купить

«Подполье» в современной европейской культуре (Рец. на кн.: La clandestinité: Études sur la pensée russe / Sous la direction de Françoise Lesourd. Lyon; Paris, 2017)

La clandestinité: Études sur la pensée russe / Sous la direction de Françoise Lesourd.

Lyon; Paris: L’Harmattan, 2017. — 374 p. — (Espaces littéraires).

Димитриева_1.jpg

Современные исследования рецепции творчества Ф.М. Достоевского показывают непреходящую актуальность «Записок из подполья», текста, который получает все новые и новые интерпретации. Показателен в этом смысле сборник статей «Подполье: исследования по русской мысли», подготовленный по материалам международного коллоквиума, состоявшегося в Лионе в 2009 г. В сборнике образ «подполье» рассматривается в контексте русской и европейской культур. «Подполье»— это одновременно продуктивный литературный топос и философский концепт.

Надо сказать, что «Записки из подполья» никогда не переводились на французский с использованием слова «clandestinité» [1]. Доминирует перевод «подполья» словом «souterrain» («подземелье, подполье»), но встречается и слово «sous-sol» («подвал, подполье, нечто, находящееся под почвой»). Прилагательное «clandestin», от которого образовано существительное «clandestinité», тоже можно перевести как «подпольный», но это подполье, связанное с таинственностью, неизвестностью, изолированностью, конспирацией, контрабандой, нарушением закона.

Леонид Геллер из Университета Лозанны даже предлагает градацию подполья в статье «Скрытый Фёдоров. Между эзотерической традицией и трактатом Радищева о бессмертии». Поскольку слово «подполье» имеет политические, социологические и юридические коннотации, Геллер предлагает четыре степени выраженности признака «подпольности»: clandestin (подпольный, нелегальный, преследуемый), secret или dissimulé (тайный, скрытый), souterrain (подземный) и marginal (побочный, маргинальный).

В основе концепции сборника — именно такое расширенное понимание подполья, несводимое к единому, исчерпывающему определению.

Во-первых, подполье рассматривается как нечто свойственное русской мысли. Для русской культуры характерно то, что Франсуаз Лесур и Брюно Пеншар во вступительной статье к сборнику называют «культурой молчания» («culture du silence»), вспоминая знаменитое «Silentium!» Тютчева. Они приводят два близких по смыслу понятия: «порабощенного разума» («pensée captive», по Чеславу Милошу) и «пресекаемой мысли» («pensée empêchée» — так называется книга интервью Анни Эпельбуан с Мерабом Мамардашвили), чтобы наметить одну из констант развития русской философии — препятствие, с которым она сталкивалась на протяжении всей своей истории и которое вынуждало ее изобретать альтернативные официальной культуре формы существования.

Достаточно вспомнить кружок любомудров, которому посвящена статья «Любомудры и их конфликт с абсолютизмом того времени» Анджелы Диолетты Сиклари из Университета Пармы. Сама традиция философских кружков, столь характерная для России, указывает на полулегальное и вместе с тем элитарное положение русской мысли, которое она занимает в культуре. Причем речь идет не только о вынужденном уходе в подполье и о политической или исторической его обусловленности, но и о философском подполье, зачастую добровольном.

Женевьев Пирон в статье «Подпольное излучение русской философии в Европе: Лев Шестов, подпольный “контрабандист” (Тургенев, Достоевский, Целлан)» предполагает, что русское философское подполье вполне могло быть вывезено в Европу. Как считает исследовательница, Лев Шестов расширенно понимает «подполье». У него оно сближено с каббалистическим тайным знанием, с необходимостью говорить об истине непрямо, со своеобразной неясностью, присущей истине. Но это личное, казалось бы, убеждение философа глубинно связано с русской «подпольной» традицией, с самим процессом обмена философскими идеями с XVIII по XX в. Шестов во многом предопределил восприятие французскими интеллектуалами Достоевского, и его понимание подполья стало ключевым для европейской культуры (что проявляется порой весьма неожиданно: так, например, Пирон указывает на присутствие идей Шестова — и, опосредованно, Достоевского — в речи Пауля Целлана на получении премии Геогра Бюхнера).

