Двойственность колониального опыта и руины колониализма (пер. с англ. Анны Яковец)

Kristín Loftsdóttir. Dualistic Colonial Experiences and the Ruins of Coloniality [1]

Введение

В 1930 году Исландия отмечала тысячелетие со дня учреждения парламента в Тингвеллире. Устремления организаторов торжества были самыми амбициозными, и это несмотря на то, что на пороге XX века население Исландии составляло менее ста тысяч человек, возраст городов насчитывал всего лишь несколько десятков лет и в целом страна была ослаблена массовой эмиграцией населения в Северную Америку, где исландцы искали спасения от сурового климата родного края. Подготовка началась за четыре года до юбилея. На торжественной церемонии под руководством приглашенного из Австрии дирижера оркестр должен был исполнить первую исландскую симфонию; кроме того, в программу входила демонстрация национальных достижений в области технологии и искусств. Особый акцент был сделан на приглашении высокопоставленных представителей иностранных государств, и, как наглядно показывают тогдашние сообщения в исландских СМИ, организаторы серьезно беспокоились о том, удастся ли фестивалю произвести впечатление на этих гостей. Торжество часто называли «судным днем Исландии», что свидетельствует о чрезвычайности поставленной задачи, в свете которой будущий юбилей воспринимался как испытание: лишь пройдя его, Исландия могла заявить о себе как о развивающейся стране, заслужившей полную независимость [Rastrick 2013]. Чтобы оценить его важность, торжество следует рассмотреть на фоне участившихся в то время попыток напомнить остальному миру о великом прошлом страны, а также о том, что ныне небогатая Исландия когда-то внесла вклад в развитие «мировой культуры». Некоторые фактически утверждали, что в прошлом Исландия, наравне с Древней Грецией, представляла собой колыбель европейской культуры [Rastrick 2013] (см.: [Hafsteinsson 2019]). Таким образом, празднование тысячелетнего юбилея представляло собой попытку утвердить позицию Исландии по отношению к другим странам, в особенности к странам Большого Севера, посредством обретения национальной исторической славы и превращения ее в вектор дальнейшего развития страны. Риторика организаторов праздничного мероприятия была глубоко проникнута идеей модернизации и желанием показать Исландию как модернизирующуюся страну, ради чего стране полагалось дистанцироваться от всего «несовременного».

Я решила начать с этой истории, поскольку она показывает, что определить положение некоторых стран в постколониальном мире можно, только учитывая так называемую «двойственность» их отношений с колониализмом. В случае Исландии, чтобы оценить значение тысячелетнего юбилея для широкой публики, а также понять мучительные страхи и желания его организаторов, необходимо понимать, что в то время Исландия находилась под властью Дании и в первую очередь стремилась к полной независимости. Вместе с тем, руководствуясь специфическим пониманием современности и ощущая слабость своих позиций в современном мире, Исландия стала прямо и косвенно ссылаться на опыт других бывших колоний и восприняла расистский дискурс того времени. Кроме того, исландцы участвовали в поселенческой колонизации в ходе миграции и заселения обеих Америк [Brydon 2001; Eyford 2006; Bertram 2018; Eyþórsdóttir, Loftsdóttir 2016]. В более широком плане цель настоящего обсуждения состоит в том, чтобы указать на важность частных аспектов колониализма при анализе постколониального настоящего. Энн Лора Столер [Stoler 2008] ставит важный вопрос о том, как обнаружить «руины» колониализма в постколониальном настоящем, и при помощи этого понятия пытается переключить внимание с нематериального «наследия» на различные проявления колониализма в современности. В то же время, поскольку за точку отсчета при этом вновь и вновь берется Европа [Bhambra 2011], мы вынуждены задаться вопросом: «Что представляет из себя европейский субъект, к которому отсылает и которого создает наше имперское и колониальное прошлое, и какое положение занимают различные европейские субъекты в пост колониальном настоящем?» Как я утверждала ранее, одним из важнейших путей понимания значения Европы является анализ мест, занимающих окраинное или периферийное положение внутри Европы, — мест, вынужденных «доказывать» свою причастность к иерархическому сообществу европейцев. Эти местные примеры интересны не только сами по себе — они дают возможность глубже понять, как из идеи Европы рождаются комплексы значений, разделяемые на всем континенте и за его пределами (см., например: [Loftsdóttir 2012]). Более того, несмотря на уникальность присущего Исландии двойственного отношения к колониальности [2], я утверждаю, что положение других Скандинавских стран в Европе также может рассматриваться как лиминальное и потому нуждается в уточнении. Здесь я сошлюсь на исследования, посвященные Восточной и Южной Европе, в которых показана продуктивность сопоставления «северного опыта» и прочих специфических проявлений колониального опыта для понимания того, что значит быть европейцем и что выходит за рамки этой категории.

В своем анализе я обращаюсь к Исландии как к оптике, позволяющей показать особое значение двойственных колониальных позиций в современном мире. Наблюдение за перемещением людей из Исландии и в Исландию дает мне возможность сосредоточиться на непреходящей значимости прошлого, на неоднозначности колониальных отношений и на том, как руины колониализма вписываются в настоящее, срастаясь с различными расистски мотивированными дискурсами. Чтобы уточнить значение колониального прошлого, я постараюсь уловить проявления двойственного положения Исландии в пространственных перемещениях ее нынешнего населения. Как я постараюсь показать, память о национальном колониальном прошлом особенно обострилась в период экономического бума в начале 2000-х годов, когда территориальная мобильность населения Исландии складывалась главным образом из заграничных поездок и завоевательных шествий местных бизнесменов по миру. В рамках оказания гуманитарной помощи и помощи в целях развития Исландия посылала своих граждан в страны Глобального Юга, что позволило упрочить статус Исландии как агента современности. С 2008 года — после жесточайшего экономического кризиса — большое значение для экономики Исландии приобрел туризм. Туристы, преимущественно из Соединенных Штатов и Великобритании, стали приезжать после широкомасштабной рекламной кампании, в которой Исландия была изображена неизведанной экзотической страной. В этой статье я намерена проследить за тем, как различные дискурсы взаимодействуют с колониальной памятью и воображением, а также узнать, что нового они говорят об идее «европейскости».

Первая часть статьи посвящена анализу постколониальной истории Скандинавских стран и краткому сравнению Исландии со странами Восточной и Южной Европы. Затем я проанализирую данные исследовательских проектов, посвященных расиализации Исландии, и покажу, что расизм не только имеет отношение к миграции и межкультурным связям, но и является неотъемлемой частью повседневной жизни и идентичности (см., например: [Loftsdóttir 2014; 2019]) [3]. Расизм — не только одно из крупнейших наследий колониализма: как подчеркивают «деколониалисты» [Mignolo 2011], он также может рассматриваться как составляющая самой современности, из-за чего анализировать современность и расизм можно только как взаимосвязанные явления. В рамках моих предыдущих проектов по расовой идентичности и национализму в Исландии я записывала интервью с людьми, работающими в фондах международного развития (различных общественных организациях и международных учреждениях, занимающихся вопросами национального развития) и в финансовом секторе Исландии. В своих выводах я также опираюсь на записанные в рамках этих проектов интервью с людьми, эмигрировавшими в Исландию из Литвы, Латвии и нескольких стран африканского континента [4].

