В защиту реального

Lavocat F. Fait et fiction: Pour une frontière.

P.: Seuil, 2016. — 618 p. — (Poètique).

Вслед за лингвистическим и нарративным «поворотами» в гуманитарных науках произошел «фикциональный поворот». Проблема вымысла, интересовавшая литературу и философию со времен Аристотеля, выходит за пределы отдельных наук, формируя особую междисциплинарную область. Отмежевавшаяся от нарратологии в 1980-х гг. и поначалу ставившая перед собой задачу теоретического разграничения вымышленных и фактических повествований, эта область постепенно стала основой эпистемологической парадигмы. Сегодня, в эпоху информационных войн и «фейковых новостей», проблема соотношения вымысла и факта как никогда актуальна. При этом исследования практик создания вымысла снова выдвигают литературоведение на авансцену гуманитарного знания.

Событием во французской теории вымысла стало появление книги профессора сравнительного литературоведения Франсуазы Лавокá «Вымысел и факт: за необходимость границ»[1]. Исследование стало научным бестселлером 2016 г. и вызвало бурную реакцию, по большей части состоявшую из хвалебных откликов. В масштабном труде затрагиваются различные области знания: нейронауки, когнитивная лингвистика, нарратология, антропология и юриспруденция — с целью уточнить и углубить понятие «вымысел».

Слово «fiction» во французском языке многозначно: дефиниции варьируются от обиходного значения «обман», зафиксированного уже в XVII в. в словаре Антуана Фюретьера (ср. рус. «фикция»), до терминологического обозначения литературных текстов, описывающих вымышленный мир (ср. англ. «fiction» — художественная проза). В теории вымысла fiction традиционно трактуется в широком смысле — как все, что подпадает под определение воображаемого. В этом смысле термин относится не только к литературе, но и к обширному пространству культурных практик, порождающих все более правдоподобные миры, — от видеоигр и онлайн-реальности до косплея и фанфикшна. В то же время не перестают быть влиятельными теоретические рассуждения о фикциональной природе самой действительности. Общество потребления трансформирует наши желания (Р. Барт, Ж. Бодрийяр), основания глобальной экономики виртуализируются, а политический дискурс предстает как «машина, фабрикующая истории»[2]. Вымысел все сильнее определяет собой повседневность, вытесняя из нее саму реальность. Как эту проблему трактует теория вымысла?

Литературный вымысел — одна из древнейших филологических проблем. Начиная с Античности вымысел рассматривался с помощью различных категорий: «мимесис», «референция», «правдоподобие». Вопрос о «соизмеримости» литературного текста с действительностью по-разному изучался в семиотике, онтологии и прагматике. Возникновение теории вымысла в качестве сначала отдельной ветви нарратологии, а затем и специальной теории было вызвано задачей найти в тексте специфические указатели, позволяющие интерпретировать тот или иной нарратив как вымышленный или фактический. Критерии вымышленности были выделены в 1957 г. Кёте Гамбургер и уточнены в 1999 г. Доррит Кон — пионерами нарратологического подхода к вымыслу[3]. Схожие идеи были высказаны еще в «Мимесисе» (1946) Эриха Ауэрбаха, полагавшего, что истинность или вымышленность повествовательного текста можно определить по его внутреннему строю. Поиск критериев вымышленности текста вызвал большие споры и, в частности, нашел противника в лице Джона Сёрля, который не разделял убежденности в том, что вымысел может быть маркирован языковыми средствами[4].

Поворотом в теории вымысла (по крайней мере во французской) стало появление книги Жан-Мари Шеффера «Почему вымысел?»[5]. Шеффер выводит проблему вымысла из вербальной сферы, подвергая критическому изучению веру уже не в «бумажное», а «пиксельное» существо — супергероиню из видеоигр Лару Крофт. Тем самым он впервые поставил вопрос о виртуализации вымысла. В рамках прагматического подхода Шеффер определил вымысел как «соучастный игровой обман» (feintise ludique partagée) и связал его с понятием игры. Включение в поле исследований видеоигр и виртуального пространства существенно изменило угол зрения на проблему вымысла. Расширение сферы употребления термина привело к необходимости пересмотра самого понятия.

