Иностранная изящная словесность в круге чтения помещиков средней руки (по архивным документам 1830—1840-х гг.)

Еще в 1922 г. А.И. Белецкий писал, что «история литературы — не только история писателей, но и история читателей»[1]. Причем наряду с мнениями литературной и окололитературной публики следует учитывать вкусы обыкновенных любителей изящной словесности. Однако, как в те же 1920-е гг. заметила Л.Я. Гинзбург, «материал современных суждений, которыми пользуемся, — это на ¾ суждения спецов <…> голос среднего читателя доходит до историка литературы крайне глухо. <…> Если литературная функция в самом деле жила на письменном столе тогдашнего чиновника, в книжном шкафу помещика, в альбоме барышни, то это равносильно тому, что мы ее не найдем»[2].

Редкую возможность услышать голоса «средних читателей» 1830—1840-х гг. предоставляют хранящиеся в Государственном архиве Ивановской области документы из семейного архива помещиков Ковровского уезда Владимирской губернии Андрея Ивановича Чихачёва (1798—1868), его жены Натальи Ивановны Чихачёвой (? — 1866), их сына Алексея (1826 — после 1874), проживавших в имениях Дорожаево и Бордуки, а также брата Н.И. Чихачёвой Якова Ивановича Чернавина (1804—1845), владельца села Берёзовик[3].

Что читали в Дорожаеве и Берёзовике? Как оценивали прочитанное? Какими критериями при этом руководствовались? Архивные документы дают ответы на эти вопросы. В результате складывается достаточно полная картина читательских интересов поместных дворян. Картина, вызывающая удивление масштабом и «пестротой»[4].

Поначалу создается впечатление о литературной «всеядности» помещиков-книгочеев. Действительно, у провинциальных любителей изящной словесности, в отличие от искушенной столичной публики, не наблюдалось строгой приверженности какому-либо одному литературному направлению. Но в их читательских предпочтениях была своя логика.

Чихачёв осуждал «отсталых» соседей-помещиков, «читающих что ни попало»[5]. В статье «Несколько слов о книге» он размышлял так: «Нельзя всего перечитать, да и к чему? Книги, как и всё в природе, свойств разнокачественных. Это ткани: одни для торжественных одежд и великолепных украшений, другие лишь на обертку. Это яства: одни питательные, другие бессочные, изнуряющие»[6].

О литературных вкусах поместных дворян можно судить уже по выбору книг и периодических изданий для чтения, но еще определеннее они выражаются в оценках прочитанного. В дневниках такие суждения обычно немногословны, а в письмах — более развернуты. Чихачёв полагал: «Читать, не сообщая никому ничего, — это величайший эгоизм, и даже не литературный, а просто обыкновенный эгоизм» (Д. 66. Л. 92). Случалось, что дорожаевский барин выносил приговор книге, не утруждая себя доказательствами: «Так-так-таки-так, сам не знаю, что-то мне не полюбилась» (Д. 57. Л. 84). Чернавин же, как правило, аргументировал свои оценки.

Помещики-книгочеи принимали во внимание мнения газетных и журнальных рецензентов. Чернавин признавался: «Я люблю читать в журналах критики и антикритики <…>. Результат подобных споров <…> всегда полезен! Через литературные прения мы более вникаем в сущность сочинения. Открываются новые красоты, новые достоинства и недостатки оного, которые более или менее, но всегда ускользают от самого наблюдательного читателя» (Д. 57. Л. 7 об.). Статьи, помещенные в литературно-критических отделах журналов, Чернавин читал прежде остальных: «Еще имею книжку “Библиотеки для чтения”, но успел только пробежать “Литературную летопись”» (Д. 58. Л. 185 об.). Примечательно, что в «Книге телеграфных сигналов»[7], куда были внесены слова и фразы, часто употребляемые в переговорах помещиков, под № 687 значится рекомендация: «Из посланного к тебе журнала прочитай в особенности критику» (Д. 155. Л. 113).

Наиболее авторитетными периодическими изданиями для Чихачёва и Чернавина были «Северная пчела», «Библиотека для чтения» и «Московские ведомости»[8]. Берёзовикский помещик в 1836 г. даже завел таблицу, в которую заносил напечатанные в них «выгодные» и «невыгодные» отзывы о литературных новинках (Д. 66. Л. 106). Однако собственные впечатления от прочитанного далеко не всегда совпадали с оценками литературных критиков.

В этой статье речь пойдет о чтении иностранной литературы, за исключением книг об исторических событиях и о путешествиях[9].

Зарубежные издания были дороги и труднодоступны для небогатых провинциальных дворян. И все-таки, судя по письмам и дневникам, в их домашних библиотеках имелись книги на французском языке. Известно, что были составлены их перечни (не сохранились), причем в нескольких экземплярах — не только для владельцев, но и для их приятелей. Об этом свидетельствует письмо Чихачёва Чернавину: «Сейчас приходил человек от Анны Ивановны Муравьевой, просить какой-нибудь книжки <…>. Ну, что было ей послать? <…> Французские мои книги ей известны, она даже и реестр их у себя имеет, но никакой из них не назначила <…>» (Д. 66. Л. 81 об. — 82).

Иностранные книги были редкостью, поэтому приходилось одалживать их соседям-помещикам, а потом беспокоиться о возврате. Так, вернувшись из усадьбы Бологово, где он гостил с супругой, Чихачёв сообщил Чернавину, что его деликатное поручение — забрать у М.Д. Николаевой ценное издание под благовидным предлогом — не выполнил: «Вчера видел я у хозяйки дома твою французскую книгу. Когда заговорила Н[аталья] И[вановна] о переплете, она сказала: “Мне бы только хотелось сделать выписку, впрочем, я ведь эту выписку, по одолжению Якова Ивановича, и тогда сделаю, когда он и из переплета получит”. Сказала, но не отдала. А я выслушал, но со стола не взял. Кто прав, кто виноват, рассуди уж ты сам» (Д. 58. Л. 88).