Колониализм окраин

За последние десять лет появился ряд ярких постколониальных исследований, посвященных Скандинавским странам. В совокупности они показывают, что Скандинавские страны — часть колониального прошлого и постколониального настоящего Европы. Таким образом, пересмотр господствующих взглядов на историю Севера позволяет оспорить политическую «нейтральность и индифферентность» северных стран [Fur 2013: 18], а также представление о том, что политические субъекты Севера — если вообще признавать их существование — были «более мягкими и гуманными колонизаторами» [Naum, Nordin 2013: 10]. Понятно, что колониальная политика каждой страны уникальна и по масштабу, и по составу ключевых действующих лиц, однако повседневная жизнь людей раннего Нового времени как на Севере, так и по всей Европе была так или иначе затронута колониализмом [Horning 2013]. Политика колонизации могла принимать различные формы и не ограничивалась действиями на государственном уровне (см., например: [Edvik 2014]). Не менее важно, что коренные народы Скандинавских стран также становились жертвами расизма, жестокого обращения и насильственного выселения. Исследование Гунлёг Фур [Fur 2013], включающее в себя обзор тактик, к которым прибегали академические и официальные дискурсы, чтобы определить и переопределить позицию саамов в шведском государстве, показывает, как Швеция пыталась удержать за собой место за пределами колониальной истории (см. также: [Lindmark 2013]). Скандинавские страны, в особенности Швеция и Дания, сохраняли заметное присутствие в арктическом регионе в целом [Bravo, Sörlin 2002; Jensen 2012] не только за счет колонизации и модернизации (глубоко затронувших коренное население Гренландии и Сапми), но и благодаря изучению Арктики, транслировавшему идеал белой аристократической мужественности [Bravo, Sörlin 2002: 21]. Как показали исследования, посвященные производству культуры и исторических повествований в странах Севера, колониальность была интегрирована в повседневную жизнь и желания людей (см., например: [Rastas 2014; Loftsdóttir 2010]).

Еще одна важная линия, позволяющая понять положение северных стран в колониальной системе, связана с идеей, согласно которой прошлое играет определяющую роль в сегодняшней дискуссии о мультикультурном северном обществе и потому нуждается в ревизии [Fur 2013]. Этот акцент отражает утвердившееся в постколониальных исследованиях мнение, что империализм и колониализм не только имели решающее значение для формирования и перестройки жизни колонизированного населения, но и предопределили создание «европейца» и «Европы» как значимых категорий (см.: [Dirks 1992; McClintock 1995]). В современных дискуссиях о гендерном равноправии в Скандинавии подчеркивается необходимость привлечения постколониальной теории [Complying 2009; Lundström 2014], рассматривающей современную полемику вокруг «равноправия» наряду с проблемами колонизации и расизма [Palmberg 2009; Vuorela 2009; Tuori 2009]. В сборнике статей, подготовленном Ларсом Йенсеном и мной, нам удалось показать, что было бы аналитически дальновидно исследовать идею скандинавской исключительности в комплексе с идеей предполагаемой непричастности Скандинавии к колонизации. Из дискурса исключительности следует, что Скандинавские страны не знали расизма в прошлом, а потому он не является частью их настоящего [Loftsdóttir, Jensen 2012; Rastas 2012; 2014; Loftsdóttir 2013]. В основе дискурсов, создающих расовые меньшинства, лежит неявно выраженная идея белизны и того, что белизна нормализует определенные тела (см. обсуждение в: [Hartigan 1997]).

Установив, что колониализм и, следовательно, расизм являются неотъемлемой частью истории и формирования нации в Скандинавских странах, мы можем перейти к двум взаимосвязанным вопросам. Первый касается дифференциации положения Скандинавских стран в постколониальном настоящем, а второй — уточнения национальных особенностей расизма в Скандинавии. Необходимо учитывать своеобразие истории каждой страны, чтобы, отдавая сегодня должное зыбкости национальных границ, избежать обобщения опыта разных людей и групп. Исторические границы между Скандинавскими странами, безусловно, размывались и сдвигались с течением времени. Пересечения между ними напоминают нам о том, как важно принимать во внимание многомерность удерживаемых историческими субъектами позиций, и о том, что национальность превратилась в одну из таких позиций. Здесь имеется в виду не столько то, что люди с готовностью отождествляют себя с нацией, сколько то, что для превращения нации в осязаемый «объект» исследования необходимо критически пересмотреть это понятие и его значение. Кроме того, национальное государство является структурой, обеспечивающей людям доступ к определенным правам и услугам. Внимание к различиям в положении тех или иных Скандинавских стран и к национальным вариантам колониальной истории отнюдь не означает, что скандинавский опыт идентичен колониальному опыту в других частях мира. Было бы большой ошибкой приравнять положение Исландии времен датского господства к положению Африки в эпоху европейского колониализма, отличавшегося особой жестокостью и бесчеловечностью по отношению к коренному населению. Для меня формальный вопрос о том, была ли Исландия колонией, не столь интересен, как попытка понять последствия датского правления, становившиеся все более острыми по мере того, как в XIX веке исландцы, повинуясь внутренней необходимости, стали отрицать тот факт, что они были колониальными подданными. В конце XIX — начале XX века исландцы стали ощущать себя нацией, имеющей право на полную независимость, но вынужденной при этом мириться с унизительным положением датского подданного (см.: [Jónsson 2014]). Признавать это— отнюдь не значит отрицать разнообразную вовлеченность Исландии в упомянутые выше колониальные проекты (через конструирование своего имиджа, поселенческий колониализм). Несмотря на ее очевидное «присутствие» в метафорах, осмысляющих северные страны как одну большую семью, в которой одни братья и сестры старше и опытнее других, динамика властных отношений между различными северными странами, как правило, не затрагивается в научных и общественных дискуссиях. В настоящее время в Исландии именно эта образность предопределяет концептуализацию ее взаимоотношений с Данией [Loftsdóttir 2015]. Это напоминает ситуацию с гражданами Финляндии, которые часто ощущают, что занимают маргинальную позицию среди Скандинавских стран [Vuorela 2009]. Здесь можно видеть, как опыт политических субъектов Скандинавии формируется в пересечениях сюжетов национальной истории и разрывах между частными позициями каждой из стран. Таким образом, как отмечает Улла Вуорела [Vuorela 2009], в случае с Финляндией статус североевропейской страны может легко сочетаться с ощущением политической отчужденности. Наблюдения Вуорелы созвучны с призывом Эдуардо Рестрепо и Артуро Эскобара [Restrepo, Escobar 2005] сосредоточиться на местах производства «знания», а также с их идеей, что геополитический дисбаланс острее проявляется при производстве того знания, которое по умолчанию считается универсальным и всеохватывающим. Таким образом, несмотря на то что постколониальному анализу в Скандинавских странах присуще стремление выйти за рамки упрощенного понимания национального контекста, для осмысления каждой национальной субъективности в ее уникальности и подвижности по-прежнему важно учитывать расстановку сил между исторически сложившимися категориями наций и связанными с ними субъектами. В то же время необходимо рассмотреть в более широком контексте ощущение отчужденности, периферийности, возникающее у политических субъектов при контакте с той или иной исторически сложившейся категорией или областью.

Другой вопрос касается расизма в странах Скандинавии. Вообще говоря, ученые уже некоторое время оспаривают господство американских теорий расы. Пожалуй, одно из самых известных возражений было выдвинуто в работе Пьера Бурдьё и Лоика Вакана [Bourdieu, Wacquant 1999], в которой критически рассматривается проблема того, как исторический опыт США стал универсальной теорией расизма, а партикуляризм приобрел универсальный характер. Созвучные опасения высказывались в связи с процессами расовой дифференциации в Европе, а особенно с тем, как понятие «белизна» по-разному формируется в Европе, Соединенных Штатах [Ponzanesi, Blaagaard 2011; Garner 2010; Loftsdóttir 2014] и Латинской Америке [Wade 2012]. Так, Питер Уэйд показывает, что именно Соединенные Штаты, а не другие латиноамериканские страны, берутся за отправную точку при обсуждении проблемы расизма в Бразилии [Wade 2012: 35]. Анализ Бурдьё и Вакана подвергся жесткой критике, а авторов обвинили в том, что они отвергают существование расы в европейском контексте (см., например: [Parvulescu 2016]). Оставив в стороне частные аспекты анализа, подобно многим деколониальным ученым [Grosfoguel 2011; Restrepo, Escobar 2005], Бурдьё и Вакан задались вопросом о том, как англо-американская теоретизация американских реалий стала универсальной теорией, которая затем дополнилась тематическими исследованиями, проводимыми в других частях света.

