская литература — от Крещения Руси до Смуты), и первая глава («Потерянный рай»), где обозревается традиционная составляющая литературы XVII — первой трети XVIII вв., открывается историческими повестями о Смуте (Сказание Авраамия Палицына). Повести о Смуте близки к древнерусским образцам, что также свойственно группе сочинений о Смуте, написанным в жанре чудесных видений, или северному Житию Елеазара Анзерского, синтезирующему автобиографизм с мистической экзальтированностью и подводящему к литературе старообрядцев (протопоп Аввакум и др.). Название главы намекает на ностальгическую доминанту традиционной литературы XVII — первой трети XVIII вв., пронизанной воспоминаниями: о преславном Московском царстве в пору Смуты или о Святой Руси в пору реформ патриарха Никона. Тексты новаторские рассмотрены в главах второй — пятой. Институциональный их аспект заключается в принадлежности к придворной культуре царя Алексея Михайловича и его детей (включая Петра I), которые, опираясь на образец Киево-Могилянской академии, поставили на русскую службу пропагандистский, педагогический и литературный опыт украинских интеллектуалов. Для литературы, вошедшей в этот комплекс, применяется определение «барокко», впервые оценивающее русскую литературу в парадигме европейских художественных направлений. Авторы монографии уделяют внимание новым перспективным жанрам: придворный театр (от первой пьесы русского театра — «Артаксерксова действа» пастора Иоганна Грегори при Алексее Михайловиче — до «Славы российской» при Петре I); светская книжная поэзия (школа «приказных поэтов», силлабики во главе с Симеоном Полоцким и др.), причем обсуждаются новые социальные контексты (маркированная дружба поэтов, мотивирующая обмен стихотворными посланиями), приемы, заставляющие вспомнить обэриутов, И.А. Бродского или Д.А. Пригова (с. 197), настроения, которые колебались между официальным оптимизмом («возвращенный рай», оппонирующий традиционалистам) и барочной завороженностью смертью (стихотворный плач в текстах ученика Никона Германа, ученика Симеона Полоцкого Сильвестра Медведева — до Петра Буслаева в 1730-х); проза: тексты, относимые к так называемой «демократической сатире», и любовно-авантюрные, действие которых вначале прикреплено к условной загранице, а потом перемещается в Россию («Повесть о Фроле Скобееве»). В кейсы вынесены фольклорный жанр духовных стихов и «Житие протопопа Аввакума».

Продолжая избегать неуместных советов что-либо добавить, не могу, однако, уклониться от двух замечаний. Во-первых, объем литературы XVII в. столь велик (по сравнению с древнерусской), что здесь неизбежно возникают специфические лакуны, которые свидетельствуют о неполноте осмысления материала (например, пропуск официального летописания), присущего, впрочем, всей медиевистике. Во-вторых, замыкание Петровской эпохи внутри литературы XVII — первой трети XVIII вв. — отважный и симпатичный жест, но ведь и грандиозный миф о Петре создан литераторами (переводы; проповеди Стефана Яворского, Феофана Прокоповича и других; панегирические пьесы типа «Славы российской»), эффективными и достойными специального рассмотрения. Да и авторы монографии сами готовы определять XVII столетие как «переходное» и «бунташное», что всегда несколько смягчало остроту полемики о периодизации, а в Части III вынуждены вернуться к петровским пропагандистам. (Впрочем, я занимался петровской драмой и пристрастен.)

Часть III — литература XVIII столетия. Эта литература проповедовала Разум и Просвещение, обратившись к европейским классицистическим образцам и создав отечественный канон, который включал «своих» писателей и «чужие» формы, вполне отвечавшие западным стандартам (с. 201–202).