Лавока, определяя вымысел, соединяет сложившиеся подходы и рассматривает его в широком контексте — на пересечении семантической, онтологической и прагматической перспектив. Условием фикциональности Лавока называет гибридизацию вымышленного и фактического, а сам вымысел определяет как «культурный, чаще всего нереференциальный артефакт, который в то же время содержит в себе элементы, отсылающие к реальному миру»[6]. Однако основной задачей «Вымысла и факта» является не столько новое определение вымысла, сколько отстаивание границы между вымыслом и реальностью. Автор фактически борется с тревожным постулатом, доставшимся в наследство от постмодернистской философии: «Все есть вымысел».

За трезвым взглядом на дискурс по поводу фикциональности, который представляет собой исследование Лавока, скрывается многолетняя полемика, а сама книга местами напоминает арену критических сражений. В противовес «вымыслу без границ» Лавока выдвигает целый ряд доводов в пользу ограничения безграничности вымысла.

«Панфикционализм в постмодернистском духе» — так диагностирует Лавока унаследованное от ХХ в. состояние критики. Против «панфикционализма», ставшего одним из оплотов современной мысли — не только филологической, — и направлена рефлексия исследовательницы. Свой подход к различению вымысла и факта Лавока называет «умеренным дифференциализмом» и подкрепляет примерами как из различных культурных практик (романы, видеоигры, блокбастеры, нормативные акты, ритуалы), так и различных научных дисциплин (антропология, история, право, когнитивные науки и др.).

Размывание границ между вымышленным и реальным начало беспокоить ученых в 2010-е гг. Беспокойство вызвало даже не столько обилие пограничных практик, сколько повсеместное взаимоналожение воображаемого и фактического, до сих пор считавшихся принципиально несмешиваемыми. Неслучайно «Вымысел и факт» появился именно во Франции. Французская критика словно чувствует себя ответственной за широко распространившееся пренебрежение границей между вымыслом и реальностью. Речь, конечно, идет не о новых способах конструирования вымышленного, а скорее о размывании указанной границы в культурных и, прежде всего, литературных практиках ХХ в. Не только постструктуралистская философия и постструктуралистски понятые идеи внесли свою лепту в распространение «вымысла без границ», но и сама французская литература последней трети ХХ в. послужила своего рода полигоном для смешивания вымысла и факта. Можно вспомнить и распад жанровой системы; и появление жанровых гибридов, таких как автофикшн (смесь автобиографии и романа), докуфикшн (смесь романа и документального свидетельства) или экзофикшн (вымышленная биография реальной исторической фигуры); и интеллектуальную традицию «пренебрежения вымыслом», взращенную плеядой французских авторов — от Филиппа Соллерса до Филиппа Фореста. По замечанию Лавока, многие писатели ХХ в. разделяли твердую убежденность в том, что все есть вымысел, не переставая при этом демонстрировать чуть ли не агрессивное к нему отношение.

Первую часть книги («Монизмы против дуализмов») Лавока посвящает генезису теории вымысла, пытаясь показать причины, которые привели к размытию границы между вымышленным и фактическим. Истоки этого процесса Лавока усматривает прежде всего в деконструкции исторического дискурса, идея которой заключалась в том, что любое историческое повествование артикулировано в соответствии с законами, управляющими организацией литературного произведения, и под воздействием логики вымышленного дискурса отдаляется от изложения реальных событий. Одним из первых примеров этого подхода стала статья «Дискурс истории» (1967) Ролана Барта, чьи идеи впоследствии нашли продолжение в «Метаистории» Хейдена Уайта, трудах Поля Рикёра и Поля Вена. Лавока вступает в полемику с Уайтом и ставит под вопрос возможность «“пересечения референций” между вымыслом и историей» (с. 89). Рассматривая не только аргументацию, но и последствия этой идеи, автор показывает, что ее распространение привело к искаженному представлению об отношениях вымышленного и реального. В частности, одним из губительных последствий стало «неправильное чтение» структуралистских классиков. Постмодернистскую рецепцию идеи о подобии литературного и исторического дискурсов она анализирует на примере прочтения трудов Жака Лакана группой «Тель кель», которая не вполне корректно приписала ему тезис о том, что реальное невозможно.