Я считаю, что активное теоретизирование расы, которое можно наблюдать сейчас в североамериканском контексте, не должно оставаться без внимания при рассмотрении других контекстов, а должно, подобно другим теориям, позиционироваться как порождение конкретной социальной и исторической реальности. Я считаю это важным, поскольку при теоретизировании расы в контексте Скандинавии необходимо принимать во внимание исторически сложившиеся субъектности. Если мы отдаем себе отчет в том, что расизм был частью истории Скандинавии и является частью ее современных реалий (я подчеркиваю это, потому что призыв к более нюансированным определениям расы и расизма часто интерпретируется как отрицание расизма), то следующий шаг должен включать в себя попытку усвоить своеобразие и оттенки той ситуации, в которой расизм стал и продолжает быть частью Скандинавии. Это делается не для того, чтобы собрать различные «области» или примеры из скандинавских регионов и противопоставить их «универсальным» теориям расы, а для того, чтобы сообщить теоретизированию расы новый импульс. Для этого важно поставить вопрос о том, что является «универсальным» или «глобальным» и как оно вплетено в локальную артикуляцию конкретных историй. Кроме того, несмотря на резонный призыв обращать внимание на связь расизма с механизмами создания и поддержания национальных границ — и осознавать, какое значение сохраняется за национальным государством в современном расизме, — он все же не является «национальным феноменом» — иными словами, не связан границами нации [Nowicka 2017]. Раса — это глобальная историческая идея, которая обретается и прорастает в различных национальных контекстах и других пространствах социального воображаемого, постоянно мутируя и приспосабливаясь к новым реалиям.

Далее, Скандинавские страны формируются с опорой на различные институциональные структуры, которые сами по себе обусловлены механизмами расовой идентификации и сфера действия которых не ограничена Севером. Институциональный расизм, как его определяют Фокс, Морашану и Силаши, не обязательно проявляет себя внешне, и тем не менее он «имплицитно укореняется и воспроизводится в институциональных практиках исключения, процедурах и культурах, которые опираются на логику расовых различий и транслируют ее» [Fox et al. 2012: 684]. Многие из этих институциональных систем создаются на основе нормативных рамок, которые не являются национальными и часто формируются международными организациями или корпорациями. Скандинавские страны, например, приняли Шенгенское соглашение (ЕС) об иммиграции, целью которого было укрепить внешние границы Европы. Таким образом, страны Северной Европы принимают участие в воспроизводстве институционального расизма прошлого, который возрождается в закрепленном этим соглашением различии между желательными мигрантами (в пределах Шенгенской зоны) и менее желательными (вне зоны). Хотя соглашение напрямую не запрещает въезд в Европу небелым субъектам, оно все же крайне затрудняет попадание в Шенгенскую зону жителям бывших европейских колоний [Fox et al. 2012; Garner 2007]. По выражению Фокс, Морашану и Силаши, этот «подход не предполагает прямых ссылок на расовые категории, поскольку не нуждается в них: отдавая предпочтение мигрантам из ЕС, Великобритания косвенно отдает предпочтение белым мигрантам» [Fox et al. 2012: 684].

Другие позиции

Прежде чем более подробно обсудить, как дуалистическая колониальная позиция Исландии позволяет обнаружить руины колониализма в настоящем, я сосредоточусь на двух примерах: Восточной и Южной Европе — и постараюсь из изучения этих геополитических позиций, которые тоже так или иначе обусловлены борьбой стран за утверждение своей «европейскости», извлечь пользу для анализа расизма и колониализма в Скандинавии. Уже в течение определенного времени ученые отмечают, что восточноевропейские страны традиционно воспринимаются как неевропейские и часто объективируются ориенталистским дискурсом других европейских стран, обладающих большей геополитической силой [Buchowski 2006]. По мнению некоторых ученых, постколониальная теория делает слишком большой упор на «эксплуататорские колонизаторские отношения между странами первого и третьего мира» (см.: [Bilaniuk 2016]). Называя восточноевропейские страны «внутренним Другим» Европы, Бенедиктс Калначс утверждает, что, уделив более пристальное внимание «специфике каждого конкретного исторического опыта» [Kalnačs 2016: 19], деколониальный подход мог бы предложить более пригодную теоретическую основу для анализа ситуации восточноевропейских стран. Проанализировав этот конкретный исторический опыт, Лаада Биланюк в своих работах об африканском присутствии в Украине показывает, как стремление к «европеизации» становится важной составляющей идентичности украинцев, по мере того как они начинают ощущать себя частью глобального контекста. Биланюк подчеркивает, что рассматривать Украину как постколониальную страну позволяет ее историческая связь с Российской империей, в которой украинская культура и язык считались неполноценными, а труд украинцев и национальные территории эксплуатировались в пользу колонизаторов. В своем анализе Биланюк не отрицает, что африканцы сталкиваются с проявлениями расизма в Украине, но скорее подчеркивает, как исходящие от Запада высказывания в адрес восточноевропейского расизма часто становятся частью дискурсов о «моральном превосходстве Запада» [Bilaniuk 2016: 357]. Задача состоит не в том, чтобы доказать, что в Украине нет расизма, подчеркивает Биланюк, а в том, чтобы выработать более сложную перспективу и посредством ее понять, что означает расизм и как он соотносится с необходимостью выстраивать национальную идентичность в глобализированном, но иерархически упорядоченном пространстве Европы. Согласно Биланюк, расизм против чернокожих субъектов существует наряду с ощущением того, что их присутствие позволяет позиционировать Украину как глобализированную страну и, таким образом, разрушает стереотипы о ее провинциальности и отсталости [Bilaniuk 2016: 360]. Таким образом, чернота оценивается позитивно в определенных контекстах, но в то же время удерживает негативную соотнесенность с отсталостью и экзотичностью [Bilaniuk 2016: 355].

Аналогичным образом и Южная Европа неизменно рассматривалась как экзотическая и архаичная, неспособная измениться или модернизироваться. В своих работах о Средиземноморье Де Чезари показывает, как идентичность этого региона последовательно конструировалась в противовес европейской современности [De Cesari 2017: 26]. Здесь мы вновь сталкиваемся с дискурсами, построенными на противопоставлении «европейскости» и тех субъектов, которые рассматриваются не как «неевропейские», а скорее как несостоявшиеся европейцы, как субъекты, которые не могут стать полностью европейскими. Наглядный пример — использование акронима PIGS в отношении Португалии, Италии, Греции и Испании в ситуации экономического кризиса 2008 года. Этот акроним порождает стереотипное представление о бесстыдстве, жадности и распущенности этих национальных субъектов (см.: [Tsoukala 2013; Bickes et al. 2014]). В частности, в таком ключе европейские СМИ говорили о Греции; страна изображалась виновницей экономического кризиса, а ее жители — попрошайками и изгоями [Bickes et al. 2014: 119]. Как утверждает Халаниова, это означает, что греки «по определению не считаются “одними из нас”, что они “недооценены”, “высмеяны”, “унижены”» [Chalániová 2014: 45]. Фруа еще больше уточняет это положение на примере Португалии, указывая на широко распространенное в этой стране и за ее пределами убеждение в ее отсталости от остальной Европы. Идея модернизации становится для Португалии особенно актуальной ввиду ее попыток укрепить свой статус как европейской страны. И хотя Фруа указывает, что сильная привязанность к модернизации в ее довольно традиционном техноцентричном понимании особенно характерна для периферийных частей мира [Frois 2012: 91], пример Португалии свидетельствует, что европейцы определенных национальностей связывают с ней надежду утвердить свою «европейскость».