На укорененность традиции подполья (скрытности, таинственности) в русской культуре указывает и Жорж Нива в статье «Мистика и идиотия в русском подпольном бреду». В контексте народных бинарных оппозиций «подполью» противопоставлена «изба», а человеку нормальному, деятельному, реалисту — подпольный человек, полный злобы, бессилия и невыразимых чувств. Нива вспоминает, что А.Л. Бем возводил понятие подполья к «Скупому рыцарю» Пушкина: «Пускай отца заставят держать меня как сына, не как мышь, рожденную в подполье». Кроме того, подполье — это пространство ресентимента, по словам Сартра, это «я», убеждающееся в своем существовании посредством саморазрушения. В психоаналитическом ключе подполье — это, конечно, «оно», восставшее против «сверх-я». Перевод слова «подполье» на английский язык дарит нам еще одну ассоциацию: андеграунд. «В политическом смысле “подполье” — это “clandestinité”, понятие антонимичное “открытой борьбе”, но также и “гласности”, т.е. публичности политического спора…» (с. 260). Нива трактует «подполье» и как отказ от законов разума. В политическом смысле слово «подполье» закрепилось за террористами, но это и экзистенциальная борьба, та война, которую подпольный человек, словно повстанец, объявляет рацио, — похожа на войну бунтаря против тирана. Еще одно явление, которое Нива связывает с «подпольем», — религиозные меньшинства, сектанты. Известно, что старообрядцы с 1666 г. по 1905 г. вели подпольный образ жизни, были, по сути, беженцами, проводили собрания в лесах, вручную незаконно переписывали рукописи. Неслучайно многие писатели, от Лескова до Солженицына, с вниманием и интересом следили за старообрядцами. И неслучайно литературный андеграунд проходит через схожие этапы на своем пути. Роднит мир литературы с миром политического подполья и изобилие псевдонимов. Нива подводит итог: политическое подполье завораживает литературу, и она его мистифицирует, связывает с оккультизмом.

О подполье как экзистенциальной категории русской литературы говорит и Мартина Ван Губерген в статье «Русская литература, место для безбилетных пассажиров бытия». Она прослеживает развитие темы экзистенциального отчуждения от лишнего человека через подпольного парадоксалиста до живущего в подвале булгаковского Мастера, и заключает, что русская литература предлагает самому глубинному «я» убежище, подвал, место, где можно скрыться и вести параллельное существование. Изабель Депре в статье «Подполье героя Владимира Маканина», продолжая мысль о том, что подполье — особая категория в русской словесности, рассматривает продолжительный диалог с литературной традицией, который вел Владимир Маканин — достаточно вспомнить одно из самых известных его произведений, «Андеграунд, или Герой нашего времени».

Еще одна тема сборника — связь «Записок из подполья» Достоевского и философии. Игорь Сокологорский в статье «Ницше, Достоевский и подполье» размышляет о том, как преломился опыт ссылки и каторги Достоевского в творчестве Ницше. В «Записках из мертвого дома» Ницше интересуют прежде всего образы сильных людей, преступающих границы морали. Вспомним фрагмент из знаменитого письма Достоевского: «И в каторге между разбойниками я, в четыре года, отличил наконец людей. Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото. И не один, не два, а несколько. Иных нельзя не уважать, другие решительно прекрасны. <…> Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойник<ов> и вообще всего черного, горемычного быта! На целые томы достанет. Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его» [2].

Ницше, который сам определял жесткие натуры как более сильные, не мог оставить без внимания мысли Достоевского, которые были близки его собственным размышлениям. У Ницше («Как говорил Заратустра», «Утренняя заря, или Мысли о моральных предрассудках») часто встречается метафора зарывания в глубину, образ крота — закономерно, что Сокологорский вспоминает в связи с этим «усиленно сознающую мышь» парадоксалиста и делает вывод: все сильные натуры (по Ницше) объединяет пережитое подпольное существование, лежащее в основе всей силы природы.