Впрочем, искажение реальности в дискурсе — феномен не только теоретического порядка. Лавока усматривает симптомы «панфикционализма» в способах сторителлинга, присущих современному публичному пространству и, прежде всего, политическому дискурсу. Изучение сторителлинга и публичных практик наррации в последние десятилетия изобличает в этих явлениях намеренный подрыв изложения реальных событий. Есть ирония в том, что английский термин «storytelling» рифмуется во французском с идиомой «raconter des histoires» (букв. — «рассказывать истории»), означающей: «врать, рассказывать небылицы». Как показывает Лавока, сближение понятий «сторителлинг» и «вымысел» оборачивается их контаминацией, а значение слова «вымысел» в обиходном употреблении редуцируется до «фикции» или «обмана».

Прослеживая историю «панфикционализма», Лавока не ограничивается современными практиками, расширяя хронологическую — а с ней и географическую — перспективу исследования. Аргументация, выстроенная в компаративной перспективе, позволяет увидеть, что проблема вымысла — продукт не только западной мысли и что ее хронологический фон куда глубже, чем современные практики сторителлинга в публичном пространстве. Например, барочные романы и театр XVII в. так же сильно влияли на моду и социальное поведение, как политический дискурс сегодня, а истоки размышлений о вымысле обнаруживаются не только у Аристотеля, но и в японской «Повести о принце Гэндзи».

Как ни странно, размывание границы между вымыслом и фактом было спровоцировано, с точки зрения Лавока, исследованиями в области когнитивных наук и искусственного интеллекта (с. 147). После открытия зеркальных нейронов увеличилось число работ, использующих когнитивную и нейрометодологию в своих целях; однако изложенные в большинстве из них результаты были скорее противоречивыми, а их неправильная интерпретация скорее усложняла, чем проясняла, проблему вымысла. Лавока призывает с осторожностью относиться к экспериментальным исследованиям, касающимся различения между вымыслом и фактом. Примечательны в этой связи результаты эксперимента Скольник и Блума, описанные в статье «Что думает Бэтмен о Губке Бобе?»[7]. Эксперимент, в котором участвовали группа взрослых и группа детей, был посвящен вере в непересекающиеся возможные миры. Его задачей было исследовать способность различения возможных миров: например, если и Анна Каренина, и Бэтмен являются вымышленными существами, то в каком возрасте приходит осознание, что эти существа принадлежат различным мирам? Выводы оказались неожиданными: несмотря на то, что и дети, и взрослые продемонстрировали понимание различия между одним возможным миром и несколькими вымышленными мирами, у части детей вызвал затруднение вопрос о том, верит ли один вымышленный персонаж в другого. Лавока подчеркивает, что однозначно интерпретировать полученные подобными методами результаты нельзя и что вклад когнитивистики и нейронаук в теорию вымысла часто переоценивается.

Будучи далекой от того, чтобы сводить границу между вымыслом и фактом к дифференциации литературности и нелитературности (эту двойную оппозицию рассматривает Жерар Женнет в «Вымысле и слоге» (1991)), Лавока разрабатывает свою проблематику в более широком социально-прагматическом контексте.

Вторая часть книги («Культуры и верования») посвящена условиям существования вымысла в современном обществе. Продолжая проводить границы между воображаемым и фактическим, Лавока утверждает: общество без вымысла является также обществом без фактов. Еще в 1970-х гг. было показано, что распространенные в разных обществах верования основаны на фактах, подтвердить реальность которых можно лишь в ничтожном числе случаев[8]. Однако помещение вымысла в плоскость антропологии, социологии и права позволяет выявить его интереснейшую функциональную модальность: в современном обществе создаются специальные условия, в которых вымысел «легитимируется» на равных правах с реальностью, например в индустрии развлечений или религиозных практиках. Вымысел оказывается чрезвычайно важен для конструирования социального, но только до тех пор, пока осознается в качестве такового. Антропологический подход, кроме того, позволяет Лавока выделить экономический, идеологический и религиозный аспекты в качестве необходимых условий существования вымысла в современном обществе.