То, что мы видим здесь, — это дискурсы о современности, устанавливающие между европейскими национальными государствами отношения иерархии, в которой одни оцениваются как лучшие, другие — как худшие; одни — как неудачники, другие — как успешные. Некоторые Скандинавские страны имеют опыт пребывания под тем, что в определенный момент времени воспринимается как «чужое» господство, и в этом смысле отчасти разделяют судьбу других европейских стран, которые в разные периоды истории считались несостоятельными или в каком-то смысле не полностью европейскими. Но несмотря на то, что транснациональные дискурсы о расовых различиях основаны на общей истории расизма, они в то же время накладываются на различные локальные истории, в каждой из которых эти национальные иерархии были выстроены по-своему.

Мобильность и двойная позиция Исландии

Теперь я обращаюсь к Исландии — с тем чтобы показать, как ее дуалистический колониальный опыт приобретает в настоящее время все большую важность и как расизм становится неотъемлемой частью этого опыта. К началу борьбы за независимость в середине XIX века Исландия уже несколько столетий находилась под датским господством. В XX веке борьба велась мирными средствами, в число которых входили дипломатические прения между исландцами и датскими правителями. Сама Дания постепенно превращалась из протянувшейся по всему миру колониальной империи в национальное государство, мыслящее себя гомогенным и изолированным от внешнего мира. Я не буду подробно рассматривать здесь разногласия исландской и датской сторон, однако подчеркну, что стремление исландцев утвердить свою страну в качестве суверенной части Европы свидетельствует об их ощущении собственной маргинальности в рамках Европы (см.: [Loftsdóttir 2012]). Парламентский фестиваль, о котором шла речь в начале статьи, — лишь один из примеров такого дискурса, делающего особый упор на то, чтобы показать иностранным гостям, как быстро Исландия движется навстречу «современности». Один из членов оргкомитета фестиваля, объясняя, как важно позитивно представить Исландию иностранным гостям, сказал:

Первой ассоциацией должно быть искусство наших соотечественников. Конечно, то, что мы можем показать нашим гостям, вряд ли поразит их, но по крайней мере мы сможем убедить их в том, что здесь живет нация, обладающая потенциалом к культурной зрелости (цит. по: [Rastrick 2013: 252]).

В схожем духе анонимный автор статьи в одном из исландских журналов заявил:

Иностранцы теперь увидят, что здесь во всех аспектах происходят большие инновации, и это показывает способности нации в области культуры. В результате Исландия перестанет считаться диким островом в Северном океане. Все увидят, что нация стоит на пути к более высокой культуре и непрерывному развитию [Alþingishátíðin 1930].

Ключевую роль здесь играет то обстоятельство, что на формирование представлений исландского общества о современности и национальной идентичности в одно и то же время повлияли как нахождение страны под датским господством, так и взаимодействие Исландии с более широкими расистскими и колониальными нарративами. Таким образом, идеи «высшей культуры» и национального развития в Исландии были, как и в остальной Европе, обусловлены представлениями о расовых различиях. Как подчеркивают «деколониалисты», такие притязания на прогрессивность следует рассматривать в комплексе с репликами о нецивилизованных Других и об их непохожести на исландцев. Как я писала ранее, с одной стороны, отраженные в этих репликах позиции со всей очевидностью проявились в Колониальной выставке, состоявшейся в Копенгагене в 1905 году, на которой Исландия была представлена в одном ряду с другими колониальными подданными Дании [Loftsdóttir 2012]. С другой стороны, этим позициям обязаны своим появлением множество текстов (например, тексты школьных учебников), в которых закреплялось положительное отношение к европейской колонизации мира как к «нашей» колонизации [Lofts dóttir 2010]. И хотя обычно положительная оценка давалась косвенно, через восхваление путешествий и европейской культуры, в некоторых случаях авторы напоминали читателю, что именно исландцы, а не Колумб первыми «нашли» Америку [Loftsdóttir 2010: 90—91]. Таким образом, в прошлом постколониальное положение Исландии в значительной степени определялось ее попытками поставить себя в один ряд с другими, уже состоявшимися странами-колонизаторами. Элизабет Оксфельдт в работе об ориентализме XVIII века в Норвегии и Дании указывает, что эти государства определяли себя «не через противостояние колониальным другим, а скорее через отношение к центральным европейским странам» [Oxfeldt 2005: 13].

Ключевой вопрос настоящей работы, однако, заключается в том, как руины колониализма — воплощенные в двойственной позиции исландцев как колонизированных и колонизаторов, т.е. участников колониальных повествований и практик, — существуют в настоящем. Три случая мобильности, на которых я остановлюсь, служат наглядными примерами того, как прошлое продолжает формировать настоящее и, соответственно, как характеризуется дальнейшее существование колониальности в настоящем. Эти примеры также отражают участие мобильности в формировании категории нации и чувства принадлежности к ней в условиях постоянного контакта с идеей принадлежности к «белым» европейцам. Кроме того, более тонкий анализ колониального прошлого позволяет различить те тревоги, которыми в случае с Исландией сопровождается процесс вступления страны в европейскую иерархию наций. Ситуация экономического бума в Исландии начала 2000-х годов ясно показала, как мобильность и процессы глобализации приводят подчас к усилению националистического элемента. В это время вновь значимой стала память о прошлом датском господстве, и датчане в каком-то смысле вернулись из небытия в качестве «врагов» исландских бизнесменов (а значит, и всей нации), разъезжавших по миру с единственной целью — инвестировать. Когда в 2006 году вышел доклад датского банка «Danske Bank», в котором выражались сомнения относительно устойчивости экономического развития в Исландии и проводилось сравнение с «развивающимися экономиками» Юга, в Исландии это восприняли как проявление зависти и попытку саботировать исландское экономическое чудо. Генеральный директор одного инвестиционного банка выразил солидарность с позицией исландской общественности в заметке для делового издания: «Неужели это — плод зависти? Ужасно, если причина в этом» [Ólafsson 2006]. Комментируя этот период в истории Исландии, один из опрошенных мною людей провел аналогию с двумя братьями и пояснил, что исландцы — «на самом деле младший брат или же младший брат, который начал выступать и возомнил себя главнее старшего брата, и что они [датчане] этого не одобряют» (личное сообщение, 2013). Парадоксальным образом, несмотря на то что усиливающаяся глобализация Исландии повлекла за собой изменения в области нормативно-правовой базы и институциональных структур, мобильность исландского населения осмыслялась прежде всего в захватнических категориях, в результате чего о деловых «авантюрах» исландских бизнесменов, отправлявшихся покорять внешний мир, часто говорили в некритичных и подчеркнуто колониалистических выражениях (см.: [Loftsdóttir 2015]). В этом можно видеть попытку политических лидеров того времени «вообразить новую Исландию», как выразился Сигурьон Балдур Хафстейнсон [Hafsteinsson 2014: 16]. Фантазия политических лидеров о «новой Исландии» захватила воображение остальных жителей страны. Термин «бизнес-викинг» часто использовался после 2000 года для обозначения людей, находившихся в авангарде исландской экономической экспансии. Хорошо видно, что в основе этой фантазии лежит идея мужественности и преемственности по отношению к прославленной эпохе викингов. Казалось, будто Исландия с опозданием, но все-таки приняла участие в колонизации мира (см. также: [Loftsdóttir 2015]). Кроме того, фантазия о «бизнес-викингах» также напрямую связана с «белой» телесностью и белой мужественностью в целом [Loftsdóttir 2015].