Авторы монографии отказываются от привычного построения, опирающегося на биографические очерки, и предпочитают вычерчивание генеральной схемы. В первой главе они представляют литературную теорию, то есть становление классицизма: знаменитые споры о языке и трех стилях; схватки В.К. Тредиаковского, М.В. Ломоносова, А.П. Сумарокова, И.П. Елагина и других, нашедшие выражение в программных опусах и сатире. Далее речь идет об институциях. Религиозные центры окончательно вытесняются меценатской активностью двора (практика торжественных од; трагедии А.П. Сумарокова, неразрывно связанные с учреждением императорского театра; в подглавке с удачным названием «Реформа комедии и комедия реформы» — развитие классицистической комедии, призванной отражать и исправлять нравы подданных империи). Потом (во времена Екатерины II) даже формируется тип писателя, который — на фоне явившихся литературных журналов и расширения читательской аудитории — освобождает себя от придворной легитимации (писатель-сатирик; писатель-гедонист, творящий для удовольствия; гений). Глава «Национальные нарративы» содержит отчетливое изложение трех основных парадигм оценки России эпохи Разума и Просвещения: оптимистическое видение инициированного реформами Петра Великого величественного прогресса, с надеждами на светлое будущее (петровские проповедники Феофан Прокопович и Гавриил Бужинский; елизаветинские классицисты; екатерининцы В.П. Петров и Г.Р. Державин и т.д.); критика политической системы (Н.И. Новиков, Д.И. Фонвизин, Я.Б. Княжнин, В.В. Капнист, А.Н. Радищев); постановка вопроса об ограниченности самой идеи Разума и Просвещения (масоны и Н.М. Карамзин; М.М. Щербатов; удивительное итоговое стихотворение Радищева «Осьмнадцатое столетие»). Глава о национальных нарративах, охватывающая все «столетье безумно и мудро», перекидывает мостик к четвертой главе, где характеризуется свойственная последней трети XVIII в. ситуация «между классицизмом и романтизмом» (термина «сентиментализм» авторы в основном сторонятся). Согласно монографии, о данной ситуации сигнализируют новые формы субъективности (в дальнейшем эта категория, ранее не актуальная, будет присутствовать во всех частях): открытие чувствительности и приватности (записки Н.Б. Долгорукой; экстравагантное «Капище моего сердца» ее внука И.М. Долгорукова; новеллы Н.М. Карамзина); усложнение лирического героя (державинская «Река времен», ассоциирующаяся даже с О.Э. Мандельштамом); новая аранжировка тем любви и смерти; гармоничная сельская, природная жизнь, которая вслед за Горацием противопоставляется социальной активности (Державин). Последняя, пятая глава отведена характеристике прозы, точнее — романа, что исключило из рассмотрения новеллы Карамзина и объясняет лаконичную сдержанность авторов. Кейсы посвящены истории русского стихосложения от приказной школы до XX в.; карамзинским «Письмам русского путешественника»; деятельности А.Н. Радищева и особо его экспериментальному «Дневнику одной недели»; переводам и адаптациям «Памятника» Горация от Ломоносова до Бродского. В Заключении авторы монографии оценивают объективные достижения литературы XVIII в. почти так же строго, как и предыдущего периода, но призывают не забывать, что это столетие открыло культурный поворот в сознании и самосознании (с. 341), без которого непредставима последующая великая литература.

Часть IV — литература XIX в. Эпатирующее впечатление производит то, что объем ее весьма близок к объему части, излагающей историю XVIII в. (140 и 180 страниц): с одной стороны, это честно показывает «равноудаленность» подхода к различным периодам истории русской литературы, с другой, бесспорно, придает Части IV более общий характер, а потому и я считаю правомерным реферировать общее, минимально указывая упомянутые имена.

Во Введении яснее, чем в предыдущих частях, мотивированы хронологические рамки: мотивированы «календарем» (с. 345), то есть от последнего династического переворота и убийства Павла I — до коронации Николая II, Ходынки и революционных событий 1905 г. К сожалению, авторы, отважившись на выделение литературы XVII — первой трети XVIII вв., не повторили свое дерзание: ведь конец XVIII и первые два десятилетия XIX вв. (условно — от «Бедной Лизы» до «Руслана и Людмилы» и «Горя от ума») также несколько искусственно разведены, хотя образуют очевидное единство. Напротив, следование принятой схеме заставляет авторов монографии уходить от дефиниций «сентиментализм» и/или «предромантизм», расчленять творчество Карамзина, отрывая от него В.А. Жуковского и т.д.

