З.А. Чеканцева
Историографические портреты (Размышления о книге: Гордон А.В. Историки железного века. М.; СПб., 2018)
Гордон А.В. Историки железного века.
М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2018. — 448 с. — (Humanitas).
В современном гуманитарном познании изменился статус личного опыта, поступка, индивидуального жеста, слова. Это особенно характерно для эго-истории, интеллектуальной биографии, истории субъективности, составляющих обширное исследовательское поле, где плодотворно работают философы, антропологи, литературоведы, историки, социологи, искусствоведы, науковеды. Индивидуальный голос конкретного человека в конкретной ситуации приобрел особую ценность в этом поле. Услышать такой голос можно и в современном историографическом исследовании.
Новая книга А.В. Гордона — свидетельство этого. Монография состоит из девяти глав, в которых речь идет о советских историках, так или иначе влиявших на его становление и научную деятельность на протяжении шестидесяти лет. Большинство из них изучали историю Французской революции XVIII в., которая изначально оказалась приоритетной темой в творчестве автора.
Очерчивая проблематику книги во введении, Гордон пишет, что его замысел связан с жанром историографического портрета, в котором на первом плане личность, представленная в соответствии с эпистемологическим принципом, сформировавшимся в период работы над книгой о выдающемся мыслителе Третьего мира [1]: «Понять Фанона из Фанона». Речь идет о том, что персональная история предполагает анализ творчества интеллектуалов как уникальных личностей с индивидуальным дискурсом, своеобразным мышлением и воображением.
В книге создана галерея портретов историков прошлого века. Это Г.С. Фридлянд, Я.В. Старосельский, Я.М. Захер, Б.Ф. Поршнев, Е.В. Тарле, А.З. Манфред, В.М. Далин, А.В. Адо, В.С. Алексеев-Попов, С.Л. Сытин. Всесторонняя характеристика ключевых моментов в профессиональном становлении героев монографии, аналитическое прочтение книг, неопубликованных рукописей, статей и выступлений, описание отношений с коллегами, детали семейных историй и многое другое в совокупности создают картину непростой, но содержательной жизни, наполненной упорным исследовательским трудом, захватывающими проектами, встречами, дискуссиями, неудачами и успехами.
Но основной герой монографии, на мой взгляд, сам автор. На протяжении всей книги, рассказывая о людях, у которых учился, размышляя о жизни и творчестве коллег, вспоминая детали общения, разговоры, встречи, Гордон знакомит читателя с собственным опытом историка.
В 1959 г. он закончил исторический факультет Ленинградского университета. Его учителями были С.Н. Валк и Я.М. Захер. В 1965 г. — аспирантуру Института истории в Москве, где наставниками стали В.М. Далин, А.З. Манфред и Б.Ф. Поршнев, а старшими товарищами — В.С. Алексеев-Попов, С.Л. Сытин, А.В. Адо. С 1961 г. он сотрудник ФБОН, позднее — ИНИОНа, на фондах и информационно-аналитических ресурсах которого выросло не одно поколение отечественных историков. Здесь Гордон сформировался как специалист по истории Французской революции, стал историографом и одним из основателей современного крестьяноведения в России [2].
Новая монография — это не только книга о коллегах, но и разговор о себе, осмысление собственного опыта историка, сформировавшегося в научной среде, где, несмотря на идеологические метаморфозы «железного века», продолжали жить профессиональные установки знаменитой école russe. В творческой судьбе автора преломляется история изучения Французской революции в советской науке [3].
Гордон нашел способ организации конкретного материала в контексте современной интеллектуальной истории на пересечении истории историков и эго-истории или между автобиографией и мемуарами. Выбранный ракурс — своеобразная перекличка с опытом самого загадочного и удивительно современного историка XIX в. Ж. Мишле, который исходил из того, что «историю можно воссоздать, лишь <…> пережив ее в себе» (с. 15). Монография Гордона свидетельствует, что эта максима справедлива и по отношению к истории историков.