Однако, наряду с этим, мобильность усилилась и в результате масштаб- ной трудовой миграции в Исландию. С присоединением Исландии в 2001 году к обширному европейскому рынку труда и принятием новых стран в Европейский союз низкооплачиваемые рабочие места в Исландии все чаще заполнялись людьми из восточноевропейских стран, таких как Польша и Литва. В годы экономического бума расовое отличие этих людей от исландцев часто становилось предметом обсуждений [Loftsdóttir 2016; Wojtyńska et al. 2011], перекликавшихся с более общими дискурсами о Восточной Европе как о Другом [Kalnačs 2016], о которых мы говорили выше. Важно «читать» эти дискурсы в комплексе, так как они разворачивались параллельно (хотя и необязательно в одном и том же пространстве): с одной стороны, прославлялись исландские подданные, которые «отправляются» в большой мир и демонстрируют другим странам способность исландской нации действовать в быстро меняющемся, современном финансовом мире, а с другой стороны, негативно оценивались выходцы из Восточной Европы — как преступники и расовые субъекты, которые едва ли не заслуживают экономической эксплуатации [5]. Ранее в Исландии не существовало предрассудков по отношению к людям из Польши и Литвы, но в тот момент, когда некоторые национальности стали занимать более низкие классовые позиции, универсально доступный репертуар предрассудков против восточной «европейскости» обеспечил Исландии удобное оправдание недоброжелательного отношения к новому населению [Loftsdóttir 2017]. Таким образом, мы имеем дело с полярными дискурсами, совершенно по-разному определяющими положение субъектов в постколониальном пространстве. Исландцы стремились утвердить свою гиперсовместимость с англо-европейским миром и при этом прибегали к расовой категоризации восточных европейцев, приехавших в Исландию в качестве дешевой рабочей силы, — несмотря на то, что в желании утвердить свою «европейскость» они оказывались солидарны с выходцами из восточноевропейских стран.

Однако мобильность исландского населения и попытки символически утвердить величие Исландии были связаны не только с экономической экспансией, но и с более широкой неолиберализацией различных секторов общества [Hafsteinsson 2014]. Ситуация экономического бума также способствовала росту доверия к Исландии на международной арене, где исландцы, после очень незначительного опыта международного сотрудничества, значительно расширили свое участие в проектах по международному развитию. Важным изменением стало создание первого исландского миротворческого подразделения — Отряда специального назначения Исландии, — которое задумывалось как часть национальной политики по оказанию помощи в целях развития. Взаимосвязь между экономической экспансией и расширением присутствия Исландии в области международного развития и миротворчества была признана несколькими опрошенными; одна из женщин даже назвала сильный упор на миротворчество в эти годы одним из проявлений «того абсурда, что творился в годы экономического бума» (личное сообщение, 2014). Участвуя в программах по оказанию гуманитарной помощи и помощи в целях развития и отправляя своих граждан в страны Глобального Юга, Исландия изначально видела в этих инициативах возможность позиционировать себя как движущую силу современности. Однако программа международного развития была официально учреждена в качестве одного из государственных проектов только в 1971 году и получила очень ограниченное финансирование со стороны исландского правительства. Тем не менее она широко позиционировалась как источник национальной гордости и доказательство того, что Исландия как европейское национальное государство готова взять на себя ответственность, соразмерную ее статусу в глобальном сообществе наций [Loftsdóttir 2011]. Примером тому может служить цитата из газеты «Моргунбладид» за 1964 год, где подобное заявление делается по отношению — пользуясь формулировкой автора статьи — к «слаборазвитым странам»: «Мы, исландцы, готовы отправить группу молодых, специально обученных людей для участия в масштабной и благородной задаче просвещения и укрепления возможностей обездоленных самим оказывать себе помощь» [Íslenzkt 1964]. Анализ дискурса о международном развитии в исландских газетах 1970-х годов показывает, как бинарное деление мирового населения на развитых белых и обедневших чернокожих людей [Loftsdóttir 2011] работает на усиление тогдашнего идеологического имиджа Исландии как белой «западной» или развитой страны.

В годы экономического бума исландское государство считало, что, значительно увеличив свой вклад в работу по международному развитию, оно сможет добиться более широкого признания на мировой арене. В опубликованной в 2005 году стратегии Исландии в области сотрудничества в целях развития на 2005—2009 годы отмечалось, что, участвуя в международном развитии, страна выполняет свой «политический и моральный долг как ответственный член международного сообщества» [Ministry 2005: 12]. Этот пассаж свидетельствует в пользу убеждения Капура [Kapoor 2005], что высказывания на тему международного развития часто отражают европейскую идентичность, а не жизнь и чаяния «целевых» групп населения. Скандинавские страны в целом имеют более длительную традицию миротворчества, чем Исландия, и это, как правило, обеспечивает им престиж и власть в международном сообществе [Stamnes 2007: 449]. Кроме того, Скандинавия по умолчанию воспринимается как наиболее подходящий претендент на роль миротворца, поскольку считается, что в национальной истории Европейского Севера отсутствует колониальный период [Jakobsen 2006: 382]. Отряд специального назначения Исландии также является своего рода вкладом в работу НАТО, и в этом качестве он был задействован в операциях НАТО в Афганистане [Björnsdóttir 2011]. Когда Исландия подала заявку на членство в Совете Безопасности ООН в период с 2009 по 2010 год (в чем ей было отказано), один из ее доводов заключался в том, что, будучи в прошлом датской колонией, Исландия должна помогать другим бывшим колониям, напоминать своему населению о колониальном прошлом нации (см. обсуждение этой истории в: [Loftsdóttir 2014: 465]) и призывать его к деятельной солидарности с другими государствами, пережившими период иноземного господства. Эти притязания свидетельствуют об игнорировании различий между исландским колониальным опытом, заключавшимся в том, что страна веками находилась под иностранным владычеством, а затем мирными средствами обрела независимость, и колониализмом в Африке, построенном на жестокости и расовой дискриминации. Этот период чрезвычайной активности в области международного развития и миротворческой деятельности следует рассматривать на фоне упорного стремления Исландии к международному признанию в годы экономического бума, т.е. в комплексе с ее попытками позиционировать себя как преемницу миротворческой и гуманитарной традиции других Скандинавских стран.

Однако геополитическое положение страны или, по крайней мере, то, каким оно воспринималось, должно было вскоре измениться. Глубочайший экономический кризис 2008 года фактически сделал страну банкротом, в одночасье разорив три главных ее банка. После того, как в 2010 году исландское правительство, объединившись с заинтересованными коммерческими сторонами, запустило масштабную кампанию по стимулированию национальной экономики и повышению репутации страны, приток туристов в Исландию значительно вырос [Jóhannesson, Huijbens, 2010]. При освоении туристами пространства Исландии обнажился еще один уровень пересечения колониального прошлого Исландии с ее настоящим. Увеличению притока туристов в посткризисную Исландию сильно способствовала экзотизация страны в ходе рекламной кампании «Вдохновленные Исландией», запущенной в 2010 году исландским правительством и коммерческими агентами, а также при освещении событий в Исландии в международных СМИ. И в том, и в другом случаях ставка делалась на изображение национальных особенностей и тропы исключительности [Loftsdóttir 2018]. Туризм не был новинкой в Исландии, но прежде государство уделяло ему лишь незначительное внимание (см.: [Jóhannesson, Huijbens 2010]). Об успехе кампании можно судить по резкому увеличению числа туристов за несколько лет (главным образом за счет туристов из Соединенных Штатов и Великобритании) [Óladóttir 2015]: с 502 000 в 2008 году до 1,3 млн. в 2015 году, а затем до 1,8 млн. в 2016 году [Ferðamálastofa 2016; 2017]. Несмотря на экономическое значение туризма для спасения Исландии от последствий кризиса, реакция на расширение туристической отрасли была неоднозначной. В частности, высказывалась озабоченность по поводу возможного ухудшения состояния окружающей среды из-за большого числа туристов и отсутствия инфраструктуры для их размещения [Schaller 2016], а также более глобальное беспокойство по поводу того, какие последствия может иметь такая быстрая активизация туристической отрасли на исландское общество в целом (Skaptadóttir, Loftsdóttir 2016).