Оба наших помещика и сами пользовались чужими французскими книгами. Однажды Чернавин выпросил некую «французскую книжицу»[10] у суздальского помещика П.П. Секерина, а после прочтения передал своему шурину без ведома владельца. У Чихачёва тут же возник план розыгрыша, который он не осуществил, сочтя чересчур жестоким: «Хотел было я с тобою штуку удрать, да уж посовестился. А именно: хотел скорчить самым искусным образом, что французская книга, будучи от меня с Ричардой (прозвище дворового человека, данное в честь слуги Бовы-Королевича из всем известной тогда сказки. — Т.Г.) к тебе послана, по расторопности его выпала из-за пазухи, и что он ее в потемках уж не нашел, ибо хватился, прошовши довольно далеко. Ну, да пожалел твоего волнения в крови» (Д. 59. Л. 40 об.).

Иностранные журналы ковровским помещикам доставались тоже с большим трудом. В их дневниках и переписке с похвалами упоминаются только два из них — «Revue Encyclopedique» («Энциклопедическое обозрение») М.-А.-Ж. де Пари и «Revue Française» («Французское обозрение») Ф. Гизо и Ш. Ремюза. О журнале «Le Franc-parleur» («Французский говорун») В.-Ж.-Э. де Жюи Чихачёв отозвался неодобрительно: «Мой “Le Franc-parleur” никакой мне пищи не доставляет, кроме знакомства с французским словосочинением. Будь у нас эдакой журнал на Руси — сей час в Лету» (Д. 57. Л. 93). Кроме того, помещикам иногда удавалось заполучить петербургский франкоязычный журнал «Revue Étrangère» («Иностранный журнал») Ф. Беллизара и С. Дюфура, публиковавший французские литературные новинки иногда даже раньше, чем они появлялись в Париже.

Провинциальные книгочеи желали постигать «острый галльский смысл» в оригинале не только для того, чтобы практиковаться во французском, но и потому, что переводы на русский язык не всегда их удовлетворяли. Читая «Историю Иоахима Мюрата, зятя Наполеона, бывшего короля Неаполитанского» (В 3 ч. М., 1830) Л. Галлуа, Чернавин возмущался: «Но слог, слог господина переводчика! Сто бы палок, да и то должен считать еще за милость!» (Д. 59. Л. 54). Он же неодобрительно отозвался еще об одном переводе: «Записки Буриенна [Записки г. Буриенна, государственного министра, о Наполеоне, директории, консульстве, Империи и восстановлении Бурбонов: В 5 т. СПб., 1834—1836] меня весьма интересуют, но, несмотря на то, что г-н де Шапелет подарил нас многими хорошими переводами лучших авторов, слог его в Буриенне мне не всегда нравится» (Д. 66. Л. 78). Тем не менее приходилось довольствоваться переводами, опубликованными в сборниках и журналах, реже — отдельными изданиями.

Ковровские помещики знали писателей разных времен и разных стран.

Античная эпоха была представлена в библиотеке Чернавина одним изданием — «Публия Овидия Насона превращения, переведенные с латинского на российский язык» (В 2 кн. СПб., 1772—1774). Можно предположить, что ему были знакомы и сочинения Вергилия. Косвенным доказательством этого служит внимание к статье о «знаменитом римском поэте, родившемся за 70 лет до Р[ождества] Х[ристова]» (Д. 60. Л. 125 об.) в первом томе «Энциклопедического лексикона» (СПб., 1833) А.А. Плюшара. Помещики читали и других античных авторов. Безусловно, им обоим была известна «Одиссея» Гомера. Чихачёв шутливо справлялся у Чернавина, благополучно ли тот преодолел одну версту между Бордуками и Берёзовиком: «Как ты вчера пристал к берегам Итаки?» (Д. 57. Л. 34). Однажды, раскаиваясь в болтливости, Чихачёв припомнил известную притчу древнегреческого мудреца: «Язык, ах! Язык! Вспомнить должно Езопа» (Д. 54. Л. 12). При иных обстоятельствах он, напротив, гордился своим «витийством, превосходящим всех Демосфенов и Цицеронов» (Д. 57. Л. 64). В дневниках и письмах ковровских помещиков присутствуют имена великих людей древности (Фемистокла, Цезаря и пр.), а также античных богов (Аполлона, Венеры, Бахуса, Борея и др.).

Дальнейшая история мировой литературы, вплоть до середины XVIII в., была провинциальным дворянам почти не известна. Лишь два великих произведения, написанные в XVII в., — трагедия В. Шекспира «Гамлет» в переводе Н.А. Полевого (СПб., 1837) и поэма Дж. Мильтона «Возвращенный рай» (установить издание не представляется возможным) — упоминаются в документах из дорожаевского архива.

«Бестселлеры» XVII — первой половины XVIII в. — любовные, нравоописательные и авантюрные романы — представлены только двумя книгами. Одна из них — «Хромой бес» А.-Р. Лесажа в переводе В. Волжского (В 3 т. СПб., 1832). В 1837 г. Чихачёв и Чернавин позаимствовали ее у тейковского купца С.И. Каретникова.

Вторая — китайский роман «Хао цю чжуань» («История счастливой четы»), написанный во второй половине XVII в., переведенный на английский, французский и немецкий языки в XVIII в. и получивший достаточно широкую известность в Европе. Русский перевод вышел в свет под заглавием «Гаю-киу-чуэнь, или Благополучный брак» (В 4 ч. М., 1832—1833)[11]. Мнения помещиков о китайском романе разделились. Чернавин иронически отозвался о его героях: «Очень жаль, что сочинителю не заблагорассудилось уведомить публику, был ли плод от супружества Тио-Чунг-Ю с прелестною Шуэй-Пинг-Син. А очень бы любопытно знать эту статью. Каждый из них не имел решительно никакого порока, оба одарены были непостижимою проницательностью, обладали необыкновенным умом, умели всегда безошибочно располагать своими действиями, последствия которых всегда увенчивались успехом, и если имели и какие-либо страсти, то всегда умели подчинять их своему рассудку. Словом, это была самая совершеннейшая чета!!! Которая, кажется мне, только и может существовать в китайском романе!» (Д. 59. Л. 19 об.). Чихачёв возразил: «Хулить за то роман нельзя, что действующие лица слишком нравственно хороши. Невероятность вреда не делает, а притом возбуждает в добросердном читателе желание к подражанию» (Там же. Л. 20).

