В поздних 2000-х и ранних 2010-х Марк Фишер был одним из самых влиятельных авторов, занимающихся анализом популярной культуры. Его влияние ощущалось и в России, хотя и было в основном опосредовано последователями — иногда цитировавшими его, иногда бессознательно идущими вслед его идеям. При этом нельзя сказать, что Фишер — чрезвычайно оригинальный мыслитель. Скорее он оказался самым точным выразителем определенной чувствительности, объединившей академических философов, авторов андерграундных панк-зинов, левых журналистов, электронных музыкантов и экспериментальных режиссеров, чувствительности, связанной больше не с определенным культурным контекстом, а с социоэкономическими условиями.

Многие тексты Фишера подчеркнуто поэтичные, но социальный анализ в них — всегда исходная точка. Основания его проекта описаны в вышедшей в 2009 году небольшой книжке «Капиталистический реализм» (почти сразу изданной небольшим тиражом по-русски). Несмотря на ряд остроумных ходов и точных диагнозов, книга эта не так уж сильно выделяется среди манифестов новой левой мысли — книг Алена Бадью, Дэвида Гребера, Франко Берарди и других авторов, обновляющих возникший в 1960-х синтез марксизма, постструктурализма и психоанализа, перенастраивая его под реалии постиндустриального цифрового капитализма. Важно то, что основная работа Фишера разворачивалась на территории не активистских площадок или академических конференций, а культурной критики — популярных журналов и блогов. Помимо того, критическая теория получала у него новый неожиданный объект. Фишер писал о кино и литературе, но любовью его жизни была электронная музыка.

В этой роли — транслятора открытий континентальной философии для молодой аудитории, серьезного, но доступного мыслителя из массмедиа — Фишер отчасти был последователем Славоя Жижека. Он развивал некоторые его идеи, использовал похожие приемы. Отличие было в тональности. Жижек — трюкач, провокатор и живчик. Фишер был меланхоликом. Среди главных его тем были депрессия и суицид как политические феномены, требующие не сентиментального сочувствия, но критического внимания. В 2017 году в возрасте 48 лет Фишер покончил с собой.

Вышедшие за три года до того «Призраки моей жизни» — книга, проникнутая депрессией. Отчаяние часто становится инструментом поэтов, художников, иногда философов и крайне редко — критиков и журналистов. Последние обычно скрывают его, маскируют объективностью. Фишер считал: если неолиберализм, с его сочетанием социальной нестабильности и непредставимости перемен, провоцирует массовую депрессию, то ее вовсе не надо прятать. Наоборот, из пассивной депрессия должна стать активной, приобрести интеллектуальную силу.

«Призраки моей жизни» — сборник текстов из разных журналов и блога Фишера k-punk. Здесь есть заметки, посвященные «Сиянию» Кубрика, «Началу» Нолана, Джону Ле Карре, В.Г. Зебальду, сериалу «Жизнь на Марсе», но в центре книги — электронная музыка, и прежде всего так называемая хонтология.

Само это слово изобрел в 1990-х Жак Деррида, составив его из «онтологии» (учении о бытии) и английского глагола «haunt», относящегося к деятельности привидений. Оно выражало кризис истории, ощущение которого возникло у западных интеллектуалов после крушения социализма, чувство, что пустое настоящее наполнено призраками исчезнувшего будущего. Через 10 лет Фишер дал этому понятию новую жизнь, назвав «хонтологическим» появившийся в 2000-х стиль электронной музыки — распадающейся, заполненной потрескиваниями, призрачными голосами, едва уловимыми следами старых мелодий, пронизанной меланхолией и открывающей современность как огромную руину.

Довольно большую часть книги составляют разговоры с пионерами хонтологической сцены (Burial, The Caretaker, John Foxx) и подробный анализ их записей. Чтобы вполне погрузиться в эти тексты, нужно увлекаться электроникой. Однако хонтология для Фишера не только стиль, но и имя особенного модуса существования в современности — модуса, противостоящего торжествующему постмодернизму.

Постмодернистская культура одержима прошлым. Здесь есть парадокс: мы живем в мире, трансформирующемся с такой скоростью, что наша психика едва справляется с переменами, но популярная культура отказывается выражать эту новизну. Вместо этого она предлагает успокоительное узнавание — коллаж из старых стилей и образов, подновляемых новой техникой. Тут возникает контраст с эпохой молодости Фишера. Время нестабильной и мрачноватой социал-демократии 1970-х было одновременно временем расцвета «популярного модернизма», радикальных экспериментов на телевидении, в кино, в музыке, в архитектуре. Массовая культура была озабочена будущим. Оно представлялось тревожным, но оно точно существовало. В постмодернизме будущее отменено. (Фишер пишет о Британии, но удивительно, насколько легко, при всех фактических различиях, его анализ переносится на российскую ситуацию.)

Хонтология — и музыкальный стиль, и философия — также видит это исчезновение перспективы, но отвечает на него по-другому. Вместо комфортной симуляции, отупляющего пастиша фрагментов прошлого, она дает почувствовать саму утрату, открывает руину утопии под фасадом торгового центра. Ее ответ — это ответ меланхолика, обнажающего упадок и на свой лад упивающегося им.

В некоторых эссе Фишера отчаяние почти доходит до экстаза. И тем не менее он считал, что хонтология дает шанс не только сдернуть фасад с фальшивого настоящего, но и обнаружить новое будущее. Возможно, поэтому ему настолько не нравился Зебальд — великий меланхолик, не оставлявший в мире места для малейший надежды. Кажется, что в Фишере боролись политическая ангажированность, искренняя вера в сопротивление и столь же страстное влечение к смерти. Эта борьба откровенно звучит в некоторых его текстах и часто вызывает больше волнения, чем сами их сюжеты.

Цитата

Я начал вести блог в 2003 году, когда находился в такой глубокой депрессии, что день за днем жизнь казалась невыносимой. Часть собранных здесь текстов писались, когда я пытался справиться с этим состоянием, и не случайно мое (пока успешное) избавление от депрессии совпало с экстернализацией негативности: проблема была не (только) во мне, а в культуре вокруг меня. Сейчас мне ясно, что период примерно с 2003 года и по настоящий момент будет считаться — и не в отдаленном будущем, а очень скоро — худшим периодом для (популярной) культуры с 1950-х годов. Скудность культуры, однако, не означает, что в ней не было следов иных, нереализованных возможностей. «Призраки моей жизни» — это попытка установить связь с некоторыми из этих следов.