Если обратиться к прошлому, то можно увидеть, что начиная с XIX века Исландия была частью традиционного туристического маршрута, по которому путешествовали состоятельные ученые и исследователи из высших слоев европейской элиты, проявлявшие особый интерес к суровому климату и дикой природе Исландии. Оставленные ими письменные свидетельства состоят в основном из описаний природы и ландшафта, однако в них также содержатся упоминания о «патриархальных» обитателях Исландии (см.: [Oslund 2011]). Эта характеристика созвучна устоявшемуся в то время в Дании отношению к Исландии как к хранительнице традиционной скандинавской культуры [Karlsson 1995]. Экзотизация Исландии в посткризисных рекламных кампаниях в определенном смысле строилась на «аутентичности» природы и местных жителей, в окружении которых туристам предлагалось исследовать естественную и нетро нутую среду [Loftsdóttir 2016]. Этот акцент четко прослеживается в визуальном оформлении сайта «Вдохновленные Исландией», для которого в основном использовались панорамные снимки и безлюдные пейзажи. Эти фотографии вызывают в памяти снимки колониальной эпохи, на которых мужественные первооткрыватели запечатлены в туземных землях [Driver 2001]. Кроме того, после кризиса правительство Исландии всячески пыталось сблизить Исландию с Арктикой, что также способствовало укреплению имиджа Исландии как удаленного и экзотического места [Loftsdóttir et al. 2017]. Эти экзотические образы пересекались с тропами исключительности, из которых следовало, что Исландия чудесным образом «оправилась» от кризиса благодаря характеру исконного населения, понятого как неизменная и однородная группа обитателей Крайнего Севера. Лиминальное геополитическое положение страны также можно считать предпосылкой того, что эти образы Исландии были восприняты как убедительные и возможные. Более того, можно отметить, что экзотизация заведомо носила в Исландии более декоративный характер из-за ее имплицитного статуса «белой» страны. В этом смысле задействованные в рекламной кампании экзотические образы Исландии находятся в двусмысленной связи с представлением о том, что Исландия существует, как и другие северные страны, за пределами колониализма, из-за чего колониальные образы и инструментализация логики расовых различий воспринимаются как невинные и безопасные [Loftsdóttir 2016].

Заключительные наблюдения

Анализ исландской мобильности вновь позволяет судить о том, что постколониальность продолжает играть в Исландии чрезвычайную роль, накладываясь на двойственную позицию страны в колониальном мире прошлого. Двойственность исландской позиции заключалась в неоднозначном отношении страны к колониализму; с одной стороны, исландцы участвовали в производстве расистской образности и поселенческой колонизации, а с другой — постоянно ощущали свою зависимость от колонизаторского произвола другого государства. Как можно видеть, мобильность издавна является ключевой силой, формирующей Исландию, несмотря на то что эта мобильность в разные периоды определялась по-разному в зависимости от представления о том, какую позицию страна занимала в глобальном мире наций. В начале XXI века эта мобильность состояла главным образом в том, что исландские бизнесмены отправлялись в большой мир и покоряли чужие территории при помощи деловых контрактов, в то время как сама Исландия стремилась заполучить дешевую рабочую силу. Некоторое время спустя большую роль в восстановлении символического и экономического потенциала страны после кризиса стал играть туризм. Усилия по развитию этой отрасли были сопряжены с созданием рекламной кампании, которая в значительной степени строилась на исторически сложившемся представлении об Исландии как о «не совсем европейском» государстве. Как я попыталась подчеркнуть, обсуждаемые здесь вопросы касаются не только Исландии. Другие европейские страны, ощущающие себя и воспринимаемые другими как в некотором смысле маргинальные, разделяют эту обеспокоенность по поводу своей принадлежности к Европе и необходимости отстаивать свою совместимость с Европой. Поэтому, осознав, как колониальная история участвует в формировании национальных дискурсов, мы сможем глубже понять, как выражается расизм и как он пересекается с понятиями национальной идентичности в современном мире. Детальное изучение того, как эти дискурсы связаны с неоднозначной в историческом плане причастностью к категории «европеец», направлено на понимание механизмов воспроизводства расизма в настоящем, — расизма, выходящего за границы рассматриваемых стран и переплетающегося с историей конкретных идей, таких как идея Европы.

Таким образом, анализ того, что Столер называет «руинами» колониализма и соотносит с маргинальными или периферийными областями внутри Европы, является одним из способов понимания значения Европы в более широком смысле. Наблюдение за тем, как проявляются различия в позициях тех или иных европейских субъектов и как некоторые субъекты, повинуясь внутренней потребности, утверждают или доказывают свою «европейскость», подводит меня к мысли, что путь к обнаружению руин колониализма и механизмов освоения и воспроизводства расизма в настоящем лежит через анализ причастности этих стран к колониализму.

Пер. с англ. А. Яковец

Библиография / References

[Alþingishátíðin 1930] — Alþingishátíðin 930— 1930 // Norðlingur. 1930. № 111. P. 2—3.

[Bertram 2018] — Bertram L.K. ‘Eskimo’ Immigrants and Colonial Soldiers: Icelandic Immigrants and the North-West Resistance, 1885 // Canadian Historical Review. 2018. Vol. 99. № 1. P. 63—97.

[Bhambra 2011] — Bhambra G. Rethinking Modernity: Postcolonialism and the Sociological Imagination. L.: Palgrave Macmillan, 2011.

[Bickes et al. 2014] — Bickes H., Otten T., Weymann L.Ch. The Greek Financial Crisis: Discourses of Difference or Solidarity? // Journal of Social Science Education. 2014. Vol. 13. № 3. P. 113—122.

[Bilaniuk 2016] — Bilaniuk L. Race, Media, and Postcoloniality: Ukraine between Nationalism and Cosmopolitanism // City & Society. 2016. Vol. 28. № 3. P. 341—364.

[Björnsdóttir 2011] — Björnsdóttir H. Give Me Some Men Who are Stout-Hearted Men, Who Will Fight, for the Right They Adore: Negotiating Gender and Identity in Icelandic Peacekeeping. PhD diss., University of Iceland, 2011.

[Bourdieu, Wacquant 1999] — Bourdieu P., Wacquant L. On the Cunning of Imperialist Reason // Theory, Culture & Society. 1999. Vol. 16. № 1. P. 41—58.

[Bravo, Sörlin 2002] — Bravo M., Sörlin S. Narrating the Arctic: A Cultural History of Nordic Scientific Practices. Canton, MA: Science History Publications, 2002.

[Brydon 2001] — Brydon A. Dreams and Claims: Icelandic-Aboriginal Interactions in the Manitoba Interlake // Journal of Canadian Studies. 2001. Vol. 36. № 2. P. 164—190.

[Buchowski 2006] — Buchowski M. The Specter of Orientalism in Europe: From exotic Other to Stigmatized Brother // Anthropological Quarterly. 2006. Vol. 79. № 3. P. 463—482.

[Chalániová 2014] — Chalániová D. Turn the Other Greek: How the Eurozone Crisis Changes the Image of Greeks and What Visual Representations of Greeks Tell Us about European Identity? // Constructing and Communicating Europe: Cultural Patterns of Politics. Vol. 2 / Eds. O. Gyarfasova, K. Liebhar. Berlin: Lit Verlag, 2014. P. 19—51.