Наиболее сильное влияние на обоих помещиков оказала литература эпохи Просвещения. Знакомство с ней состоялось в юности — во время учебы Чихачёва в Академической гимназии при Московском университете (1809—1811) и в Дворянском полку (1813—1815), а Чернавина — в Морском кадетском корпусе (1817—1815). Конечно, в зрелые годы они не слишком часто возвращались к сочинениям, на которых были воспитаны. Но просветительская литература продолжала оказывать мощное влияние не только на их мировоззрение, но и на читательское поведение. Рожденные на рубеже XVIII и XIX столетий читатели с юных лет накрепко усвоили характерное для эпохи Просвещения отношение к книге как к источнику знаний и духовных наставлений. «Чтение для всякого человека есть потребность необходимая. Век живи, век учись. А учиться без чтения нельзя. Все, что человечество испытало, повествуется в книгах. Все обязанности, все права, все предостережения человеческие — все без исключения в книгах. Можно ли не любить чтения?»[12] — вопрошал Чихачёв.

Отзывы о сочинениях Вольтера и Руссо в сохранившихся дневниках и письмах не обнаружены, но они, без сомнения, были важной частью умственного багажа помещиков. Об этом говорит хотя бы тот факт, что имена великих французов были включены в «Книгу телеграфных сигналов» (в ней значится всего 13 литераторов, в основном современных).

По разным поводам Чихачёв любил цитировать слова Панглосса, героя повести Вольтера «Кандид, или Оптимизм, то есть наилучший свет». Так, поделившись с шурином видами на будущий урожай, он заключил: «Все к лучшему! Вырасти на дорожаевских или бордуковских полях золото, жемчуг, алмазы или оставайся все по-прежнему, абы только не покупать хлеба и не ссориться с Опекунским советом, я все буду жужжать: Все к лучшему!» (Д. 57. Л. 75). Сообщая ему же о несостоявшейся женитьбе одного из общих знакомых, Чихачёв вновь вспомнил известное изречение: «Donc le mariage n’est pas encore achève[13] и легла в долгий ящик, а будущее… ото всех сокрыто. Остается убеждаться панглоссовским: Все к лучшему!» (Д. 59. Л. 38 об.).

Осведомленность в биографии Вольтера и ориентация на нее, «укрупняющая»[14] каждодневную жизнь русского барина, проявились в шутливом переименовании усадьбы Бордуки в Ферней[15], а ее владельца — в «фернейского философа». Вот как Чихачёв извещал Чернавина о своем времяпрепровождении: «Сегодняшний же день фернейский мудрец проводит уединенно в мечтании, в соображении, в размышлении и мытии в бане» (Д. 59. Л. 69 об.). Свои послания шурину Чихачёв иногда подписывал: «Фернейский мудрец» (Д. 57. Л. 113), «Фернейско-бордуковский мудрец», (Д. 57. Л. 85), «Прожектёр фернейский» (Д. 59. Л. 66) и «Волтер (без вольнодумства)» (Д. 59. Л. 66). Подпись Старец Чихачёв под статьями в «Земледельческой газете»[16] отдаленно напоминала один из псевдонимов Вольтера — Старец, едва цепляющийся за жизнь.

В ближайшем окружении Чихачёва и Чернавина были читатели Вольтера. В Фонде редких документов Ивановской областной научной библиотеки мне удалось обнаружить два тома из «Полного собрания всех поныне переведенных на российский язык и в печать изданных сочинений г. Вольтера» (Ч. 1. М., 1802; Ч. 5. М., 1805), принадлежавшие С.И. Каретникову.

Имя Ж.-Ж. Руссо в рукописях ковровских помещиков встречается всего лишь два раза: в уже упомянутой «Книге телеграфных сигналов» и в письме Чернавина от 9 марта 1834 г., где идет речь о какой-то книге J.-J. Rousseau, которую он одолжил помещице А.И. Муравьевой (Д. 59. Л. 22 об.). В его же дневнике 1835 г. имеется запись о чтении «Les confessions» («Исповедь») (Д. 60. Л. 66 об.). Без сомнения, руссоистские идеи были знакомы обитателям «самого глухого места» (Д. 57. Л. 41 об.), усвоены ими (не только из первоисточника, но и через посредство Ж.-Ф. Мармонтеля[17], Н.М. Карамзина и других любимых авторов) и нашли отражение в дневниковых и эпистолярных рассуждениях.

Так, 12 апреля 1834 г. Чихачёв делился с шурином своими мыслями о преимуществах сельской жизни перед городской: «Весна в деревне для меня удовольствие неизъяснимое. И будь я распорядитель целых миллионов талеров, я бы на четвертой неделе поста — никак не позже — выезжал бы всегда из города в деревню. Ибо какая превеличайшая разница: смотреть на грязную мостовую, на забрызганные экипажи и цокули домов, на запачканные сапоги, калоши и концы платьев, ничего не видать далее соседнего дома — или любоваться открывающимися постепенно обширными полями, уничтожением необозримых масс снегу, внимать пиетическому шуму весенних вод, видеть большое их сегодня собрание и через ночь вступившую речку в свои берега. Подсмотреть в зрительную трубу первого пахаря — это что твоя Венера Медицейская, что твой Аполлон Бельведерский! C’est de curieux pour moi![18] А первые развернувшиеся листья зелени? А первая трель соловья? Не в клетке, не в Охотном ряду, нет, там песня его — песня узника, а здесь, в кустах, в леску, в роще. Это торжественнейшая ода всей природе, самое великолепнейшее торжество свободы. В городе величайший из богачей имеет под своим жилищем десятину, здесь мы, люди слишком средней руки, утомимся до усталости, дойдя до границы своего владения. Одним словом, весну встречать непременно в деревне надобно» (Д. 59. Л. 58—58 об.).

