От редакции

Editorial Preface

 

Мы представляем нашему читателю новый специальный выпуск «Нового ли­тературного обозрения», посвященный интеллектуальному наследию рабства в модерных обществах. Хотя социальный институт рабства в большинстве со­временных обществ уже отошел в прошлое (по крайней мере официально), культурная память о нем существует до сих пор и по-прежнему влияет на мно­гие стороны общественного развития — от бытовых практик до политических предпочтений, от законодательных инициатив до военных реформ, от литера -турных сюжетов до выбора научных исследований. Его последствия до сих пор сказываются на формировании индивидуальных и коллективных идентичнос -тей в (со)обществах, в которых мы живем.

Интерес к рабству в «НЛО» не случаен. Этот сдвоенный номер выходит в преддверии столетия революции, потому что без осмысления последствий крепостного права невозможно объяснить и то, что происходило в России после 1917 года, и то, что происходит сейчас. Накануне столетней годовщины мы хотим посмотреть на революцию сквозь призму коллективной травмы кре­постничества, о которой слишком редко и, как правило, однобоко говорилось после 1861 года, да и сейчас мало кто готов размышлять на эту тему бесприст -растно. В этом спецвыпуске мы не стали сосредоточивать внимание на самой революции — для нас здесь гораздо важнее пристально вглядеться в нере -шенность проблем, чьи истоки уходят в крепостничество и половинчатость ре­форм 1861 года. А для этого необходимо переосмыслить и сам феномен кре­постного права.

Одновременно номер о рабстве представляет собой часть большого много -летнего проекта «НЛО», посвященного культурно-антропологическому изу -чению закрытых модерных обществ. В рамках проекта за последние десять лет вышло четыре спецномера: «1990: Опыт изучения недавней истории» (2007. № 83—84), «Антропология закрытых обществ» (2009. № 100), «Семио тика августа в XX веке» (2012. № 116—117) и «Антропология диаспоры: Культур -ные механизмы конструирования идентичности» (2014. № 127), — не говоря о том, что и в обычных номерах мы регулярно обращаемся к этой проблема­тике в соответст вующих тематических блоках. Мы исследуем, какие идентич­ности возни кают в (со)обществах закрытого типа и как отдельные индивиды формируют внутри них свои собственные, уникальные стратегии выживания; как повседневные социальные практики частных людей размывают уровень закрытости и какие механизмы закрывания и открывания работают в этих (со)обществах. Одновременно для нас важна компаративная перспектива: мы хотим видеть, какие процессы происходят в открытых обществах в аналогич­ных ситуациях и при каких условиях то или иное общество может считаться открытым. Рабство — одна из наиболее жестоких форм угнетения и личной зависимости в эпоху модерности — помогает поставить эти вопросы наиболее остро. В конечном счете, можно ли вообще говорить об открытости общества, в котором существует рабство? И насколько открытым или закрытым оно про­должит быть после того, как рабство в нем будет формально отменено и пе­рейдет из живого опыта в область социокультурных травм?

Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо сначала определиться с тем, что мы понимаем под рабством в модерную эпоху: любые формы принудитель­ного труда, угнетения и неволи или одну конкретную эпоху из модерной исто­рии? В российских гуманитарных науках нередко воспроизводится еще более буквалистский взгляд на него как на период истории нескольких государств Север ной и Южной Америки; в этом случае рабством не считают, в частности, крепостное право. Мы придерживаемся широкого понимания этого терми на по нескольким причинам. Во-первых, если подходить к модерному рабству формально-историографически, т.е. считать его только социальным институ­том, возникшим в начале Нового времени и к настоящему моменту уже везде отмененным, то из поля зрения выпадут последствия существования этого ин­ститута. При этом ни у кого нет сомнений, что такие последствия в США, Бра­зилии, странах Карибского региона, а также в бывших странах-работорговцах (Великобритании, Франции, Нидерландах) и сегодня оказывают сильное влия­ние на их социальное и политическое устройство. Стало быть, рабство по-преж­нему актуально, оно не уходит в прошлое, а остается здесь и сейчас в виде глу­бокой коллективной травмы, которая продолжает деформировать социальные отношения. Это не говоря о том, что множество форм не оплачиваемого и обез­личивающего принудительного труда продолжает су ществовать и сегодня. Так, согласно исследованию «The Global Slavery Index» международной правоза­щитной организации «Walk Free Foundation», в мире пребывают в рабстве не менее 36 миллионов человек (данные 2014 года); две трети из них находятся в сексуальном рабстве.