Литература XIX в. концептуализируется при помощи параметров, которые отчасти уже были апробированы применительно к предыдущим периодам. Изучая эволюцию институций и литературного поля, авторы обозревают дружеские кружки (время Н.М. Карамзина и А.С. Пушкина) и салоны (с ведущей ролью женщин-хозяек), а затем журналы, развивавшиеся от карамзинского «Вестника Европы» к эмблематическим для русской культуры толстым журналам («Отечественные записки» А.А. Краевского), узнаваемость которых обеспечивали не только художественные произведения, но и сенсационные критические статьи. В качестве форм репрезентации субъективного начала авторы рассматривают дневники, мемуары и лирику (до «вершин» Ф.И. Тютчева, Н.А. Некрасова, А.А. Фета). По контрасту с XVIII в. о прозе — отнюдь не лаконично, что понятно: во второй половине XIX столетия — в результате становления реализма — проза оттеснила поэзию на второй план, а Д.П. Святополк-Мирский, которого цитируют авторы, назвал это время «золотым веком русского романа» (с. 426). Многообразие русского романа (преимущественно) классифицируется по типу изображенной среды: «культурное пространство» (Санкт-Петербург, Москва, провинция, сельская жизнь в вариантах усадьбы и деревни); социальная принадлежность (образованная элита, купечество, священническое сословие, чиновники, разночинцы, уникальные ситуации, выявляющие в человеке внесословное, — «Записки из Мертвого дома» и «Кому на Руси жить хорошо»), а также по типу героя: лишний человек, гений, сумасшедший, маленький человек. Подобный подход к романному жанру напоминает литературную критику XIX в., но авторы отдают себе в этом отчет, считая, видимо, критику самоописанием эпохи. Специально изучаются женские литературные типы: «необходимая женщина» (женщина, необходимая для испытания лишнего человека); мать; жена и любовница; падшая женщина и соблазнительница; революционерка. Национальные нарративы, манифестированные в литературе, — это интерпретация отечественной истории (плеяда выдающихся историков и филологов XIX в., исторический роман во главе с «Войной и миром») и поиск идентичности, который подразумевает как анализ поколенческих конфликтов, так и определение «своего» национального пути (включая негативные ответы Ф.М. Решетникова и позитивные Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского). Кейсов в Части IV больше, чем в предыдущих, и это закономерно, учитывая трудность освещения литературы XIX в. в рамках отведенного объема: дуэль в литературе; альбомы; цензура; Н.В. Гоголь; автобиографические тексты кавалерист-девицы Н.А. Дуровой; дневники Л.Н. Толстого и С.А. Толстой; категория «реализм»; понятие «интеллигенция»; понятие «народ»; телесное наказание; индивидуальный террор, столь почитаемый в России; роман «Война и мир»; функционирование образа Пушкина как национального поэта на различных исторических этапах. Заключение в IV Части не подводит итоги, а готовит читателя к трансформации XIX в. в «серебряный век».

Часть V — финальная, но центральная в плане концепции: она охватывает литературу от «серебряного века» до начала III тысячелетия, включает множество имен (известных и малоизвестных) и порывает с «равноудаленностью», ее объем — 250 страниц.