Дорожаевскому помещику были не чужды мысли о скоротечности земной жизни и о смысле человеческого существования. Вот запись в его дневнике 1831 г.: «Сегодня мне пришла в голову мысль, что жизнь человеческая, сколь бы продолжительна она ни была, все под конец покажется мала и коротка. Все истекшее поприще есть, по существу, одно почти мгновение. Оставляя жизнь, оставляешь все, кроме одного воспоминания. Из этого делаю заключение, сколько человек должен во время младости своей учиться и образовывать свою душу и сердце, чтобы хоть маленькое поприще жизни своей совершить так, чтобы оставить хорошее о себе воспоминание» (Д. 54. Л. 8). Когда такие настроения посещали Чихачёва, он перечитывал «кант Юнга» (Д. 57. Л. 62) — религиозно-дидактическую поэму Э. Юнга «Жалоба, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии» (какой из многочисленных переводов был в дорожаевской библиотеке, установить невозможно).

Впрочем, отвлеченному философствованию и меланхолическому настроению помещики предавались нечасто. Гораздо более их волновали дела насущные. Обитатели Ковровского уезда с интересом читали так называемые государственные романы, в которых в занимательной форме излагались принципы наилучшего общественного устройства. Эти книги были для помещиков не только источниками политических идей, но и практическими руководствами по управлению вотчинами.

Уже отмечалась такая важная особенность «социального самочувствия дворянина», как уподобление усадьбы государству и стремление привести ее в соответствие со своим идеалом общественного порядка[19]. Так и Чихачёв в статьях, опубликованных в «Земледельческой газете» и «Владимирских губернских ведомостях», проводил параллели между обществом и семьей, государством и усадьбой[20]. К своим трудам по обустройству поместья он относился как к части великой задачи обустройства России: «Из малых наших семейств состоит та великая семья — сословие дворянское, благосостояние которого отражается и по всему Отечеству. Следовательно, всякое улучшение семейного быта, бесспорно, принесет пользу и Отечеству»[21].

В 1830-е гг. Чихачёв и Чернавин неоднократно обращались к книге «Приключения Телемака» Ф. Фенелона[22], созданной на рубеже XVII—XVIII вв. и предвосхитившей идеи эпохи Просвещения. Описанное в романе государство Салента — монархическое, сословное, аграрное. Все граждане, начиная с верховного правителя, ведут умеренный образ жизни и самозабвенно трудятся ради общего блага. Такое представление о процветающем государстве было понятно и близко помещикам и служило примером для подражания.

С этим романом, написанным для наследника французского престола, Чихачёв познакомил сына Алешу, когда тому едва исполнилось восемь лет. Полагая, что «раннее внушение обязанностей спасительно»[23], Чихачёв вновь и вновь побуждал сына к чтению этой книги. «Я с Алешей разыгрываем дуэт из “Телемака”» (Д. 59. Л. 49 об.), — сообщал он шурину на первой неделе Великого поста в 1835 г. В 1838 г. во время летней вакации воспитанник Московского дворянского института Алексей Чихачев читал «французского Телемака», и папенька его «весьма хвалил за хорошее чтение» (Д. 71. Л. 5).

Не только идейные взгляды, но и эмоциональный мир провинциальных дворян формировались под влиянием литературы XVIII — начала XIX в.

Важнейшими из человеческих достоинств дорожаевский помещик считал «чувствительность» и «поэтичность», то есть доброту, искренность, способность восхищаться всем высоким, наслаждаться прекрасным, а также умение устно и письменно выражать свои мысли и ощущения. Раскрывая в письме к шурину от 15 апреля 1845 г. свою душу, Чихачёв признавался: «…меня почти ничто не может двигать, кроме высоких чувств <…>. Жизнь человеческая, ах, что это за преогромное, разнообразное поприще. Счастлив, кто проводит ее прозаически, без затей. А уж как у кого поэзия в жизни заведется, ах, Боже мой, сколько тут и радостного и горестного!» (Д. 95. Л. 41—42)[24]. Дорожаевский помещик с гордостью относил себя к таким натурам, которые «всё хватаются за поэтическое» (Д. 58. Л. 43 об.). Эта самооценка совпадала с мнением окружающих. Так, Чернавин признавал, что его зять щедро наделен «поэтическим воображением» и «изящным вкусом» (Д. 57. Л. 14 об., 95 об.).

Движениями своей души, даже мимолетными, Чихачёв дорожил и хотел сохранить память о них для себя и для потомков. Чтобы «не растерять чувств» (Д. 54. Л. 18), он на протяжении многих лет вел дневники.

Вспоминая свое детство, Чихачёв именно с книгой связывал пробуждение сильных и возвышенных эмоций. В письме к своему духовному отцу М.В. Миловскому, которое хранится в Государственном архиве Ивановской области в фонде краеведа Н.А. Звездина, он сообщал: «Припоминаю раннюю чувствительность свою. Едва умел читать, меня уж прослезила в “Золотом зеркале” картинка умирающей матери, подле которой на коленях стояла почтительная дочь»[25]. Речь идет об одном из многочисленных переизданий книги «Золотое зеркало для детей, содержащее в себе сто небольших повестей для образования разума и сердца в юношестве, с присовокуплением к оным вырезанных на меди ста картинок» (В 4 ч. СПб., 1787). Эта «энциклопедия детских пороков и добродетелей»[26] включала в себя нравоучительные рассказы немецкого писателя и педагога И. Кампе и французского автора А. Беркена.

Сына Алешу и дочь Сашу Чихачёв хотел видеть «добродетельными, и чувствительными, и сострадательными к ближнему» (Д. 54. Л. 8). В развитии у детей этих качеств важная роль отводилась чтению. В 1836 г. Андрей Иванович передал «Золотое зеркало» десятилетнему Алеше, который пришел от книги «в восхищение» (Д. 58. Л. 83). Нежный отец с умилением наблюдал плоды своего воспитания. Описывая в дневнике 1831 г. трогательную сцену расставания Алеши с другом Сашенькой Калакуцким, он воскликнул: «И в самом детстве чувствительность сильна!» (Д. 54. Л. 13).