Вопрос о границе, отделяющей реальное от нереального, приобретает особый интерес в контексте виртуальной реальности. Развитие технических средств, виртуализирующих действительность, не преуменьшает, по мнению Лавока, важность этой границы. Приводя примеры из мира видеоигр и анализируя процесс идентификации игрока со своим аватаром, исследовательница настаивает, что даже совершенные в техническом отношении виртуальные миры не стирают у индивида представлений о реальности и, более того, осмысляются в качестве вымышленных только в противопоставлении реального и виртуального. Безусловно, правила виртуальной игры, в которой игрок может сам конструировать реальность, сильно отличают ее от литературы, театра или кинематографа, однако эта (условно) безграничная свобода все же имеет свои пределы: она существует только в рамках технического приспособления.

В последней части исследования («Мир из другого мира») Лавока рассматривает границу между вымыслом и фактом «на фоне» философско-лингвистических теорий возможных миров. Автор примеряет понятие «возможный мир» к предмету литературоведения и сопоставляет его со сравнительно новым концептом «трансфикциональность»[9], означающим способность вымысла существовать в различных вариантах и медиасредах. Распространению вымысла в массовой культуре посвящены работы таких современных теоретиков, как Ришар Сен-Желе, Анна Бессон и др.[10] Их усилия направлены на изучение варьирования и переписывания вымышленных сюжетов в киберпространстве. Так, например, у Джеймса Бонда или Шерлока Холмса обнаруживается множество альтернативных биографий, а госпожа Бовари возвращается в английскую и французскую литературу по меньшей мере десяток раз. Анализируя возможные миры в этом аспекте, Лавока подчеркивает: фикциональному миру свойственны парадоксы, но они не подрывают его онтологическую связность. Действительно, парадоксы возможного мира играют амбивалентную роль: вместо того чтобы разрушать его связность, они зачастую участвуют в его конструировании. Как показала швейцарско-американский нарратолог Мари-Лора Райан, читатель легко преодолевает противоречия возможного мира, зная, что речь идет о вымысле[11]. Мир, в котором русалки живут в космических кораблях, а госпожа Бовари не умирает, приняв яд, тоже имеет право на существование; просто это мир, в котором действуют особые правила.

Последнюю главу Лавока посвящает металепсису — трансгрессии повествовательных уровней. К этой нарративной фигуре, выделенной и описанной Женеттом в «Фигурах III» (1972), сегодня часто обращаются, наряду с нарратологией, литературная критика, философия и теория вымысла. Принято разграничивать два типа металепсиса: риторический и онтологический[12]. Первый тип — это переход границы между дискурсивными уровнями: например, когда повествователь комментирует излагаемые события и «вторгается» в создаваемый мир; второй тип — переход границы между диегезисами внутри фикционального мира, например когда нарратор встречается со своими героями, как в новелле Х. Кортасара «Непрерывность парков», или когда герои первого диегетического порядка встречаются с персонажами второго диегетического порядка, о которых они смотрят фильм или читают книгу, как в фильме Вуди Аллена «Пурпурная роза Каира». Именно второй, онтологический тип металепсиса рассматривает Лавока. Несмотря на обилие онтологических металепсисов в литературе, живописи и кинематографе ХХ в., трансгрессия между вымышленными мирами не отменяет границу между вымышленным и фактическим.

Тенденция к пересечению границ миров внутри миров (как это происходит в «Пурпурной розе Каира», когда Том Бакстер выходит из черно-белого кадра, чтобы соединиться со смотрящей на него из кинозала Сесилией) не уменьшает дистанцию между вымыслом и реальностью. В конечном счете, и Том, и Сесилия принадлежат одной и той же вымышленной истории, хоть и располагаются на различных ее иерархических уровнях.

Экспансия фикциональных практик по-новому расставила акценты в вечной проблеме отношений вымысла и факта: теперь отстаивать свои права вынуждено не вымышленное, а реальное. Шестисотстраничное исследование Франсуазы Лавока занимает видное место в современной французской критике, осмысляющей себя в русле литературного позитивизма. Но остается открытым вопрос: насколько сильна вера в безграничность вымысла? Насколько глубоки корни «панфикционализма» в современной культуре, в которой защищать приходится не вымышленное, а реальное?