Значительная часть статей в сборнике посвящена соотношению подполья и несвободы. Подполье может быть убежищем мысли в условиях преследования. Необычное преломление эта тема получает в статье Людмилы Шведовой «Град Китеж, место духовного подполья». Особое, скрытое, невидимое положение легендарного города делает его местом, где хранится истинная вера. О связи «истинности» и изгнания, скрытости упоминается и в статье Владимира Зелинского «Подпольные религиозные движения в советское время». Константин Исупов в статье «Русская затворническая философия: Михаил Бахтин и Александр Мейер» пишет о подпольном религиозно-философском кружке «Воскресение», существовавшем в Петрограде (Ленинграде) с 1917-го по 1928 г. На встречах кружка часто обсуждались такие темы, как «революция и религия», «власть и общество». Многие участники кружка впоследствии были репрессированы.

Другой пример существования в культурном андеграунде приводит Елена Тахо-Годи в статье «Феномен “подпольного человека” и малоизвестная проза Алексея Лосева». А.Ф. Лосев был вынужден стилистически маскировать свои оригинальные философские идеи в политически более приемлемые формы: исследования по античности, Средневековью, Ренессансу. Тахо-Годи выделяет три типа «подполья» у Лосева:

1) духовное подполье, т.е. место уединения, метафизическая келья, молитвенная тишина и духовные поиски в добровольном самоустранении от мира;

2) подполье в социально-политическом смысле, существование в лагере вопреки полному моральному и физическому подавлению человека в бараке;

3) «достоевское» подполье: мир инстинктов, темный и хаотичный, человек, настроенный против бога, мелкобуржуазная банальность, привлекавшие внимание Лосева как философа и прозаика.

Все три измерения, конечно, взаимосвязаны: в лагере Лосев пережил глубокий кризис, в его письмах того времени часто соседствуют слова «подполье» и «бунт» — ключевые понятия у Достоевского.

Условия существования философа, писателя, поэта, переводчика Якова Голосовкера были аналогичными: как и Лосеву, ему приходилось скрываться под маской филолога и переводчика. Илья Платов в статье «Неизвестное творчество Якова Голосовкера» показывает, как Голосовкер все-таки смог воплотить свои философские идеи — конфликт рацио и воображаемого в современную эпоху, миф как форма познания, сублимация инстинкта воображаемым — в сочинениях для детей.

Наконец, подполье рассматривается в сборнике как форма альтернативного существования. Подполье функционирует как теневая сторона культуры, нечто неочевидное и вместе с тем неотъемлемое. Это показывает в своей статье Леонид Геллер, исследовавший то, как искания бессмертия Н. Федорова и А. Радищева, столь разные, но глубоко связанные между собой, запрещенные и обреченные на исчезновение в советскую эпоху, продолжали жить и эволюционировать, принимая новые формы.

В статье Петра Заборова «Подпольный Вольтер в России» речь идет о схожем феномене. Несмотря на то, что Вольтер был достаточно известен в России, многие его антиклерикальные и антибиблейские сочинения проникали в русскую культуру в обход легальных путей, в рукописном виде, и целый ряд текстов стал доступен лишь читателю советской эпохи.

Это напоминает о судьбе самиздата, феномену которого в сборнике уделяется много внимания. Это и статья Жан-Марка Негринья о самиздате как главном двигателе подпольной мысли и кладезе памяти, и статья Марко Саббатини «“Новое видение” Виктора Кривулина, метафизика андеграунда в конце советской эпохи». Специалист по ленинградской неофициальной поэзии 1970-х гг. Саббатини ставит вопрос о том, в какой мере обновление поэтического языка было обусловлено формами существования неофициального движения (неформальные собрания, семинары, самиздат).

Размышление о формировании языка подпольным существованием находится в центре еще одной статьи — «Поэзия в ГУЛАГе» Марии-Луизы Бонак.

Подполье предстает как теневая сторона культуры, но также и как теневая сторона психики. Статья Розины Негрински «Скрытый мир бессознательного: выражение подпольного хаоса в живописи Михаила Врубеля» продолжает уже сложившуюся традицию интерпретации подполья как бессознательного [3]. По логике сборника, литература абсурда может рассматриваться как особая форма литературного подполья.