Во-вторых, если отказываться считать разновидностями рабства другие формы тотального принуждения и обезличивания, овеществления, возникшие в Новое время, — от российского крепостного права до нацистских и советских концлагерей, — то возникает иллюзия уникальности этих явлений. В самом деле, между крепостничеством в Российской империи и рабством в США нема -ло различий — об этом говорят многие авторы спецвыпуска. Однако за инсти­туциональной и юридической конкретикой теряется более фундаментальная проблема — вопрос, почему в модерную эпоху в принципе оказалось возможно абсолютное угнетение человека? Почему личная зависимость в Новое время не только не исчезла, а, наоборот, превратилась в тотальную десубъективацию, при которой человек приравнен к имуществу и не имеет права даже на собст­венное тело и собственную идентичность? Именно это состояние тотальной депривации, или деиндивидуации, мы обозначаем здесь как рабство. Раб — это деиндивидуализированный индивид, отчужденный от собственной иден­тичности. В таком понимании исчезает грань между крепостным правом и иными формами угнетения и обезличивания, а методы исследования культур­ной травмы, нанесенной рабством, становятся вполне применимы и для изу -чения травмы российского крепостничества.

Рабство и проект модерности, их внутренне конфликтное сосуществова­ние — одна из ключевых тем спецномера. На первый взгляд, совмещение этих двух явлений в одном историческом времени парадоксально: ведь именно мо-дерность дала миру наиболее тщательно разработанные концепции человека, его прав, достоинства и идентичности, именно в эпоху Нового времени част­ный человек стал не просто объектом приложения властных интенций, а ав­тономным индивидом, сопротивляющимся внешним попыткам воздействия. Более того, в модерных обществах подобная автономизация частного человека стала одним из основополагающих принципов их внутренней структуры. Ка­залось бы, рабство, полностью противоположное такой ценностной парадигме, должно быть чем-то случайным, неким осколком предыдущих эпох, который модерность еще не успела преодолеть. Тем не менее ситуация гораздо сложнее. Идеи привилегированности одного человека или (со)общества перед другим, дискриминации и господства оказываются неотъемлемой стороной Нового времени — его «темной стороной», на преодолении которой держится напря­жение всего модерного проекта. Рон Айерман, один из ведущих теоретиков slavery studies, сказал в интервью, которое он дал «НЛО»:

То, что белый или светлый цвет кожи должен быть привилегированным и обла­дать более высоким статусом, остается само собой разумеющимся, почти бессо­знательным, условием современного, модерного общества. Это один из самых обескураживающих и опасных видов наследия рабства. Его преодоление нахо­дится в самом ядре проекта модерности (№ 141, с. 4).

Рабство — одна из форм проявления этой «темной модерности», и междуна­родная история аболиционизма демонстрирует, какие стратегии выбирают для ее преодоления и для открывания закрытых дискриминирующих обществ. Другой ключевой сюжет номера — деформация коллективных иден тич -нос тей в обществах, переживших рабство. По словам Айермана, эффект рабст -ва может быть сколь угодно долгим, а травма, полученная предками, стано­вится основой культурной идентичности у потомков:

В отличие от психологической или физической травмы, когда есть рана и опыт сильного эмоционального страдания отдельного человека, культурная травма означает драматичную утрату идентичности и смысла, прореху в ткани общества, которая воздействует на группу людей, достигших определенной степени спло­ченности. В этом смысле не обязательно, чтобы травму ощущали все члены сооб -щества или непосредственно пережил бы хоть кто-то из них. Однако необходимо некое событие, которое бы стало значимой «причиной», и его травматический смысл должен быть утвержден и воспринят; этот процесс занимает время и тре­бует опосредования и репрезентации (№ 141, с. 42).

Репрезентации такого рода в большом количестве представлены в практически любой культуре, в истории которой присутствует опыт рабства, господства и ра­боторговли. Их порождают потомки и бывших рабов, и бывших господ. Эти ре­презентации по-новому структурируют социальные взаимодействия, экономи­ческую и политическую жизнь, формируют бытовые практики и куль тур ные стереотипы, что еще сильнее укореняет память об опыте рабства, дискримина­ции и деиндивидуации в пережившем его обществе. Большое международное направление исследований, известное как slavery studies, к настоящему вре­мени разработало уже достаточно много способов прочтения и интерпретации этих репрезентаций, реконструирования того травматического пласта, что ле­жит под ними.

В России традиция slavery studies по-прежнему нередко представляется чем-то чужеродным, внешним по отношению к отечественной истории. По на­шему мнению, такое представление — тоже, в свою очередь, культурный сте­реотип, укорененный в непроговоренном опыте крепостничества, который не­обходимо преодолеть. Наш проект вносит посильный вклад в это преодоление.

Мы не стремились к полноте охвата материала: это потребовало бы многих тысяч страниц, что физически невозможно в рамках одного, даже двухтом­ного, спецвыпуска. Наша задача — обозначить пути переосмысления травма­тического опыта рабства и продемонстрировать, как новая антропология куль­туры помогает глубже изучить закрытые модерные (со)общества, пережившие такой опыт.