[Complying 2009] — Complying with Colonialism: Gender, Race, and Ethnicity in the Nordic Region / Eds. S. Keskinen, S. Tuori, S. Irni, D. Mulinari. Farnham: Ashgate, 2009.

[De Cesari 2017] — De Cesari Ch. Museums of Europe: Tangles of Memory, Borders, and Race // Museum Anthropology. 2017. Vol. 40. № 1. P. 18—35.

[Dirks 1992] — Dirks N.B. Introduction: Colonialism and Culture // Colonialism and Culture / Ed. N.B. Dirks. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1992. P. 1—25.

[Driver 2001] — Driver F. Geography Militant: Cultures of Exploration and Empire. Oxford: Blackwell, 2001.

[Edvik 2014] — Edvik E. Colonial Discourse and Ambivalence: Norwegian Participants on the Colonial Arena of South Africa // Whiteness and Postcolonialism in the Nordic Region: Exceptionalism, Migrant Others, and National Identities / Eds. K. Loftsdóttir, L. Jensen. Farnham: Ashgate, 2014. P. 13—28.

[Eyford 2006] — Eyford R. Quarantined Within a New Colonial Order: The 1876—1877 Lake Winnipeg Smallpox Epidemic // Journal of the Canadian Historical Association / Revue de la Société historique du Canada. 2006. Vol. 17. № 1. P. 55—78.

[Eyþórsdóttir, Loftsdóttir 2016] — Eyþórsdóttir E., Loftsdóttir K. Vikings in Brazil: The Iceland Brazil Association Shaping Icelandic Heritage // International Journal of Heritage Studies. 2016. Vol. 22. № 7. P. 543—553.

[Ferðamálastofa 2016] — Um 242 þúsund erlendir ferðamenn í ágúst // www.ferdamalastofa.is/ is/um-ferdamalastofu/frettir/um-242-thusunderlendir- ferdamenn-i-agust (accessed September 13, 2016).

[Ferðamálastofa 2017] — Heildarfjöldi erlendra ferðamanna // www.ferdamalastofa.is/is/tolur-ogutgafur/ fjoldi-ferdamanna/heildarfjoldi-erlendraferdamanna (accessed September 20, 2016).

[Fox et al. 2012] — Fox J.E., Moraşanu L., Szilassy E. The Racialization of the New European Migration to the UK // Sociology. 2012. Vol. 46. № 4. P. 680—695.

[Frois 2012] — Frois C. The Fate of Backwardness: Portuguese Expectations over Modernization // Anthropological Journal of European Cultures. 2012. Vol. 21. № 2. P. 89—113.

[Fur 2013] — Fur G. Colonialism and Swedish History: Unthinkable Connections? // Scandinavian Colonialism and the Rise of Modernity: Small Time Agents in a Global Arena / Eds. M. Naum, J. Nordin. N.Y.: Springer, 2013. P. 17—36.

[Garner 2007] — Garner S. The European Union and the Racialization of Immigration, 1985— 2006 // Race/Ethnicity: Multidisciplinary Global Contexts. 2007. Vol. 1. № 1. P. 61—87.

[Garner 2010] — Garner S. Racism: An Introduction. L.: Sage, 2010.

[Grosfoguel 2011] — Grosfoguel R. Decolonizing Post-Colonial Studies and Paradigms of Political- Economy: Transmodernity, Decolonial Thinking, and Global Coloniality // Transmodernity: Journal of Peripheral Cultural Production of the Luso-Hispanic World. 2011. Vol. 1. № 1. P. 1—37.

[Hafsteinsson 2014] — Hafsteinsson S. Phallological Museum. Berlin: Lit Verlag, 2014.

[Hafsteinsson 2019] — Hafsteinsson S. “Icelandic Putridity”: Colonial Thought and Icelandic Architectural Heritage // Scandinavian Studies. 2019. Vol. 91. № 53.

[Hartigan 1997] — Hartigan J. Jr. Establishing the Fact of Whiteness // American Anthropologist. 1997. Vol. 99. № 3. P. 495—505.

[Horning 2013] — Horning A. Insinuations: Framing a New Understanding of Colonialism // Scandinavian Colonialism and the Rise of Modernity: Small Time Agents in a Global Arena / Eds. M. Naum, J.M. Nordin. N.Y.: Springer, 2013. P. 297—305.

[Íslenzkt 1964] — Íslenzkt æskufólk leggi eitthvað af mörkum // Morgunblaðið. 1964. July 31 (http://timarit.is/view_page_init.jsp?pageid= 1360005).

[Jakobsen 2006] — Jakobsen P.V. The Nordic Peacekeeping Model: Rise, Fall, Resurgence? // International Peacekeeping. 2006. Vol. 13. №3. P. 381—395.

[Jensen 2012] — Jensen L. Danmark: Rigsfællesskab, trobekolonier og den postkoloniale arv. Copenhagen: Hans Reitzels Forlag, 2012.

[Jóhannesson, Huijbens 2010] — Jóhannesson G.Þ., Huijbens E.H. Tourism in Times of Crisis: Exploring the Discourse of Tourism Development in Iceland // Current Issues in Tourism. 2010. Vol. 13. № 5. P. 419—434.

[Jónsson 2014] — Jónsson K.J. Grímur Thomsen: Þjóðerni, Skáldskapur, Þversagnir Og Vald. Reykjavík: Háskólaútgáfan, 2014.

[Kalnačs 2016] — Kalnačs B. Comparing Colonial Differences: Baltic Literary Cultures as Agencies of Europe’s Internal Other // Journal of Baltic Studies. 2016. Vol. 47. № 1. P. 15—30.

[Kapoor 2005] — Kapoor I. Participatory Development, Complicity, and Desire // Third World Quarterly. 2005. Vol. 26. № 8. P. 1203—1220.

[Karlsson 1995] — Karlsson G. The Emergence of Nationalism in Iceland // Ethnicity and Nation Building in the Nordic World / Ed. S. Tägil. L.: Hurst, 1995. P. 33—62.

[Lindmark 2013] — Lindmark D. Colonial Encounter in Early Modern Sápmi // Scandinavian Colonialism and the Rise of Modernity: Small Time Agents in a Global Arena / Eds. M. Naum, J. Nordin. N.Y.: Springer, 2013. P. 131—146.

[Loftsdóttir 2010] — Loftsdóttir K. Encountering Others in the Icelandic Schoolbooks: Images of Imperialism and Racial diversity in the 19th Century // Opening the Mind or Drawing Boundaries? History Texts in Nordic Schools / Eds. Þ. Helgason, S. Lässig. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht uniPress, 2010. P. 81—105.

[Loftsdóttir 2011] — Loftsdóttir K. Stórhuga Íslendingar: Forsaga og upphaf íslenskrar þróunarsamvinnu // Stjórnmál og Stjórnsýsla. 2011. Vol. 7. № 2. P. 307—325.

[Loftsdóttir 2012] — Loftsdóttir K. Colonialism at the Margins: Politics of Difference in Europe as Seen Through Two Icelandic Crises // Identities: Global Studies in Culture and Power. 2012. Vol. 19. № 5. P. 597—615.

[Loftsdóttir 2013] — Loftsdóttir K. Republishing ‘Ten Little Negros’: Exploring Nationalism and Whiteness in Iceland // Ethnicities. 2013. Vol. 13. № 3. P. 295—315.

[Loftsdóttir 2014] — Loftsdóttir K. Within a White Affective Space: Racialization in Iceland and Development Discourses // Social Identities. 2014. Vol. 20. № 6. P. 452—470.

[Loftsdóttir 2015] — Loftsdóttir K. ‘The Danes Don’t Get This’: The Economic Crash and Icelandic Post-Colonial Engagements // National Identities. 2015. Vol. 18. № 1. P. 33—51.