Статья Жерара Коньо «От катакомб к замогилью: обэриуты, левое искусство и революция» представляет ярчайший пример литературного подполья раннесоветской эпохи — ОБЭРИУ, концепция «реального искусства» которого шла вразрез с официальным курсом на «реализм».

Рецензируемый сборник демонстрирует, что русская культура заключает в себе большое разнообразие подполий, как вынужденных, так и добровольных. Мерцающий концепт подполья (clandestinité) поэтому представляется подходящим для описания жизни идей в России. Однако это будет именно описание извне. Если при переводе на другие языки «подполье» действительно становится частью обширного семантического поля, то в русском языке это в первую очередь образ, который дал начало богатейшей литературной традиции «подпольного текста», вдохновленной «Записками из подполья» и продолжающейся во множестве произведений, так или иначе испытавших влияние Достоевского. В понятийном аппарате сборника понятие «la clandestinité» имеет к подполью Достоевского лишь метонимическое отношение, и то — опосредованное переводом. Эта метонимия, взятая за основу сборника, в конечном счете рассказывает больше о понимании подполья в европейской, и в частности франкофонной, культуре.

Сборник появился по инициативе французских славистов, что свидетельствует о стабильном интересе к Достоевскому. Тем не менее статьи, в которых речь идет напрямую о Достоевском, в основном сосредоточены вокруг хорошо исследованных тем. Однако сам факт выхода этого сборника может свидетельствовать о том, что именно «Записки из подполья» сейчас в центре внимания.

Согласно концепции сборника, подполье имеет множество обличий. Это и свойственная русской мысли «культура молчания», и результат столкновения с цензурными препятствиями, встающими на пути у философии и литературы. Это и состояние невидимости между полным исчезновением из поля зрения и незримым присутствием. Подполье как бунт против разумного эгоизма приводит к образу подпольного бунтаря, революционера, террориста. Таинственность, скрытность праведной борьбы — образ религиозно-философского подполья. Подпольное воспроизведение текстов — деятельность неофициальная, андеграундная, отличающая «вторую культуру», живущую под пластом культуры официальной.

Многозначность слова, тем не менее, кажется не вполне достаточным основанием для сборника. Ввиду тематического разнообразия расширительное толкование «подполья» не превращает его в концепт, не уточняет его понятийных границ. В результате сборник не предлагает ни живой истории понятия «подполье», ни «исследования по русской мысли», но служит иллюстрацией к тому, как сегодняшняя исследовательская гуманитарная мысль способна объединить бесконечное количество культурных явлений в итоговом продукте на конкретную заявленную тему [4].



[1] Первый перевод И.Д. Гальперина-Каминского и Ш. Мориса назвался «L’Esprit souterrain» (1886). Далее, в 1909 г. — «Le Sous-sol» в переводе Ж.-В. (в России. — Е.Л.) Бинштока; в 1926 г. в переводе Б. де Шлецера — «La voix souterraine», в 1926 г. в переводе А. Монго и М. Лаваля — «Mémoires écrits dans un souterrain». Также были переводы «Du fond du souterrain» (1934); «Notes d’un souterrain» (1979); «Dans mon souterrain» (1973); «L’Homme souterrain» Е. Гальперина-Каминского (1979; переиздание перевода И.Д. Гальперина-Каминского и Ш. Мориса в обработке Тьери де Шатретта). Об этом см.: Гальцова Е.Д. Достоевский во Франции: «Подпольный дух» // Культ как феномен литературного процесса: автор, текст, читатель. М.: ИМЛИ, 2011. С. 161—177.

[2] Достоевский Ф.М. Письмо М.М. Достоевскому, 30 января — 22 февраля 1854 г. // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1985. Т. 28(1). С. 172—173.

[3] Ср., например: Fischman S.C. Sigmund Freud and the Case of the Underground Man // Dostoevsky Studies. 1987. № 8. С. 209—218.

[4] Исследование выполнено при финансовой поддержке гранта РФФИ №18-012-9001: «Междисциплинарная рецепция творчества Ф.М. Достоевского во Франции 1968— 2018 годов: филология, философия, психоанализ».