Как видим, и в 1830-е гг. Чихачёв оставался верен идеалу, сложившемуся в юности под влиянием сентиментальной литературы. Сохранился интерес и к ней самой. На протяжении всей первой трети XIX в. супруги Чихачёвы и Чернавин продолжали читать и перечитывать сочинения основоположников сентиментализма. Так, книгу Л. Стерна «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии», давшую название всему направлению, Чернавин одолжил Чихачёву в 1835 г. (Д. 59. Л. 67). Это был перевод на русский язык под названием «Путешествие Йорика по Франции, или Забавные и остроумные замечания и живописные оттенки нравов и характера французского народа до революции» (В 4 ч. М., 1806).

Помещики не пренебрегали и сентиментальной беллетристикой. Они с удовольствием погружались в любовные романы и повести, в которых восхвалялась добродетельная жизнь на лоне сельской природы: «Луиза, или Хижина среди мхов» (В 2 ч. М., 1790) Э. Хелм, «Новые Мармонтелевы повести, изданные Н. Карамзиным» (В 2 ч. М., 1794, 1798) Ж.-Ф. Мармонтеля, «Новые семейственные картины, или Жизнь бедного священника одной деревни и его детей» (М., 1805—1806), «Амалия Горст, или Тайна быть счастливым» (В 2 ч. М., 1818)[27], «Барон Бергедорф, или Правила, основанные на добродетели» (В 4 ч. М., 1823) А.-Г.-Ю. Лафонтена, «Благодеяния Морфея» (М., 1784) Ф. Тюрбана. Перечитывали комедию «Ненависть к людям и раскаяние» (М., 1796) А.-Ф.-Ф. фон Коцебу[28], псевдоисторические романы М.-Ф. Жанлис и ее моралистические рассказы «Вольнодумство и набожность», «Белая магия, или Благонамеренный шарлатан» в переводе Н.М. Карамзина.

Примечательно, что френетические романы, столь популярные в то время[29], не вызывали интереса у обитателей Дорожаева и Берёзовика. Их привлекали идиллические картины, а не загробные тайны и жуткие злодеяния. Они верили в торжество добра и справедливости, а пессимистический взгляд на мир был им чужд.

Видимо, поэтому в круге чтения Чихачёвых и Чернавина отсутствуют английские «готические» романы А. Радклиф, Х. Уолпола, М.-Г. Льюиса и др. А немецкий «тривиальный» роман (И.-Г.-Д. Цшокке, Х.-А. Вульпиус, Л.-А. фон Арним) представлен лишь «Жизнью, мнениями и странными приключениями Эразма Шлейхера, странствующего механика» (В 2 ч. М., 1802) К.-Г. Крамера[30]. Еще один создатель «рыцарских» и «разбойничьих» романов — Х.-Г. Шписс (Спис) — был известен ковровским помещикам лишь как автор книги «Биографии безумцев», вышедшей в России под названием «Сумасшедшие, или Гонимые судьбою» (В 4 ч. М., 1816, 1817). Однако из этого мрачного сочинения Чихачёв вынес примиряющее с человеческими трагедиями умозаключение и, по своему обыкновению, выписал его: «“Всяким страданиям — самым неизъяснимым — должно искать облегчение в одной христианской религии, которая столь сильно укрепляет и услаждает нас в несчастиях, изображая нам земные испытания, как необходимо нужные для вечного блаженства, и представляя в подражание божественного своего основателя, как невинного страдальца” (Из книги “Сумасшедшие”. Соч. Г. Списа)» (Д. 54. Л. 26).

В реестре берёзовикской библиотеки значится «Алексис, или Домик в лесу» (В 4 ч. М., 1800) Ф.-Г. Дюкре-Дюмениля — французский сентиментально-моралистический роман с элементами готики. Но ни в 1830-е, ни в последующие годы эту книгу не перечитывали, считая ее, как и другие сочинения Дюкре-Дюмениля, устаревшей. Чихачёв замечал: «Мы живем не в том уж веке, чтобы “Лолотта и Фанфан” (роман Ф.-Г. Дюкре-Дюмениля “Лолотта и Фанфан, или Приключения двух младенцев, оставленных на необитаемом острове”, первая публикация которого на русском языке появилась в 1791 г. — Т.Г.) печатался 6-м изданием. Нет, нас автор прельщай, восхищай, очаровывай, увлекай» (Д. 59. Л. 30 об.). Писатель, отвечающий этим требованиям, именуется «Романтическим» (Там же).

Слово «Романтический» (всегда с заглавной буквы) Чихачёв употреблял и применительно к собственным наблюдениям и настроениям. Так, в письме к Чернавину он делится впечатлениями от прогулки по саду: «А на ту пору дождик, да какой? Самый Романтический. Тихо так, что не колыхнет ни один листочек, и он столь мелок, что и невидим, а, между прочим, довольно част» (Д. 58. Л. 143). Важно отметить, что определение «романтический» относится не к бурному ливню с грозовыми раскатами, а к тишайшему дождику.

Мирных обитателей усадеб пугала разъяренная природная стихия, так же как и неистовство человеческих страстей. В 1831 г. Чихачёв сделал пространную выписку из книги неустановленного автора «Природа, зеркало благости и премудрости Творца» (В 2 ч. М., 1805), переведенной с немецкого языка Д.И. Дмитревским: «Что вреднее для жизни и здоровья человеческого как нетелесные яды — страсти души нашей? Каких ужасных действий не производит гнев? Не снедает ли корня жизни страстная любовь, тайное неутолимое желание? Не низводит ли в гроб отцов и матерей сокровенная печаль? Зависть, всегдашнее недоброжелательство и беспокойство не иссушают ли всех соков во многих людях? Не все ли моралисты жалуются на ложное направление, на безмерную жестокость, на ярость и бешенство наших страстей? Но, однако, тот не знает ни человека, ни мира, кто их совсем хочет осуждать и искоренять, когда надлежит только оные ограничивать, обуздывать, наклонять, управлять и останавливать. Многих не видели бы мы великих и геройских дел, если бы душа наша не могла иногда воспламеняться, собирать всех своих сил и устремлять их на один предмет» (Д. 54. Л. 37 об. — 38). Значит, сильные чувства представлялись Чихачёву опасными и нуждались в подобном рационалистическом оправдании, их следовало контролировать и направлять в разумное русло.