Еще одна особенность книги состоит в том, что в ней большое место занимает память. Личные воспоминания и архив автора, а также архивы ученых, оказавшиеся в его распоряжении благодаря дружеским и просто человеческим связям с ними и их близкими, материалы архива Российской академии наук, рукописного отдела РГБ, наряду с воспоминаниями, научными текстами, рукописями и прочими источниками личного происхождения, составляют документальную основу монографии, позволяя услышать голоса историков, увидеть их «жесты», почувствовать отношение к делу, которому они служили, к окружающим людям, к тому, что происходило вокруг.
Память автора сохранила не только важные детали из жизни своих героев, но и семейные предания, приватные научные разговоры по разным поводам, сведения о далеких и недавних юбилейных мероприятиях. Например, открытие памятной доски «последний адрес» 15 мая 2016 г. на углу Делегатской и Садовой-Каретной улиц в Москве, откуда Г.С. Фридлянда «забрали на муки и расстрел» (с. 43). Или банкет по случаю шестидесятилетия Б.Ф. Поршнева в ресторане «Прага», выразительно характеризующий и нравы в научном сообществе, и самого юбиляра (с. 182). Воспоминания автора, вплетенные в рассказы о повседневной жизни героев книги и их профессиональном труде, дополняя информацию из других источников, не только оживляют повествование, но и создают атмосферу многослойности и качественной наполненности исторического времени.
В книге связь истории и памяти в исторической науке показана профессионально и убедительно. Это важно, поскольку, несмотря на мемориальный поворот в познании, длящийся уже полвека, многие историки продолжают недоверчиво относиться к памяти, противопоставляя ее «ненадежность» позитивистскому историописанию как знанию «объективному».
Автор отмечает, что «управление памятью» стало злободневным вопросом, как во Франции, так и в России (с. 11). Но память коллективная (историческая, культурная, социальная) как специальная тема со своей особой проблематикой в книге отсутствует. Между тем присутствие такой памяти в советском социуме, где даже воздух, которым дышали люди, был насыщен идеологией, не вызывает сомнений. Включение коллективной памяти в осмысление вопроса о производстве и восприятии революционной традиции, носителями которой были в той или иной степени все персонажи книги, может стать основой для наблюдений, способных прояснить остающиеся туманными аспекты советской социокультурной жизни, в том числе истории исследовательских практик и концепций в изучении Французской революции.
В советское время нормативной задачей историографического исследования считалась оценка того или иного текста, автора, мнения, концепции. Гордон, как правило, избегает оценок. Он рассказывает о реальных событиях и ситуациях, анализирует конкретные тексты, сравнивает суждения разных людей и делится своими соображениями, стараясь максимально аргументировать свою точку зрения. Такая манера историографического письма, насыщенного авторскими наблюдениями, наполняет историографическое исследование содержательной рефлексией, приглашающей к размышлению.
При анализе конкретных судеб советских историков-франковедов главными в книге являются три сквозных сюжета: преемственность советской и дореволюционной историографии, содержание революционной традиции и ее противоречивая динамика, позитивные и негативные последствия применения марксистской теории. Гордон четко определяет то, что называет «разрешающими возможностями» классового анализа: плодотворность в оценке движущих сил революции и несостоятельность при сведении к «классовой арифметике» или превращении в универсальную методологию исторического исследования. Отдельно автор характеризует так называемый советский марксизм, подчеркивая его сфокусированность на креативной миссии правящей партии.
Автор стремится к восстановлению «связи времен, ослабленной и отчасти утраченной при крутом общественном повороте, случившемся в стране на рубеже 80—90-х годов прошлого века» (с. 6). Во введении он обосновывает и на протяжении всей книги сохраняет установку на позитивное отношение к советской историографии.