[Loftsdóttir 2016] — Loftsdóttir K. The Exotic North: Gender, Nation Branding, and Post-Colonialism in Iceland // NORA — Nordic Journal of Feminist and Gender Research. 2016. Vol. 23. № 4. P. 246—260.

[Loftsdóttir 2017] — Loftsdóttir K. Being ‘the damned Foreigner’: Affective National Sentiments and Racialization of Lithuanians in Iceland // Nordic Journal of International Migration. 2017. Vol. 7. № 2. P. 70—78.

[Loftsdóttir 2018] — Loftsdóttir K. Finding a Place in the World: Political Subjectivities and the Imagination of Iceland after the Economic Crash // Focaal. 2018. № 80. P. 63—76.

[Loftsdóttir 2019] — Loftsdóttir K. Crisis and Coloniality at Europe’s Margins: Creating Exotic Iceland. L.: Routledge, 2019.

[Loftsdóttir et al. 2017] — Loftsdóttir K., Kjartansdóttir K., Lund K.A. Trapped in Clichés: Masculinity, Films, and Tourism in Iceland // Gender, Place & Culture. 2017. Vol. 24. № 9. P. 1225—1242.

[Loftsdóttir, Jensen 2012] — Loftsdóttir K., Jensen L. Introduction: Nordic Exceptionalism and the Nordic ‘Others’ // Whiteness and Postcolonialism in the Nordic Region: Exceptionalism, Migrant Others, and National Identities / Eds. K. Loftsdóttir, L. Jensen. Farnham: Ashgate, 2012. P. 1—13.

[Lundström 2014] — Lundström C. White Migrations: Gender, Whiteness, and Privilege in Transnational Migration. L.: Springer, 2014.

[McClintock 1995] — McClintock A. Imperial Leather: Race, Gender, and Sexuality in the Colonial Contest. N.Y.: Routledge, 1995.

[Mignolo 2011] — Mignolo W.D. The Darker Side of Western Modernity: Global Futures, Decolonial Options. Durham, NC: Duke University Press, 2011.

[Ministry 2005] — Ministry for Foreign Affairs. Iceland’s Policy on Development Co-operation 2005—2009. 2005 // www.mfa.is/media/ Utgafa/Stefnumid_ENSKA.pdf (accessed august 27, 2014).

[Naum, Nordin 2013] — Naum M., Nordin J. Situating Scandinavian Colonialism // Scandinavian Colonialism and the Rise of Modernity: Small Time Agents in a Global Arena / Eds. M. Naum, J.M. Nordin. N.Y.: Springer, 2013. P. 3—16.

[Nowicka 2017] — Nowicka M. ‘I Don’t Mean to Sound Racist But…’: Transforming Racism in Transnational Europe // Ethnic and Racial Studies. 2017. Vol. 41. № 5. P. 824—841.

[Óladóttir 2015] — Óladóttir O.Þ. Tourism in Iceland in Figures, April 2015 // Ferðamálastofa. 2015 // www.ferdamalastofa.is/static/files/ ferdamalastofa/Frettamy-ndir/2015/mai/ tourism-in-iceland-in-figures_15.pdf (accessed January 24, 2018).

[Ólafsson 2006] — Ólafsson J.S. Bankarnir skila góðu milliuppgj?ri // Markaöurinn. 2006. August 9. P. 10.

[Oslund 2011] — Oslund K. Iceland Imagined: Nature, Culture, and Storytelling in the North Atlantic. Seattle: University of Washington Press, 2011.

[Oxfeldt 2005] — Oxfeldt E. Nordic Orientalism: Paris and the Cosmopolitian Imagination 1800— 1900. Copenhagen: Museum Tusculanum Press, 2005.

[Palmberg 2009] — Palmberg M. The Nordic Colonial Mind // Complying with Colonialism: Gender, Race, and Ethnicity in the Nordic Region / Eds. S. Keskinen, S. Tuori, S. Irni, D. Mulinari. Farnham: Ashgate, 2009. P. 35—50.

[Parvulescu 2016] — Parvulescu A. European Racial Triangulation // Postcolonial Transitions in Europe: Contexts, Practices, and Politics / Eds. S. Ponzanesi, G. Colpani. L.: Rowman & Littlefield International, 2016. P. 25—46.

[Ponzanesi, Blaagaard 2011] — Ponzanesi S., Blaagaard B.B. In the Name of Europe // Social Identities: Journal for the Study of Race, Nation, and Culture. 2011. Vol. 17. № 1. P. 1—10.

[Rastas 2012] — Rastas A. Reading History through Finnish Exceptionalism // Whiteness and Postcolonialism in the Nordic Region: Exceptionalism, Migrant Others, and National Identities / Eds. K. Loftsdóttir, L. Jensen. Farnham: Ashgate, 2012. P. 89—104.

[Rastas 2014] — Rastas A. Talking Back: Voices from the African Diaspora in Finland // Afro- Nordic Landscapes: Equality and Race in Northern Europe / Ed. M. McEachrane. N.Y.: Routledge, 2014. P. 187—207.

[Rastrick 2013] — Rastrick Ó. Háborgin: Menning, fagurfræði, og pólitík í upphafi tuttugustu aldar. Reykjavík: Háskólaútgáfan, 2013.

[Restrepo, Escobar 2005] — Restrepo E., Escobar A. ‘Other Anthropologies and Anthropology Otherwise’: Steps to a World Anthropologies Framework // Critique of Anthropology. 2005. Vol. 25. № 2. P. 99—129.

[Schaller 2016] — Schaller H.J. Tour Guides in Nature- Based Tourism: Perceptions of Nature and Governance of Protected Areas, the Case of Skaftafell at the Vatnajökull National Park // Mobility to the Edges of Europe: The Case of Iceland and Poland / Eds. D. Rancew-Sikora, U.D. Skaptadóttir. Warsaw: Scholar Publishing House, 2016. P. 187—214.

[Skaptadóttir, Loftsdóttir 2016] — Skaptadóttir U.D., Loftsdóttir K. The Tourist and the Migrant Worker: Different Perceptions of Mobility in Iceland // Mobility to the Edges of Europe: The Case of Iceland and Poland / Eds. D. Rancew- Sikora, U.D. Skaptadóttir. Warsaw: Scholar Publishing House, 2016. P. 17—37.

[Stamnes 2007] — Stamnes E. Introduction // International Peacekeeping. 2007. Vol. 14. № 4. P. 449—457.

[Stoler 2008] — Stoler A.L. Imperial Debris: Reflections on Ruins and Ruination // Cultural Anthropology. 2008. Vol. 23. № 2. P. 191—219.

[Tsoukala 2013] — Tsoukala Ph. Narratives of the European Crisis and the Future of (Social) Europe // Texas International Law Journal. 2013. Vol. 48. № 2. P. 241—266.

[Tuori 2009] — Tuori S. The Politics of Multicultural Encounters: Feminist Postcolonial Perspectives. PhD diss., Åbo Akademi University, 2009.

[Vuorela 2009] — Vuorela U. Colonial Complicity: The ‘Postcolonial’ in a Nordic Context // Complying with Colonialism: Gender, Race, and Ethnicity in the Nordic Region / Eds. S. Keskinen, S. Tuori, S. Irni, D. Mulinari. Farnham: Ashgate, 2009. P. 19—34.

[Wade 2012] — Wade P. Brazil and Colombia: Comparative Race Relations in South America // Proceedings of the British Academy. 2012. № 179. P. 35—48 (www.academia.edu/4308 478/Brazil_and_Colombia_Comparative_Race _Relations_in_South_America).

[Wojtyńska et al. 2011] — Wojtyńska A., Skaptadóttir U.D., Ólafs H. Report from the Research Project: The Participation of Immigrants in Civil Society and Labour Market in the Economic Recession. Reykjavík: Faculty of Social and Human Sciences, University of Iceland, 2011.