Обладая от природы буйным нравом, Чихачёв осуждал себя за это: «Меня более всего сокрушает мой дурной характер. Как часто и как ужасно я бешусь!» (Д. 54. Л. 16). Чтение, наряду с молитвой и ведением дневника, было одним из самых действенных способов «себяисправления». Книги должны были успокаивать бушующие страсти, а не разжигать их.

Романтической экзальтированности мирные обитатели усадеб явно предпочитали сентиментальную («просветительски-нормативную», по определению В.И. Каминского[31]) чувствительность. В библиотеке Чернавина романтическая проза первых двух десятилетий XIX в. представлена лишь одной книгой[32] — романом Ф.-Р. де Шатобриана «Атала, или Любовь двух дикарей в пустыне» (М., 1802), провозглашающим, что примечательно, победу духа христианской кротости над дикой стихией страсти. Созданные в тот же период выдающиеся романы, в которых показана разрушительная сила чувств, такие как «Коринна» и «Дельфина» А.-Л.-Ж. де Сталь, «Эликсир сатаны» Э.-Т.-А. Гофмана, «Адольф» А.-Б. Констана, «Жан Сбогар» Ж.-Ш. Нодье, не были прочитаны ни в Дорожаеве, ни в Берёзовике.

Из всех творений Дж. Байрона ковровским помещикам была знакома только поэма «Невеста абидосская» (СПб., 1833) в переводе И.И. Козлова[33], а из Ф. Шиллера — трагедия «Вильгельм Телль» в переводе А.Г. Ротчева (М., 1829)[34].

Гораздо бóльшим, правда, не всегда благосклонным вниманием провинциальных дворян в 1830-е гг. пользовались новинки иностранной словесности. Возможность познакомиться с ними «обитатели самого глухого места» (Д. 57. Л. 41 об.) получили благодаря издателям Н.А. Полевому, Ф.-Г. Ротгану и Н.И. Надеждину. В дневниках и переписке помещиков неоднократно упоминаются «Повести и литературные отрывки, изданные Н.А. Полевым» (В 6 ч. М., 1829 — 1830), «Библиотека романов и исторических записок, издаваемых книгопродавцем Ф. Ротганом» (В 13 ч. СПб., 1835) и «Сорок одна повесть лучших иностранных писателей, изданная Николаем Надеждиным» (В 12 ч. М., 1836). Кроме того, они читали переводы романов и повестей в журналах «Библиотека для чтения», «Московский телеграф», «Отечественные записки», иногда пользовались отдельными изданиями.

Самым читаемым из зарубежных писателей был П.-Ш. де Кок. Его роман «Белый дом» (La Maison blanche. Р., 1837) берёзовикский барин читал в оригинале «пятьсот раз» (Д. 66. Л. 81 об.). В подлиннике ему были известны еще два сочинения этого автора — «Рогоносец» (Le cocu. P., 1832) и «Сестра Анна» (Soeur Anne. P., 1825). Второе из них Чернавин даже начал переводить с французского языка на русский (см.: Д. 135), потому что существующий перевод ему не понравился. Кстати, журнальные рецензенты также высказывали претензии в адрес переводчиков. Так, Белинский отмечал, что в оригинале романы Кока «больше забавны и смешны, нежели грязны, какими они особенно делаются в русском переводе»[35].

Во второй половине 30-х гг. ковровские помещики повторно, уже на русском языке, прочитали «Рогоносца» (В 4 ч. СПб., 1838) и еще несколько сочинений плодовитого французского беллетриста: «Парижский цирюльник» (В 4 ч. СПб., 1831), «Монфермельская молочница» (В 5 ч. СПб., 1832), «Сестра Анна» (В 4 ч. СПб., 1834), «Сын жены моей» (В 2 ч. СПб., 1835), но не сошлись в их оценке.

Чихачёв отзывался о сочинениях де Кока неодобрительно: «Я прочитал поболее сотни страниц из “Сына жены моей”, и мне ничего в ней не нравится. Собрание бредней безо всяких рассуждений. Что-то вроде “Не любо — не слушай”»[36] (Д. 58. Л. 127 об.). Чернавин, очевидно, придерживался иного мнения, но не стал возражать зятю. А вот по поводу романа «Рогоносец» между ними возник спор. Чихачёв сердился: «…читал “Рогоносца” <…> но ничего путного не нахожу на свой вкус» (Д. 57. Л. 33 об.). Чернавин советовал: «Читай дальше. Право, хорошая книга, а если слог не нравится, то вини одного переводчика, есть места в этом романе истинно прекрасные и заслуживающие особенного внимания читателя, переводчик много кое-чего выпустил и при свидании я тебе, если хочешь, скажу, что!» (Там же). Дочитав книгу до конца, Чихачёв не изменил своего отношения к ней: «Мне не нравится. 1. Слог не гладок. 2. Конец плачевный, да и так-так-таки-так, я сам не знаю, что-то мне не полюбилась» (Д. 57. Л. 34). Чернавин на это отвечал: «Что делать, что “Рогоносец” тебе не понравился. Про слог я ни полслова. А зачем конец плачевный, пособить этому, увы, нельзя, и винить за это сочинителя, по-моему, что-то строго. Впрочем, chacun a son goût![37]» (Там же).