Начиная работу над книгой, Гордон хотел ограничиться временем своей профессиональной работы с конца 1950-х гг., однако вскоре пришел к выводу, что без начального периода советской исторической науки и создававших ее людей понять в антропологическом ключе содержание и историчность революционной традиции советского времени не получится (с. 7—9). В первых главах автор показывает через судьбы представителей первого поколения советских историков динамичный характер эпохи и ее противоречивые черты. Это Г.С. Фридлянд, воплотивший в своем творчестве «революционный марксизм» и отдавший за него жизнь. Красавец и умница Я.В. Старосельский, исключительно яркий и талантливый ученый, взгляды которого на диктатуру и демократию намного опередили свое время. Ученик Н.И Кареева Я.М. Захер, представленный в книге воплощением преемственности в отечественной традиции изучения Французской революции. По мнению Гордона, на рубеже 1950—1960-х гг. именно Я.М. Захер не только обладал наибольшим моральным авторитетом среди советских историков Французской революции, но и олицетворял восстановление сотрудничества с зарубежными коллегами «и своими трудами, и своей биографией, и самой личностью» (с. 136).
Историки 1920-х гг. не слишком хорошо известны в отечественной традиции. Гордон во многом заново вводит их в науку, показывая, что именно в этот период оформились ключевые темы советской проблематики Французской революции: связь французской и российской революций, якобинская диктатура, демократия, террор, характер революционного действия, народные движения. Не удивительно, что к идеям и концепциям ученых 1920-х гг. возвращались историки следующих поколений. Но до реабилитации в период оттепели фамилии Фридлянда, Старосельского, Захера не упоминались, а в относительно либеральные 1960-е гг. упоминались преимущественно в критическом ключе.
Запоминается очерк о Б.Ф. Поршневе. Портрет талантливого человека, «системосозидателя», ученого с трансдисциплинарным мышлением, бунтаря и «интеллектуала самой высокой пробы» (с. 215) получился убедительным. В своем творческом поиске ученый, по наблюдению Гордона, опирался на интеллектуальный опыт 1920-х — начала 1930-х гг. Драма людей и идей советского времени хорошо передана через частную и профессиональную жизнь мэтров советской исторической науки Е.В. Тарле, А.З. Манфреда, В.М. Далина. Работающие в провинции российские историки поймут проблемы одессита В.С. Алексеева-Попова и почетного гражданина Ульяновска С.Л. Сытина, поскольку заниматься историей, особенно историей всеобщей, в отечественной провинции было непросто как в советские времена, так и теперь. Интересным получился образ А.В. Адо, признанного знатока Французской революции и «учителя в самом высоком смысле этого слова» (с. 387) (глава 9).
Изучение Французской революции в советское время было важнейшей составляющей многомерной и динамичной революционной традиции, содержание которой определялось не только социальным контекстом, но и мировоззрением людей, участвующих в ее формировании. Историки исследовали прошлое, учитывая политические потребности настоящего. «Идеологические тиски, в которых билась исследовательская мысль» на протяжении всего советского времени, основательно изученные автором в других книгах, здесь преломляются в судьбах каждого из героев книги, в которых были неопубликованные рукописи, нереализованные замыслы, десятилетия жизни, потерянные в Гулаге, тяжелая болезнь Я.М. Захера, самоубийство Я.В. Старосельского, расстрел Г.С. Фридлянда.
Но это одна сторона дела. Как ни парадоксально, советская историография Французской революции уже в пору своей молодости, по мнению Гордона, привлекала внимание прежде всего «ангажированным» подходом (с. 44). Объясняя этот парадокс, Гордон приводит рассуждение Р.Ю. Виппера: «Бывают эпохи, когда хочется сказать <…> не история учит понимать и строить жизнь. А жизнь учит толковать историю. Такую эпоху мы сейчас переживаем. Наш опыт <…> необычайно обогатился. И наши суждения о прошлом, наши исторические мнения приходится все пересматривать <…>. История из наставницы стала ученицей жизни» (с. 84). С этой особенностью во многом связаны размышления автора о роли марксизма в советской историографии.
Наряду с проблемой взаимодействия с властными структурами и организаторами науки, коллизиями коммуникации внутри профессиональной корпорации, а также проблематикой бытовой повседневности в книге характеризуется эмоциональная насыщенность среды, в которой формируется и работает историк. «Когда пытаешься оценить научный вклад предшественников из далеких 1920-х гг. прошлого века, — пишет Гордон, — приходит на ум метафора Вольтера о движущей силе страстей: подобно ветрам, они могут рвать паруса, но без ветра корабль не смог бы двигаться. Да, они страстно выражали свои политические взгляды, не скрывали, а напротив, декларировали свою идейную убежденность, не стеснялись называть ее “верой”, поскольку она касалась принципов марксизма, непреклонности в отстаивании последних, и понятие “фанатизм’’ вовсе не было для историков-марксистов одиозным» (с. 44).