Основной пафос Части V подчинен установке на подчеркивание преемственности в русской литературе (с. 523), что влияет на различное построение глав. Первая глава, посвященная институциям, по сути, содержит исторический обзор: «серебряный век», который создал новые журналы, конкурировавшие с прежними толстыми, и групповые издательства, ориентированные на заведомо ограниченную аудиторию поклонников модернизма; литературные группировки 1920-х; эмиграция всех трех волн с ее журналами и собраниями; создание Союза советских писателей; постсталинская литература, которая изобрела эзопов язык и снова стала полем идеологической полемики (неолибералы vs. неославянофилы), обеспеченной собственными изданиями («Новый мир», «Юность» vs. «Октябрь», «Москва»); самиздат и тамиздат; перестройка и постперестройка, которые произвели институциональную революцию (в качестве знаковых названы журнал и издательство «Новое литературное обозрение»). Однако в последующих главах внимание авторов приковано к сквозным линиям. Глава о выражении субъективности начинается с оппозиции символистов и акмеистов «серебряного века» (и с беспрецедентного расцвета женской поэзии в начале XX в.) и продолжается рассмотрением неоакмеистов и неоклассиков (И. Бродский, О. Чухонцев, Лев Лосев, Л. Аронзон, ленинградская филологическая школа, С. Гандлевский, М. Айзенберг и др.); линия духовной поэзии (стихотворения из «Доктора Живаго», В. Меркурьева, П. Зальцман, Е. Шварц, О. Седакова и др.); неоромантизм (С. Есенин, барды). Изящная интерлюдия о поэтических «неудачниках» (misfits) Б. Пастернаке, Н. Заболоцком, И. Анненском, В. Набокове, А. Драгомощенко образует паузу перед главой о линии, которая ранее в русской литературе отчетливо не просматривалась: поэзия языка. Глава снова начинается «серебряным веком» — авангардистскими школами футуристов, имажинистов, явивших эпилог авангарда обэриутов, а потом — неоавангард Ры Никоновой и С. Сигея, Е. Мнацакановой, Г. Айги, В. Сосноры, Хвоста (А. Хвостенко) и др.; конкретная поэзия лианозовцев и московский концептуализм; метареализм; М. Степанова и современные поэты, продолжающие проект языкового эксперимента. В главе о прозе (объединенной с драмой) авторы возвращаются к хронологическому порядку: начало XX в. (драматург А.П. Чехов, М. Горький, Л.Н. Андреев, символистский роман); утопия и дистопия (Е. Замятин, А. Чаянов, П. Краснов, А. Платонов и их продолжатели-фантасты А. Беляев, А. Грин); гротескный модернизм 1920–1930-х (Л. Добычин, С. Кржижановский, А. Платонов, М. Зощенко, Н. Эрдман, «Необычайные похождения Хулио Хуренито» И. Эренбурга, И. Ильф и Е. Петров) — однако, честное слово, стоило ли растворять в гротескном модернизме то, что традиционно считается советской юмористикой и что можно было бы соотнести с отсутствующими «сатириконовцами» А. Аверченко и Сашей Черным; социалистический реализм, который рассматривается в русле подхода К. Кларк (с. 674) и толкуется как синтез официальной идеологии, государственного заказа и своеобразного консенсуса писателей с читателями (с. 675); женская проза и драматургия последней трети XX столетия (И. Грекова, Л. Петрушевская и др.); проза и драма, адаптирующие к советскому опыту экзистенциализм (В. Шукшин, Ю. Трифонов, В. Маканин, С. Довлатов, А. Вампилов и др.); модернистский андеграунд (А. Синявский и Ю. Даниэль, «Верный Руслан» Г. Владимова, Ф. Горенштейн, В. Войнович, Ю. Мамлеев и др.); постмодернизм в фазах андеграунда и постсоветского мейнстрима (соц-арт, Венедикт Ерофеев, В. Сорокин, Саша Соколов, Виктор Ерофеев, В. Пелевин, фантастика С. Лукьяненко, гипернатурализм «новой драмы» и др.); в отдельной подглавке — «промежуточная» проза В.В. Розанова, позднее В. Шкловского, О. Мандельштама, Ю. Олеши, П. Улитина, Л. Гинзбург, Д. Галковского и др. Нарративы в литературе периода предсказуемо историчны и катастрофичны: революция и гражданская война; «большой террор»-I (современники — «Реквием» А. Ахматовой, «Софья Петровна» Л. Чуковской, «Дракон» Е. Шварца, поэзия А. Барковой и др.); нарратив великой войны (завершается «Генералом и его армией» Г. Владимова и «Проклятыми и убитыми» В. Астафьева), причем авторы отмечают современную его политизацию (стоило бы, возможно, контрастно соотнести эту политизацию со знаменательной по причине одновременности тенденцией к отказу от реализма в романах И. Бояшева «Танкист, или „Белый тигр“» или Б. Акунина «Шпион»); «большой террор»-II (А. Солженицын, В. Гроссман, В. Шаламов, Ю. Домбровский, Ю. Трифонов), здесь, в отличие от нарратива войны, удачно приведены современные версии («Путь Бро» В. Сорокина, «Каменный мост» А. Терехова). В последней главе авторы выделяют нарративы интеллигенции, опять же изложенные хронологически («Доктор Живаго», «Мастер и Маргарита», мемуары И. Эренбурга и Н. Мандельштам, молодая поэзия и проза 1960-х, из современных — Л. Улицкая, «Кысь» Т. Толстой, «Андеграунд, или Герой нашего времени» В. Маканина, «ЖД» Д. Быкова, произведения нобелевского лауреата С. Алексиевич). Кейсов, как и следует ожидать, опять много: школа формалистов; концепция М.М. Бахтина; механизм «проработки» писателей; московско-тартуская семиотика; Анна Ахматова; Иосиф Бродский; Елена Шварц; Елена Гуро; «Милицанер» Д.А. Пригова; парный портрет Максима Горького и Леонида Андреева; Владимир Набоков; Людмила Петрушевская; «Москва—Петушки» Венедикта Ерофеева; Исаак Бабель; Осип Мандельштам и нарратив интеллигенции.

Авторы справедливо акцентировали эту часть: она оригинальна, полезна и обязательна к учету. Спорить о конкретных фактах здесь еще более бессмысленно, чем в других частях, но от двух возражений снова трудно удержаться. Очевидно и продуктивно желание авторов соединить в единое целое литературу от начала XX до начала XXI в., но жаль, что актуальная литература (например, после 1991 г.) не вычленена: ведь — в отличие от всех предыдущих периодов — в ней с течением времени по определению обязательно что-то будет добавлено и что-то в ней будет переоценено. В общем, методологически рискованно. И второе соображение: коль скоро советский социум функционировал по специфическим законам (тоталитаризм и т.п.), эти законы манифестировались и в литературе (прежде всего, в институциях, но и в поэтике). Манифестировались принципиально не так, как в «серебряном веке» или в постсоветской России, что, конечно же, требует аналитики.

Наконец, подводя итоги, авторы формулируют общий вывод: трагическая история России определила то важное обстоятельство, что в современной литературе модернизм отнюдь не вытеснил реализм (как в западных литературах), оказавшийся незаменимым в противостоянии с официальной ложью (с. 767). Этот научный вывод аранжируется прямо с журналистской энергетикой: Россия — по-прежнему «литературоцентрична», то есть литература — при всем скептицизме многих аналитиков — сохранила общественную востребованность и высокое назначение. Тому свидетельство — горделивая презентация литературного канона на Олимпийских играх 2014 г. и одновременно резонансное участие в протестном движении писателей, которые, как и раньше, ищут ответы на трудные вопросы.