Примечательно, что к достоинствам книги Чернавин отнес не занимательную фабулу, не юмор и не пикантные картины (чем на самом деле привлекали романы Кока), а некие «истинно прекрасные места». Берёзовский барин, для которого чтение было едва ли не единственным занятием, не смел сознаться зятю и даже самому себе в том, что читает для развлечения. В юные годы Чихачёв и Чернавин усвоили отношение к чтению как к серьезному и полезному делу. Главными требованиями к литературным произведениям были познавательность и нравоучительность содержания. Чернавин не желал признать, что романы модного французского писателя им не отвечали. Чихачёв был более принципиален, но не до конца. Возмущаясь пустотой и безнравственностью романов Кока, он все-таки их читал, хотя и сожалел о напрасно потраченном времени.

Другие, не менее популярные, чем де Кок, писатели — Ж. Жанен, В. Гюго, Т. Готье — вовсе не упоминаются на страницах документов из дорожаевского архива. И это удивительно, поскольку их произведения публиковались в сборниках Ротгана и Надеждина, а также в периодических изданиях, которые Чихачёв и Чернавин регулярно читали. Почему же они прошли мимо ярких представителей так называемой «неистовой словесности»? Видимо, по той же причине, по которой их миновало увлечение готическими романами. Идиллическая атмосфера усадьбы не располагала к чтению «неистовой литературы» с ее пессимизмом, описаниями злодеяний и проявлений извращенной чувственности.

Но все же обитатели Дорожаева и Берёзовика познакомились с отдельными произведениями О. де Бальзака, А. де Виньи, Г. Друино, Ш. Нодье, Ф. Сулье, М. Марсона, Э. Сю, А. Дюма, которых русские критики также относили к «неистовой школе».

Повесть О. де Бальзака «Старик Горио» они прочли в «Библиотеке для чтения» (1835. Т. 8, 9), где она была напечатана в сокращенном и переделанном виде с полемическими примечаниями ярого противника «юной французской словесности» О.И. Сенковского. Очевидно, Сенковский убедил их в том, что Бальзак — «защитник безнравственности», и первая реакция Чернавина была сурова: «Образ мыслей автора, г-на Бальзака, мне весьма, весьма не нравится, что-то чересчур по моде рассуждает» (Д. 59. Л. 55 об.). Чихачёву понравились отдельные «удачные и новые выражения», которые он выписал: «почувствовать в сердце острие вопроса»; «объявить женщине подобный ультимат» (Д. 57. Л. 87). Другие же фразы, хотя и отталкивающие, заставили задуматься: «“Туловище раздутое, как у кладбищенской крысы”. Я не знаю, как бы ты принял это выражение, до него дочитавшись, а меня оно остановило: стало, нас не одни черви кушать станут, но и крысы!!... От скольких мыслей и действий суетных человек должен бы воздержаться, подумав, чьей добычей будет его тело? Впрочем, выражение гаденькое (по-моему)» (Там же). Но в целом повесть показалась Чихачёву «утомительной», а персонажи (девица Мишоно, г-н Пуаре) — «гадкими» (Там же).

По мере роста популярности Бальзака в России[38] мнение Чернавина о нем изменилось. В 1838 г. он приобрел у книжного разносчика новую книгу французского автора — «Сцены из частной жизни, изданные г. Бальзаком» (В 5 ч. СПб., 1832—1833). В том же году «читал повести Бальзака, данные <…> А.Н. Кронер» (Д. 60. Л. 153 об.)[39], а также «прекрасную статью» (Там же. Л. 185 об.) «La Femme de trente ans» («Тридцатилетняя женщина») в «Revue Étrangère»[40].

Чернавин прочитал повесть Э. де Жирарден (Д. Ге) «Трость Бальзака» (СПб., 1837), обещающую раскрыть тайну бальзаковского дара знать то, что спрятано от посторонних. Но фантастический сюжет о волшебной трости, делающей своего обладателя невидимым, не пришелся ему по вкусу: «Дочитал “Трость Бальзака”. Она мне мало понравилась. Дельного в ней ничего нет» (Д. 60. Л. 37).

В том же дневнике Чернавина за 1838 г. упоминается роман Теодора Анна «Герцогиня Беррийская, пленница в Бле: романический эпизод из истории Франции последних времен, т.е. 1830, 1831 и 1832 годов» (В 2 ч. М., 1833—1835), но без комментариев.

Роман Г. Друино «Зеленая рукопись» (В 2 ч. М., 1833) помещики оценили по-разному. «Книга эта мне нравится» (Д. 60. Л. 23 об.), — заявил Чернавин. Чихачёв не согласился: «Во весь день я читал вслух для жены своей 1-ю часть “Зеленой рукописи”, которая в глазах моих неудовлетворительна. И ежели ты спросишь, чего же мне надобно, чтобы я был доволен сочинителем, не буду уметь отвечать на это» (Д. 59. Л. 51). По настоянию шурина он продолжил чтение, но по-прежнему без удовольствия: «Дочитав до 120 стр. второго тома, я, к сожалению, сказать должен, что все-таки книга мне не нравится. Не знаю почему. Не знаю отчего. Но только не нравится» (Д. 59. Л. 51 об.).

И лишь заключительная часть романа заставила Чихачёва отнестись к нему более благосклонно: «Принося тебе, братикос, покорнейшую благодарность за “Зеленую рукопись”, должен сказать тебе: вторая половина 2-й части мне столько понравилась, что я не могу сказать дурного об целом сочинении» (Д. 59. Л. 53). В конце романа главный герой Эммануил, ранее захваченный водоворотом страстей и совершивший множество ошибок, наконец обратился к завещанной отцом «зеленой рукописи» — собранию нравственных наставлений, стал им следовать и обрел тихое семейное счастье. Больше всего Чихачёву понравились следующие сцены: «Бракосочетание и описание семейственной жизни Эммануила с Лалагеею — восхитительно. Оскорбление на бале — трогательно. Посещение Лалагеи в темнице — чувствительно» (Д. 59. Л. 53).