Гордон отмечает близость этого духовного состояния к религиозному откровению, при том что содержанием оказывалась интернациональная социалистическая традиция, «вера в то, что возможен новый лучший мир, где “владыкой мира будет труд”, а род людской обретет, наконец, свое единство» (с. 11).
Материалы монографии свидетельствуют, что изучение «духовности как историографического фактора» может быть продолжено. Тем более, что стремительно развивающаяся трансдисциплинарная и кросскультурная история эмоций, обогащенная психоанализом и нейронауками, давно приглашает обратить внимание на эмоциональное измерение исследовательского труда, в том числе историографического [4].
Трудно не согласиться с Гордоном, что в историографии Французской революции образовался разрыв поколений в 30 лет (с. 14). Многое делает редакция «Французского ежегодника», возобновившего свою работу в 2000 г., однако материалов по современным методологическим проблемам в исторической науке и новейшей зарубежной историографии на его страницах явно не хватает. Стремление историков, пришедших на смену персонажам Гордона, определить свое место в отечественной историографической традиции вполне понятно, тем не менее задача воссоздания историографической полноты в этом исследовательском пространстве, очевидная уже в конце 1980-х (с. 416), сохраняет актуальность.
Гордон не предлагает обобщений, но в конкретных случаях показывает, как происходил «бриколаж по-советски», как индоктринирование методологических установок сочеталось с их переосмыслением или обходом. В результате возникали новации, шедшие вразрез с установившимся каноном: «экономическая реакционность» якобинской диктатуры у Г.С. Фридлянда и Я.В. Старосельского, оппозиция снизу как условие переворота 9 термидора у Я.М. Захера, неклассовая природа якобинизма у А.З. Манфреда, якобинизм через призму духовности у В.С. Алексеева-Попова, значение крестьянской революции в становлении французского капитализма у А.В. Адо, наконец, явное отрицание догмата «труд создал человека» и отстаивание роли вербальной коммуникации в происхождении человечества у Б.Ф. Поршнева.
Сегодня историческая наука переживает не лучшие времена. Вера в историю как «учительницу жизни» утрачена, а превратности «непредсказуемого прошлого» вытесняют из сознания людей историю как сложное знание, «предполагающее организацию прошлого в единый ансамбль, включение его в рассказ, динамичное выявление (rassemblement) его смысла, спорного в своей направленности, но бесспорного в наличии» (П. Нора) [5]. Не удивительно, что обсуждение этоса истории и роли историков в стремительно меняющемся мире приобретает все более важное значение. В таком контексте диалог А.В. Гордона с советским прошлым, которое осмысливается как присутствующее в настоящем научное наследие, утверждает единство историографического процесса и выявляет ресурсы классической традиции в поиске ответов на современные вызовы.
[1] См.: Гордон А.В. Проблемы национально-освободительной борьбы в творчестве Франца Фанона. М.: Наука, 1976.
[2] См., например: Гордон А.В. Крестьянство Востока: исторический субъект, культурная традиция, социальная общность. М.: Наука, 1989.
[3] По этой теме автор написал множество статей и три монографии, в которых личностный фактор оставался по разным причинам на втором плане. Поэтому новую книгу он считает «необходимым дополнением» к монографии о динамике революционной традиции в России: Гордон А.В. Великая французская революция в советской историографии. М.: Наука, 2009. См. также: Корзун В.П., Чеканцева З.А. Бриколаж по-советски: размышления о книге А.В. Гордона // НЛО. 2010. № 104. С. 351—356.
[4] См., например: Fitzpatrick Sh. Happiness and Toska: An Essay in the History of Emotions in Pre-war Soviet Russia // Australian Journal of Politics and History. 2004. Vol. 50. № 3. P. 357.
[5] Nora P. Présentation // Le Débat. 2013/5. № 177. P. 3.