Опубликованный в «Московском телеграфе» (1832. Ч. 46. № 13—15; Ч. 47. № 16) эпизод из романа «Стелло, или Голубые бесы» Чихачёв не одобрил. По его представлениям, дух глубочайшего отчаяния, которым проникнуто сочинение А. де Виньи, — греховный, внушенный дьяволом: «“Телеграф”, которого я также прочитываю, сообщает мне и доброе и чертовщинку: последнее — перевод с французского под названием “Жильберт и Людовик XV”» (Д. 57. Л. 41).

Роман Ф. Сулье, еще одного корифея «неистовой словесности», «Маргарита» (Отечественные записки. 1842. Т. 21. № 5) Чихачёв прочел, но «вовсе <…> не понял» (Д. 95. Л. 39 об.).

В 1845 г. дорожаевский помещик познакомился с новинкой «юной французской словесности» — романом Э. Сю «Парижские тайны» (В 8 ч. СПб., 1844) и остался им недоволен: «Разговаривали о книге “Парижские тайны”, которую все превозносят, а я такой похвалы нахожу ее не заслуживающею» (Д. 95. Л. 50). Однако спустя несколько дней он вновь стал читать роман вслух для девятнадцатилетнего сына и не мог оторваться: «Я весь день читал 8-ю и 9-ю часть “Парижских тайн”. И Алеша, слава Богу, начал привыкать к чтению» (Там же. Л. 58).

Как можно было уже заметить, из современных иностранных авторов Чихачёв знал в основном французских. Писатели других стран не попадали в поле его зрения. Но случались приятные исключения. Так, в журнале «Сын Отечества и Северный архив» (1833. Т. 38. № 39—40) Чихачёв наткнулся на повесть американского писателя Д.К. Полдинга «Синий чулок» из сатирической серии «Салмагунди», и она ему очень понравилась: «Автор, по-моему, мастерски разделался с читателем!!» (Д. 57. Л. 7).

Чернавин больше, чем его зять, интересовался иностранной литературой и выше ее оценивал. Об этом свидетельствует хотя бы такой эпизод. Пролистав очередной том «Библиотеки романов и исторических записок, издаваемых книгопродавцем Ф. Ротганом» и не найдя в нем ничего интересного, Чихачёв передал его шурину для того, чтобы тот вернул книгу ее владельцу, их приятелю С.И. Каретникову. Но Чернавин «Ротгана удержал у себя» на тот случай, если «захочется что-нибудь прочесть» (Д. 58. Л. 8 об.). Чихачёв посоветовал ему не тратить время зря: «Ротгана ты напрасно удержал. Твой новый календарь[41] гораздо и занимательнее, и лучше, и полезнее» (Там же. Л. 11 об.).

Берёзовикский помещик чаще и внимательнее, чем дорожаевский, читал произведения современных французских, английских, немецких и американских авторов, опубликованные Н.И. Надеждиным в сборнике «Сорок одна повесть лучших иностранных писателей» и Н.А. Полевым в сборнике «Повести и литературные отрывки», но отзывов о них, к сожалению, не оставил.

«Прекрасной повестью» (Д. 60. Л. 94) Чернавин назвал «Иньесу де Ла Сиеррас» Ж.-Ш. Нодье, опубликованную в «Библиотеке для чтения» (1837. Т. 24). Похвал удостоились также роман М. Массона и А. Люше «Воскрешенный Тадеуш», изданный на русском языке под заглавием «Повешенный» (В 4 ч. СПб., 1836), и новелла А. Дюма «Pascal Bruno» («Паскаль Бруно»), напечатанная в «Revue Étrangère».

Но, несмотря на лестные отзывы Чернавина, эти сочинения не были прочитаны в Дорожаеве. Чихачёв и его супруга предпочитали авторов, следовавших сентиментально-идиллической и дидактической традиции. Им нравился роман «Человек в незнакомом мире, или Семейство графа***» (СПб., 1832) представителя литературного бидермейера Г. Клаурена (Г.-К. Хойна).

Горячих похвал удостоилась нравоописательно-дидактическая книга поляка Т. Масальского «Пан Подстолич. Роман уездный» (В 5 ч. СПб., 1832—1833), явившаяся продолжением неоконченного «Пана Подстолия» И. Красицкого: «Книга очень интересная» (Д. 60. Л. 114). Такая читательская реакция была подготовлена хвалебным отзывом Булгарина о новом польском романе[42], а также извещением самого автора о готовящемся переводе на русский язык его сочинения, цель которого служить «средством отвращения от зла и поощрения к тому, что истинно полезно для Отечества»[43]. В 1847 г. Чихачёв перечитал роман и повторил: «Бесподобнейшая книга» (Д. 95. Л. 119).

Книжные предпочтения поместных дворян органично вписываются в их общую картину мира.

Верный слуга престола, добродетельный христианин, рачительный помещик и любящий глава семейства искал в литературе воплощение того идеала, который стремился осуществить в своей жизни. Любимыми, достойными подражания были для Чихачёва литературные персонажи, наделенные высокой нравственностью, чувством долга, пылкие, энергичные и самоотверженные.

Литературные вкусы Чернавина, который был всего на шесть лет моложе своего зятя, отличались от книжных пристрастий Чихачёва. Его раздражали навязчивое морализаторство и выходящая за рамки правдоподобия идеализация героев в нравоописательно-дидактических романах. Отставной капитан-лейтенант Чернавин, одинокий, тоскующий в деревенской глуши по морю и далеким странам, отдавал предпочтение новейшим творениям писателей-романтиков. Ему были близки их герои — холодные, разочарованные, утратившие смысл существования.

Как видим, иностранная изящная словесность занимала немалое место в круге чтения провинциальных дворян.

Но история мировой литературы была доступна им в весьма ограниченном объеме. Лучше всего помещики знали произведения конца XVIII — начала XIX вв., многие из которых не утратили для них актуальности и в 1830-е, и в последующие десятилетия.

Обитатели Ковровского уезда живо интересовались и новинками изящной словесности, хотя, конечно, понимали и оценивали их сообразно своим убеждениям и вкусам.